И в это же мгновение я почувствовала огромную жалость к брату. Он был таким потерянным, побитым жизнью, загнанным в угол, словно олень в лучах направленных на него прожекторов. Жизнь обошлась с ним сурово, и теперь он был воплощенное разочарование. Я искренне сочувствовала ему, по себе зная, каково это — оказаться неудачником. Потому что, если бы не мой сын, меня бы точно нельзя было считать образчиком личного успеха.

Прощай, Кейти, — сказал Чарли. Он открыл дверь.

Я отвернулась от брата и шагнула в туалет. Когда через пару минут я вышла оттуда, его уже не было, и я вздохнула с облегчением.

Порадовало и то, что гости начали прощаться. Среди них были парочка соседей, какие-то давние подруги матери — хрупкие старушки на восьмом десятке, пытающиеся вести светские разговоры, бодриться и не особо задумываться о том, что их сверстницы уходят из жизни одна за другой.

К трем часам разошлись все, кроме Мег и Розеллы — крупной жизнерадостной доминиканки средних лет, которую я наняла два года тому назад убираться в маминой квартире дважды в неделю. Вышло так, что она стала круглосуточной сиделкой, после того как мама выписалась из клиники Слоун-Кеттеринг.

Я не хочу умирать в какой-то серой комнате с флуоресцентными лампами, — сказала она мне утром того дня, когда врач-онколог сообщил ей, что надежды больше нет.

Ты не умрешь, мама, — услышала я собственный голос. Она потянулась ко мне из постели и взяламою руку:

С эскулапами не совладать, дорогая.

Доктор сказал, что это может длиться долгие месяцы…

Ее голос был спокойным и даже умиротворенным:

Это если считать от начала болезни. А в моем положении — три недели максимум. И честно говоря, это даже больше, чем я ожидала…

Но разве не ты учила меня, что нужно всегда, всегда надеяться на лучшее, мама? — О господи, что я несу? Я крепче сжала ее руку: — Я не то хотела сказать. Просто…

Она с укором посмотрела на меня.

Неужели ты так ничего и не поняла во мне? — сказала она.

Прежде чем я подыскала нужные слова, она нажала кнопку вызова медсестры:

Я собираюсь попросить медсестру помочь мне одеться и собрать вещи. Так что, если ты оставишь меня минут на пятнадцать…

Я сама одену тебя, мама.

Не стоит, дорогая.

Но я хочу.

Пойди лучше сделай себе чашечку кофе, дорогая. Медсестра сама со всем справится.

Почему ты не хочешь позволить мне…? — заныла я, словно подросток.

Мама только улыбнулась, зная, что переиграла меня.

А теперь иди, дорогая. Но не задерживайся дольше, чем на пятнадцать минут, потому что, если я не уйду отсюда до полудня, они выставят счет еще за сутки.

И что с того? — Мне хотелось рвать и метать. — «Голубой крест» все равно оплатит.

Но я заранее знала, каким будет ее ответ.

Это несправедливо — подставлять такую хорошую и надежную компанию, как «Голубой крест».

Мне ничего не оставалось, кроме как в очередной (уже, наверное, миллионный) раз задуматься о том, почему мне никогда не удается переспорить ее.

Неужели ты так ничего и не поняла во мне?

Черт возьми, она слишком хорошо меня знала. И, как всегда, попала прямо в точку. Я никогда не понимала ее. Не понимала, как ей удается оставаться такой спокойной и собранной, сталкиваясь с бесконечными разочарованиями и невзгодами. По каким-то ее намекам (и из того, что рассказывал мне Чарли, когда мы еще общались) я догадывалась, что ее брак был не слишком-то счастливым. Муж умер молодым. Денег ей не оставил. Единственный сын отошел от семьи. А единственная дочь, мисс Недовольство, никак не могла взять в толк, почему ее мать отказывается скулить и причитать из-за жизненных неурядиц. И почему сейчас, в конце жизни, она так чертовски смиренна и не ропщет в преддверии скорой смерти. Но таков уж был ее стиль, волевой и несгибаемой женщины. Она ни разу, ни словом, ни жестом, не выдала своей печали, притаившейся за фасадом железобетонной стойкости.

И в своих прогнозах она не ошиблась. Конечно, ни о каких месяцах не могло быть и речи. Она не протянула и двух недель. Я наняла Розеллу круглосуточной сиделкой — при этом чувствуя себя виноватой, что не могу полностью посвятить себя матери. Но на работе я зашивалась с новым крупным заказом, а еще нужно было заниматься Этаном (я упрямо не хотела просить Мэтта об одолжении). Так что удавалось выкроить лишь три часа в день, чтобы побыть с матерью.

Конец был скорым. В прошлый вторник Розелла разбудила меня в четыре утра и просто сказала:

Тебе нужно срочно приехать.

К счастью, я успела продумать экстренный план действий для такого случая, заранее договорившись со своей новой подругой, Кристиной, которая жила двумя этажами выше и была членом Клуба разведенных матерей. Несмотря на бурные протесты Этана, я подняла его с постели и отвела к Кристине, которая тут же уложила его спать на своем диване, забрала у меня его школьную форму и пообещала отвезти его утром на занятия в «Алан-Стивенсон».

Я бросилась вниз по лестнице, попросила консьержа вызвать мне такси и пообещала водителю пять баксов чаевых, если он доставит меня на другой конец города, на 84-ю улицу, за пятнадцать минут.

Он уложился в десять. И это было здорово, потому что мама скбнчалась через пять минут после того, как я вошла в дверь.

Я застала Розеллу стоящей в изножье кровати. Тихо всхлипывая, она обняла меня и прошептала:

Она здесь, но уже не с нами.

Так хорошо она объяснила, что мама в коме. Честно говоря, это было облегчением для меня — потому что я втайне очень боялась сцены у смертного одра. Когда нужно сказать правильные прощальные слова. Но ведь нет таких слов, их не существует в природе. Как бы то ни было, теперь она все равно не могла меня слышать, и любые мелодраматические восклицания вроде «Я люблю тебя, мама!» можно было оставить при себе. В такие судьбоносные моменты любые слова пусты и бессмысленны. И уж, конечно, они не могли бы смягчить то чувство вины, которое меня терзало.

Поэтому я просто села на кровать, взяла еще теплую руку матери и крепко сжала ее, пытаясь вызвать в памяти свои первые воспоминания о ней. Я вдруг увидела ее жизнерадостной, красивой молодой женщиной, когда она вела меня, четырехлетнюю, за руку на детскую площадку в парк Риверсайд, а ведь тогда она была на пятнадцать лет моложе меня нынешней. Я подумала о том, что в памяти почему-то оживают именно такие, совершенно заурядные, моменты. Почему-то мы быстро забываем и эти прогулки в парк, и суматошные поездки к педиатру с тонзиллитом, и то, как мама ждала у школы после занятий, как мы с ней мотались по городу в поисках туфель и платьев, мчались на собрания «герлскаутов» и другие мероприятия, которыми забит родительский день. Я вспоминала, как мама всегда старалась быть рядом, а я этого не замечала и ненавидела свои обязательства перед нею, а теперь мне было невыносимо жаль, что я не смогла сделать ее хоть чуточку счастливее. И опять перед глазами была я, четырехлетняя, на качелях вместе с мамой, и мы вновь взмывали в осеннее небо далекого пятьдесят девятого года, и светило солнце, и мне было так уютно в этом мире, рядом с хохочущей мамой, и…

Она сделала три судорожных вдоха. Потом стало тихо. Я просидела еще минут пятнадцать, не отпуская ее руку и чувствуя, как постепенно остывают ее пальцы. Наконец Розелла осторожно взяла меня за плечи и подняла. В ее глазах стояли слезы, чего нельзя было сказать обо мне. Возможно, я просто оцепенела от шока и не могла плакать.

Розелла наклонилась и закрыла матери глаза. Потом перекрестилась и прочитала молитву «Аве Мария». А я выполнила другой обряд: прошла в гостиную, налила себе большую дозу виски, залпом выпила, после чего сняла телефонную трубку и набрала номер 911.

Что у вас случилось? — спросила оператор.

У меня не экстренный случай, — сказала я. — Просто смерть.

Смерть насильственная?

Естественная.

А могла бы и добавить: Очень тихая смерть. Достойная. Благородная. Без нытья и жалоб.

Моя мать умерла так, как жила.

И вот сейчас я стояла у постели матери, прислушиваясь к тому, как на кухне гремит посудой Розелла. Всего три дня назад здесь лежала мама. Непонятно почему, вдруг вспомнилась история, которую мне недавно рассказал парень по имени Дэйв Шредер. Он был фрилансером, писал для одного журнала: умен, как черт, объездил полмира, но в свои сорок все еще пытался прославиться. Я пару раз встретилась с ним. Он бросил меня, когда я отказалась переспать с ним после второго свидания. Дождись он третьего свидания, может, ему бы и повезло. Но как бы то ни было, он все-таки успел поведать мне о том, как находился в Берлине в ночь крушения стены, а потом, вернувшись туда год спустя, обнаружил, что это чудовищное сооружение — кровавый пережиток холодной войны — просто стерто с лица земли. Демонтирован даже знаменитый «Чекпойнт Чарли»[1], а на месте бывшей торговой миссии Болгарии на восточной стороне чекпойнта открылся торговый центр «Беннетона».

Такое впечатление, что это жуткое место, этот краеугольный камень истории двадцатого века, вообще никогда не существовало, — сказал мне Дейв. — И я подумал: точка в споре ставится в тот момент, когда мы вычеркиваем из памяти саму историю этого споpa. Как: это свойственно человечеству: санировать прошлое, чтобы двигаться вперед.

Я снова посмотрела на постель моей матери. И вспомнила запачканные простыни, влажные подушки, вспомнила, как она царапала матрас, прежде чем забыться от морфия. Теперь постель была аккуратно застелена чистым бельем и покрывалом, только что из химчистки. Мысль о том, что она умерла именно здесь, уже казалась нереальной, абсурдной. Через неделю — после того, как мы с Розеллой упакуем вещи, а грузчики из «Гудвилл Индастриз» вывезут всю мебель, от которой я планировала избавиться, — какие еще останутся зримые доказательства присутствия моей матери на этой планете? Некоторые вещи (ее обручальное кольцо, пара брошек), несколько фотографий и…