Больше никаких вестей от Джека или его сестры?

Нет. А у тебя?

Я не рассказывала Джоэлу о своем ответе на письмо Мег. Не собиралась этого делать и сейчас.

Ничего.

Должно быть, он понял намек. Как бы то ни было, все это уже история. Как и Джо Маккарти. Скажу тебе честно: я не оголтелый патриот, но в тот день пятьдесят четвертого года, когда Сенат осудил этого негодяя, подумал: в отличие от многих других, эта страна умеет признавать свои ошибки.

Жаль только, что они не осудили его тремя годами раньше.

Я знаю. Твой брат был великим человеком.

Нет, он просто был хорошим человеком. Слишком хорошим. Будь он другим, был бы сейчас жив. И это самое тяжелое в моем возвращении на Манхэттен — знать, что каждый раз, когда я буду проходить мимо «Ансонии» или Хемпшир-Хауса…

Не сомневаюсь, что и спустя четыре года рана всё еще болит.

Потеря брата — это боль на всю жизнь.

А потеря Джека?

Я пожала плечами:

Древняя история.

Он внимательно вгляделся в мое лицо. Мне стало интересно, заметил ли он, что я лгу.

Ну тебе виднее, — сказал он.

Я поскорее сменила тему.

Как ты посмотришь, если я приглашу тебя на ланч в «Гитлитц»? — предложила я. — Пять лет я тосковала по пастрами на ржаном хлебе и сельдерейной содовой.

Это потому, что французы ничего не понимают в еде.

Я подняла с пола коробку с письмами Джека. Мы вышли из квартиры. На улице я зашвырнула коробку в фургон мусоровоза, который как раз освобождал баки возле нашего дома. В глазах Джоэла промелькнуло неодобрение, но он промолчал. Когда коробка исчезла в мусорных недрах, я мысленно спросила себя: зачем ты это сделала? Но заставила совесть замолчать, взяла Джоэла под руку и сказала:

Пойдем поедим.

«Гитлитц» не изменился за годы моего отсутствия. Точно так же, как и Верхний Вест-Сайд. Я вернулась в манхэттенскую жизнь с легкостью. Мучительная адаптация, которая меня пугала, так и не началась. Я навещала старых друзей. Ходила на бродвейские шоу, по пятницам на дневные концерты в филармонию, иногда посещала Метрополитен-опера. Я снова стала завсегдатаем музеев Метрополитен и Фрика, публичной библиотеки на 42-й улице, кинотеатров по соседству с моим домом. И раз в две недели сочиняла «Письмо из Нью-Йорка», которое отправляла — через «Вестерн Юнион» — в парижский офис «Геральд трибюн». Эту колонку подарил мне на прощание Морт Гудман:

Если я не могу уговорить тебя остаться и писать для меня в Париже, придется заставить тебя писать для меня из Нью-Йорка.

Так что теперь я была зарубежным корреспондентом. Только страна, о которой я писала, была моей родиной.


«За те четыре года, что я слонялась по рю Кассет (написала я в колонке за 20 марта 1956 года), с американцами произошла удивительная метаморфоза: после долгих лет Великой депрессии и режима строгой экономии в военное время они вдруг проснулись и обнаружили, что живут в обществе изобилия. И впервые со времен бурных двадцатых их охватила потребительская лихорадка. Только, в отличие от гедонистических двадцатых, в нынешнюю, эйзенхауэровскую, эпоху самое главное — домашний очаг: островок счастья, изобилия, набожности, с двумя машинами в гараж, новеньким холодильником „Амана" на кухне, телевизором „Филко" в гостиной, подпиской на „Ридерз дайджест" и молитвой перед „телеужином"[76]. Что? Вы, экспаты, не слышали о „телеужине"? Что ж, пока вы высмеивали примитивную американскую кухню…»


Из-за этой колонки (которую я написала, пребывая в менкенианских[77] настроениях) мой телефон разрывался от звонков несколько дней подряд. Дело в том, что она задела чувства парижского корреспондента крайне консервативной газеты «Сан-Франциско кроникл», и он обильно цитировал ее в своей статье об антиамериканском мусоре, который печатается в столь респектабельном издании, как «Пэрис геральд трибюн». Не успела я опомниться, как по мне снова прошелся Уолтер Винчелл:


«Новость дня: Сара Смайт, некогда упражнявшаяся в остроумии на страницах журнала „Суббота/Воскресенье" и в недавнем прошлом профессиональный „американец в Париже", снова в „Большом яблоке"… и опять будоражит публику. Как донесла разведка, она стряпает колонку, где высмеивает Наш Образ Жизни на потеху озлобленным экспатам, что предпочитают торчать за океаном. Мисс Смайт на заметку: если вам здесь не нравится, почему бы не перебраться в Москву?»


Четыре года назад после такого пасквиля Винчелла можно было и не мечтать о продолжении журналистской карьеры. Как же изменились времена — сейчас мне звонили редакторы многих изданий, знакомые еще с конца сороковых — начала пятидесятых, наперебой приглашая на ланч, чтобы обсудить перспективы дальнейшей работы.

Но если верить Винчеллу, — сказала я Имоджин Вудс, моему бывшему редактору в «Субботе/Воскресенье» (теперь она была вторым лицом в журнале «Харперз»), — я все та же Эмма Гольдман[78] с 77-й улицы.

Дорогая, — ответила Имоджин, ковыряясь в кобб-салате и одновременно показывая официанту, чтобы принесли еще выпивки, — Уолтер Винчелл — вчерашний день. На самом деле ты должна радоваться, что он снова сделал выпад в твой адрес. Потому что я, по крайней мере, узнала, что ты вернулась в Нью-Йорк.

Я удивилась твоему звонку, — осторожно вставила я.

Я очень рада, что ты согласилась встретиться. Потому что… я буду предельно честна… мне было стыдно за себя, когда журнал так обошелся с тобой. Мне нужно было биться за тебя. Или настоять на том, чтобы кто-то другой принес тебе неприятную новость. Но мне было страшно. Я боялась потерять свою жалкую работенку. И я ненавидела себя за эту трусость. Но все равно продолжала работать на них. И это навсегда останется тяжким грузом на моей совести.

Не надо винить себя.

Все равно буду. Когда я прочитала о смерти твоего брата…

Я перебила ее, прежде чем она успела сказать еще хоть слово.

Всё, мы сейчас здесь. И мы общаемся. Остальное не имеет значения.

К концу этого ланча я была новым кинокритиком журнала «Харперз». А дома продолжал трезвонить телефон. Литературный редактор «Нью-Йорк таймс» предложил мне работу рецензента. Так же, как и его коллега из «Нью рипаблик». Выпускающий редактор «Космополитен» предложила встретиться за ланчем, ей не терпелось реанимировать мою колонку «Будни» — «только скроенную под запросы утонченных женщин пятидесятых».

Я согласилась на рецензирование. Отклонила предложение «Космополитен», сославшись на то, что мои «Будни» — это все-таки пройденный этап. Но когда редактор спросила, не заинтересует ли меня сверхвыгодный полугодовой контракт на колонку «психотерапевта», я согласилась не раздумывая. Хотя и была, наверное, самой неподходящей кандидатурой, чтобы раздавать разумные советы.

Редактор «Космополитен», Элисон Финни, пригласила меня на ланч в «Сторк клаб». Во время ланча в зал вошел Винчелл. «Сторк клаб» был его излюбленным пристанищем, его «выездным офисом» — и хотя сегодня весь Нью-Йорк знал, что его могуществу приходит конец (как и говорила Имоджин), он по-прежнему занимал почетный столик в углу, оборудованный персональным телефоном. Элисон подтолкнула меня и сказала: «Вон пришел твой самый большой поклонник». Я пожала плечами. Мы закончили с едой. Элисон извинилась и скрылась в дамской комнате. Не задумываясь о том, что делаю, я вдруг встала и направилась к столику Винчелла. Он правил какую-то рукопись, так что не заметил, как я подошла.

Мистер Винчелл? — весело произнесла я.

Он поднял голову и скользнул взглядом по моему лицу. Когда стало очевидно, что я не достойна его внимания, он снова взялся за карандаш и уткнулся в рукопись.

Я вас знаю, юная леди? — спросил он с оттенком нетерпения.

Не сомневаюсь, — сказала я. — Но еще лучше вы знаете моего брата.

В самом деле? Как его зовут?

Эрик Смайт.

Я поняла, что имя не вызвало у него никаких ассоциаций, поскольку он поджал губы и продолжил правку.

Ну и как Эрик? — спросил он.

Он умер, мистер Винчелл.

Его карандаш замер на мгновение, но взгляд по-прежнему был прикован к рукописи.

Сожалею, — безучастно произнес он. — Мои соболезнования.

Вы не догадываетесь, о ком я говорю, не так ли?

Он промолчал. Продолжал игнорировать меня.

«Возможно, он и лучший сценарист Марти Маннинга… но у него красное прошлое». Вы написали это о моем брате, мистер Винчелл. После этого он потерял работу, и кончилось тем, что он спился и довел себя до смерти. А вы даже не помните его имени.

На этот раз Винчелл поднял взгляд — но в сторону метрдотеля.

Сэм, — крикнул он, показывая на меня.

Я продолжала говорить — на удивление спокойно и непринужденно.

И бьюсь об заклад, вы даже не помните меня, не так ли? Хотя писали обо мне всего неделю назад. Я та самая Сара Смайт, которая «как донесла разведка, стряпает колонку, где высмеивает Наш Образ Жизни для тех озлобленных экспатов, что предпочитают торчать за океаном. Мисс Смайт на заметку: если вам здесь не нравится, почему бы не перебраться в Москву?». Поразительно, насколько точно я могу воспроизвести вас, мистер Винчелл.

Я почувствовала, как чья-то рука коснулась моего плеча. Это был метрдотель.

Мисс, вы не против вернуться за свой столик? — спросил он.

Я как: раз собиралась уходить, — сказала я и вновь повернулась к Винчеллу: — Я просто хотела поблагодарить вас, мистер Винчелл, за недавнее упоминание моего имени. Вы даже не представляете, сколько предложений мне поступило после выхода вашей заметки. Это лишний раз доказывает, насколько вы влиятельны сегодня.

С этими словами я развернулась и направилась к своему столику. Я ничего не сказала Элисон о том, что произошло за время ее отсутствия. Просто предложила выпить по последней. Элисон согласилась и сделала знак официанту. Потом сказала: