Я не знал, что ты куришь, — сказал он.

Я не курю. Балуюсь. Особенно когда впадаю в задумчивость.

У тебя сейчас такое настроение?

Ты мне подкинул столько пищи для размышлений.

Какое-то время мы молчали, по очереди передавая сигарету друг другу.

Ты простил того немецкого банкира? — спросила я.

Простил ли? Черт возьми, нет. Он заслуживал своей вины.

Но ты ведь сочувствовал ему, не так ли?

Конечно, сочувствовал. Но отпущения грехов не мог бы предложить.

А вот представь себя на его месте. Скажем, ты бы управлял местным банком, у тебя были бы жена, дети, красивая и спокойная жизнь. Но, предположим, ты знал о том, что через дорогу от твоей пряничного домика находится скотобойня, где забивают невинных мужчин, женщин, детей — и все потому, что твое правительство решило, будто они враги государства. Ты бы поднял голос протеста? Или поступил бы так же, как он, — спрятал голову в песок и продолжал жить как ни в чем не бывало, притворяясь, будто ничего не замечаешь?

Джек сделал последнюю затяжку и затушил сигарету в пепельнице.

Хочешь честный ответ? — спросил он.

Конечно.

Тогда слушай: я не знаю, как бы я поступил.

Это действительно честный ответ, — сказала я.

Все любят рассуждать о том, что нужно «поступать правильно», отстаивать свою позицию, думать о так называемом всеобщем благе. Но все это пустые слова. Когда ты оказываешься на передовой, под артиллерийским обстрелом, то понимаешь, что ты вовсе не герой. И пригибаешься под пулями.

Я погладила его по щеке:

Значит, ты бы не назвал себя героем?

Нет. Я всего лишь романтик.

Он поцеловал меня глубоким и долгим поцелуем. Когда поцелуй закончился, я притянула его к себе и прошептала:

Давай уйдем отсюда.

Он замялся. Я спросила:

Что-нибудь не так?

Я должен кое-что прояснить, — сказал он. — Мне не просто на Бруклинские верфи нужно попасть сегодня.

А куда?

В Европу.

В Европу? Но ведь война окончена. Зачем тебе в Европу?

Я записался добровольцем…

Добровольцем? Так уже воевать негде, куда идти добровольцем.

Войны, может, и нет, но в Европе все еще большой контингент американской армии, помогает урегулировать там всякие вопросы насчет беженцев, расчистки завалов после бомбежек, репатриации военнопленных. В «Старз энд страйпс» мне предложили контракт на освещение послевоенного обустройства Европы. Для меня это возможность досрочного получения звания лейтенанта, не говоря уже о приличных командировочных. Так что…

И надолго этот наряд вне очереди?

Он опустил голову, избегая моего взгляда:

Девять месяцев.

Я промолчала… хотя девять месяцев вдруг показались мне вечностью.

Когда ты подписался на эту командировку? — тихо спросила я.

Два дня назад.

О боже, нет…

Мне, как всегда, не везет, — сказала я.

Мне тоже.

Он снова поцеловал меня. Потом прошептал:

Мне лучше сейчас сказать тебе «прощай».

Я почувствовала, как мое сердце замерло, пропустив удар… или даже три. На какое-то мгновение я задалась вопросом, в какое безумство я ввязываюсь. Но это мгновение испарилось. И осталась одна только мысль: вот оно.

Нет, — сказала я. — Не говори «прощай». Во всяком случае не сейчас. Еще нет девяти ноль-ноль.

Ты уверена?

Да. Я уверена.

От Шеридан-сквер до моей квартиры на Бедфорд-стрит бьщ всего пять минут ходьбы. Мы не сказали ни слова, пока брели по пустынным улицам, лишь крепче прижимались друг к другу. Молча мы поднимались по лестнице. Я открыла дверь. Мы вошли. Я не предложила ему ни выпивки, ни кофе. А он и не спрашивал. Он даже не огляделся. Не позволил себе восхищенных восклицаний по поводу моей квартиры. Не было и нервной болтовни вместо прелюдии. Потому что нам в тот момент больше ничего не хотелось говорить. И потому что — как только за нами захлопнулась дверь — мы бросились раздевать друг друга.

Он даже не спросил, в первый ли это раз у меня. Он просто бы исключительно нежным. И страстным. И слегка неуклюжим… впрочем, как и я.

Потом от него повеяло холодком Он как будто прятался за завесой отчужденности, стесняясь того, что слишком открылся мне.

Я лежала, прижимаясь к нему, среди смятых и влажных простыней. Мои руки обнимали его. Губы лениво блуждали по его загривку. Я первой нарушила молчание, длившееся вот уже час.

Я никогда не выпущу тебя из этой постели.

Это обещание? — спросил он.

Хуже, — сказала я. — Клятва.

Это уже серьезно.

Любовь — дело серьезное, мистер Малоун.

Он повернулся ко мне:

Можно ли считать это объяснением в любви, мисс Смайт?

Да, мистер Малоун. Именно так. Мои карты, что называется, открыты. Это пугает тебя?

Наоборот… Я не собираюсь выпускать тебя из этой постели.

Это обещание?

На ближайшие четыре часа — да.

А потом?

А потом я снова стану собственностью американской армии, которая в настоящий момент задает курс моей жизни.

Даже в вопросах любви?

Нет, любовь — это не подконтрольная им территория.

Мы снова замолчали.

Я вернусь, — наконец произнес он.

Я знаю, — сказала я. — Если ты выжил на войне, то справишься и с восстановлением мирового порядка. Вопрос в другом: вернешься ли ты ко мне?

Едва я произнесла эту фразу, как тотчас возненавидела себя за это.

Послушай, — поспешно сказала я. — Наверное, это звучит так, словно я предъявляю какие-то права на тебя. Извини, я глупая.

Он крепче прижал меня к себе.

Ты не просто глупая, — сказал он. — Ты глупая по определению.

Зря смеешься, парень из Бруклина, — шутливо произнесла я, целясь ему в грудь пальцем. — Я не так-то легко отдаю свое сердце.

Нисколько не сомневаюсь в этом, — сказал он, покрывая поцелуями мое лицо. — И можешь не верить, но я тоже.

Там, в Бруклине, ты случайно не прячешь какую-нибудь девчонку?

Нет. Даю слово.

А может, какая-нибудь фрейлейн ждет тебя в Мюнхене?

Опять мимо.

Наверное, Европа манит тебя своей романтикой…

Молчание. Как же я злилась на себя за свой острый язык. Джек улыбнулся:

Я знаю, знаю. Просто… Черт возьми, это же несправедливо, что завтра ты уезжаешь.

Послушай, если бы я встретил тебя два дня назад, я бы ни за что не подписался на эту командировку…

Но мы встретились не два дня назад. Мы встретились сегодня И вот теперь…

Речь всего лишь о девяти месяцах, не больше. Первого сентября тысяча девятьсот сорок шестого года я — дома.

Но ты найдешь меня?

Сара, я собираюсь писать тебе каждый день на протяжение этих девяти месяцев…

Да ладно, это уж ты замахнулся. Можно и через день.

Если я захочу писать тебе каждый день, я буду писать каждый день.

Обещаешь?

Обещаю, — сказал он. — А ты будешь здесь, когда я вернусь?

Ты же знаешь, что буду.

Вы просто прелесть, мисс Смайт.

Вы тоже, мистер Малоун.

Я опрокинула его на спину, села верхом на него. На этот раз мы уже были уже не такими робкими и неуклюжими. Напротив, мы потеряли всякий стыд. Хотя, признаюсь, мне было очень страшна. Ведь только что я отдала свое сердце незнакомцу… который к тому же собирался за океан на целых девять месяцев. Как бы я ни старалась заглушить в себе эту боль, я знала, что она будет невыносимой.

Ночь растаяла. Сквозь шторы пробивался тусклый свет. Я покосилась на будильник, что стоял на прикроватной тумбочке. Семь сорок. Инстинктивно я крепче прижала его к себе.

Я кое-что решила, — сказала я.

Что?

Оставить тебя своим пленником на следующие девять месяцев.

А потом, когда ты меня отпустишь, армия засадит меня в тюрьму еще на пару лет.

Ну, по крайней мере, ты будешь в моем полном распоряжении целых девять месяцев.

Через девять месяцев ты сможешь держать меня возле себя, сколько пожелаешь.

Хочется верить.

Верь.

Он спрыгнул с постели и принялся собирать раскиданную по полу одежду.

Мне пора.

Я провожу тебя до верфи, — сказала я.

Это не обязательно…

Обязательно. Еще целый час я смогу быть с тобой.

Он потянулся и взял меня за руку.

Туда долго ехать на метро, — сказал он. — И это все-таки Бруклин.

Ты стоишь того, чтобы ради тебя совершить поездку в Бруклин, — ответила я.

Мы оделись. Я засыпала кофе «Максвелл Хаус» в свой крохотный кофейник и поставила его на огонь. Когда коричневая жидкость закипела и грозно вспучилась, я разлила кофе по чашкам. Мы чокнулись, но ничего не сказали. Кофе был жидким и безвкусным. Хватило минуты, чтобы проглотить его. Джек посмотрел на меня.

Пора, — сказал он.

Мы вышли из квартиры. Утро Дня благодарения 1945 года было холодным и ясным. Слишком ясным для двух влюбленных, которые ночью не сомкнули глаз. Мы щурились всю дорогу до станции метро Шеридан-сквер. Поезд на Бруклин был пустым. Пока он мчался по Нижнему Манхэттену, мы сидели молча, прижавшись друг к другу. Как только пересекли Ист-Ривер, я сказала:

У меня нет твоего адреса.

Джек достал из кармана два спичечных коробка. Один вручил мне. Потом вынул из нагрудного кармана огрызок карандаша. Лизнув грифель, он нацарапал на картонке коробка армейский почтовый адрес и передал мне. Я написала свой адрес на другом коробке, который он тотчас положил в карман рубашки, застегнув для верности на пуговицу.