Дуглас Кеннеди - В погоне за счастьем

Как мой отец.

Я снова вгляделась в снимки. И мне вдруг стало не по себе.

Это был мой отец.

И у него на руках была я.

Я перевернула страницу. Там на фотографиях была я в возрасте двух, трех, пяти лет. Вот мой первый день в школе. А вот я уже в когорте «Брауни», в коричневой форме. Вот снимки, сделанные в пору моего пребывания в скаутах. И фотографии, на которых мы с Чарли позируем у входа в Рокфеллеровский центр, это примерно в 1963 году. Не тот ли это был день, когда Мег и мама привели нас на рождественское шоу в мюзик-холл «Радио Сити»?

Я принялась лихорадочно листать страницы. Я на сцене школьного театра в Бреарли. Я в летнем лагере в Мэне. Я в танце. Я на Тоддс Пойнт Бич в Коннектикуте, во время летних каникул. Я с Мег на выпускном вечере в старшей школе.

Передо мной была история моей жизни в фотографиях — включая учебу в колледже, мою свадьбу, рождение Этана. Последние страницы альбома были заняты газетными вырезками. Здесь были заметки, которые я писала для стенгазеты колледжа Смита Вырезки из той же газеты с моей фотографией на сцене студенческого театра (в пьесе «Убийство в соборе»). Подборка моих слоганов для рекламных кампаний. Было даже объявление, напечатанное в «Нью-Йорк таймс», о моей свадьбе с Мэттом. И такое же объявление о рождении Этана…

Я продолжала бешено листать страницы. Когда добралась до предпоследней, у меня уже голова шла кругом. Я перевернула последнюю страницу. И вот оно…

Нет, в это невозможно было поверить.

Там была вырезка из школьной газеты «Алан-Стивенсон» с фотографией Этана в спортивной форме, когда он бежал кросс на соревнованиях прошлой весной.

Я захлопнула альбом. Сунула его под мышку. Схватила пальто. Выбежала за дверь. Бросилась к лифту, спустилась на первый этаж, пронеслась мимо консьержа и уже в следующее мгновение сидела в такси. Я назвала водителю адрес: «Вест, семьдесят седьмая улица».

Она жила в особняке с облицовкой из коричневого песчаника, типичном для городской застройки прошлого века. Я расплатилась с таксистом и бросилась вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Ее имя значилось на нижней клавише домофона Я нажала ее и удерживала секунд десять. Потом в микрофоне раздался ее голос.

Да? — осторожно произнесла она.

Это Кейт Малоун. Откройте мне.

Последовала короткая пауза, и она впустила меня в дом.

Ее квартира находилась на первом этаже. Она уже стояла в дверях, поджидая меня. На ней были серые фланелевые брюки и серая водолазка, выгодно подчеркивающая ее длинную изящную шею. Седые волосы аккуратно зачесаны в тугой пучок. При ближайшем рассмотрении ее кожа оказалась еще более сияющей и гладкой — и лишь мелкие «гусиные лапки» вокруг глаз намекали на ее истинный возраст. У нее была идеальная осанка, прекрасно дополняющая ее благородный облик и стать. Взгляд, как всегда, был ясным — и глаза сияли радостью от встречи со мной… Во мне шевельнулось недоброе предчувствие.

Как вы посмели, — сказала я, потрясая фотоальбомом.

Добрый день, Кейт, — невозмутимо произнесла она. — Я рада, что ты пришла.

Кто вы, черт возьми? И что все это значит? — Я вновь затрясла фотоальбомом, как вещественным доказательством в зале суда.

Почему бы тебе не зайти в квартиру?

Я не хочу к вам заходить, — произнесла я, пожалуй, чересчур громко. Она по-прежнему была спокойна.

Но мы же не можем разговаривать здесь, — сказала она. — Прошу тебя…

Она жестом пригласила меня переступить порог. После недолгих колебаний я сказала:

Только не думайте, что я задержусь надолго…

Вот и хорошо, — ответила она.

Я проследовала за ней. Мы оказались в небольшой прихожей. Одну стену целиком занимали книжные полки, заставленные томами в твердом переплете. Рядом стоял гардероб. Она открыла его и спросила:

Можно твое пальто?

Я передала ей пальто. Пока она вешала его, я отвернулась и вдруг почувствовала, что мне нечем дышать. Потому что на противоположной стене были развешаны фотографии в рамках, и на них были я и мой отец. Здесь был и тот самый портрет отца в армейской форме. И увеличенный снимок, где отец держит на руках меня, новорожденную. Моя фотография времен учебы в колледже и фотография, где я держу за руку годовалого Этана. Были две черно-белые фотографии отца вместе с молодой Сарой Смайт. На одной из них, «домашней», отец обнимал ее у рождественской елки. На другой фотографии пара была запечатлена у входа в Мраморный мемориал Линкольна в Вашингтоне. Судя по качеству этих фотографий и стилю одежды, можно было предположить, что они сделаны в начале пятидесятых. Я обернулась и широко раскрытыми глазами уставилась на Сару Смайт.

Я не понимаю… — пробормотала я.

Меня это не удивляет.

Вы должны дать какие-то объяснения, — сказала я, вдруг разозлившись.

Да, — тихо произнесла она. — Непременно.

Она тронула меня за локоть, увлекая в гостиную.

Садись. Кофе? Чай? Или чтб-нибудь покрепче?

Покрепче, — ответила я.

Красное вино? Бурбон? Ликер «Харви Бристол»? Боюсь, что больше мне нечего предложить.

Бурбон.

Со льдом? С водой?

Чистый.

Она позволила себе легкую улыбку.

Вся в отца, — сказала она.

Она жестом указала мне на громоздкое кресло. Оно было обито рыжевато-коричневой тканью. Так же, как и большой диван. Между ними стоял современный шведский журнальный столик, на котором аккуратными стопками были разложены альбомы по искусству и серьезная периодика («Нью-Иоркер», «Харперз», «Атлантик Мансли», «Нью-Йорк ревью оф букс»). Гостиная была маленькая, но в ней царил идеальный порядок. Выскобленный деревянный пол, белые стены, книжные полки, солидная коллекция дисков с классической музыкой, большое окно, выходящее на южную сторону, с видом на патио в заднем дворе. На выходе из комнаты имелся альков, где был оборудован домашний мини-офис — изящный письменный стол, на нем компьютер и факс, пачка бумаги. Напротив алькова была спальня с огромной кроватью (выцветшая деревянная спинка, стеганое покрывало в старомодном американском стиле), строгий деревянный комод. Обстановка спальни, как и всей квартиры, говорила о хорошем вкусе и элегантности хозяйки. Было совершенно очевидно, что Сара Смайт отказывалась уступать старости и уж точно не хотела прожить остаток жизни в ветхости и убожестве. Дом был отражением ее внутреннего благородства и достоинства.

Сара вышла из кухни с подносом в руках. На подносе были бутылка бурбона «Хайрам Уокер», бутылка ликера «Бристол», бокал для шерри, стакан под виски. Она поставила все это на журнальный столик, наполнила бокалы.

«Хайрам Уокер» был любимым бурбоном твоего отца, — сказала она. — Лично я терпеть его не могла. Виски я пила лет до семидесяти, а потом организм распорядился по-своему. Теперь мне остается довольствоваться скучными женскими напитками вроде шерри. Твое здоровье.

Она подняла свой бокал. Я не ответила на ее тост. Молча и залпом опрокинула виски. Оно обожгло горло, но сняло тревогу, которая все никак меня не отпускала. И опять легкая улыбка пробежала по губам Сары Смайт.

Твой отец тоже так пил — когда нервничал.

Яблоко от яблони… — сказала я, показывая на бутылку.

Пожалуйста, наливай еще, — сказала она. Я налила себе виски, но на этот раз лишь пригубила. Сара Смайт устроилась на диване, положила свою ладонь на мою руку.

Я хочу попросить прощения за те крайние меры, к которым мне пришлось прибегнуть, чтобы вытащить тебя ко мне. Я знаю, ты, должно быть, считаешь меня надоедливой старухой, но…

Я резко отдернула руку:

Я только хочу выяснить одну вещь, мисс Смайт…

Сара, пожалуйста.

Нет. Никаких фамильярностей. Мы не подруги. Мы даже не знакомые…

Кейт, я знаю тебя всю жизнь.

Откуда? Откуда вы меня знаете? И какого черта вы начали беспокоить меня после смерти моей матери?

Я швырнула на стол фотоальбом, раскрыла его на последней странице.

Еще мне хотелось бы знать, откуда у вас это? — Я ткнула в вырезку из школьной газеты с фотографией Этана.

У меня оформлена подписка на эту газету.

Что?

Точно так же я подписывалась на газету колледжа Смита, когда ты там училась.

Вы сумасшедшая…

Позволь, я объясню…

С чего вдруг вы нами так интересуетесь? Судя по фотоальбому, который был состряпан явно не вчера, вы следили за нами все эти годы. И откуда у вас старые фотографии моего отца?

Она в упор посмотрела на меня. И сказала:

Твой отец был любовью всей моей жизни.

Что первое всплывает в памяти, когда я думаю о нем? Взгляд. Беглый взгляд через плечо, которым он окинул битком набитую, в клубах дыма, комнату. Он стоял у стены: в руке наполненный стакан, в зубах сигарета. Уже потом он признался мне, что чувствовал себя не в своей тарелке и выискивал в толпе того парня, что притащил его в эту компанию. Ему на глаза случайно попалась я. Наши взгляды встретились. Всего лишь на мгновение. Или на два. Он смотрел на меня. Я смотрела на него. Он улыбнулся. Я улыбнулась в ответ. Он отвернулся, продолжая искать своего приятеля. И больше ничего не было. Лишь один короткий взгляд.

Вот уже пятьдесят пять лет минуло, но я могу воспроизвести это мгновение в мельчайших подробностях. Я до сих пор вижу его глаза — светло-голубые, ясные, слегка усталые. Его рыжеватые волосы, коротко подстриженные машинкой. Армейскую форму цвета хаки, которая безупречно сидела на его долговязой фигуре. И он выглядел таким молодым (собственно, ничего удивительного, ведь в ту пору ему было чуть за двадцать). Таким невинным. Таким спокойно-задумчивым. Таким красивым. И, черт возьми, таким ирландцем.