— Ладно, — жеманно сказала Мадам. — Ты их увидела, и ничего уж тут не поделаешь. Только не говори Виктору.

Нина закусила губу и ничего не ответила. Она перевела лорнет на кулон. Подвеска превосходила размерами остальные камешки. Внутри янтаря прятался паучок с короткими лапками, а под ним — паутинный кокон с яйцами. Все вместе это напоминало одно большое яйцо. Маленькое существо, вот-вот готовое дать миру новые жизни, было поймано и навечно заточено в смолу. С минуту Нина рассматривала паучка, прекрасно понимая, что стала свидетелем последнего мгновения его жизни. Потом она вернула лорнет Мадам и вежливо поблагодарила ее, стараясь не выдать своего разочарования от того, что сюрприз был испорчен.


Годовщину свадьбы отпраздновали без помпы. Первый тост — за любовь. Пили водку отменного качества, привезенную Виктором из-за границы. Такую в Советском Союзе не купишь, вся идет на экспорт.

— Любовь превыше всего, теперь я это понимаю, — одним глотком осушив рюмку, сказал Виктор.

Нина подумала, что не совсем с ним согласна. У нее были еще танцы. Любовь и танцы — это все, что ей нужно было от жизни.

Виктор потерся носом о ее шею.

— Давай родим ребенка. Что скажешь?

Ребенок… Дети…

— Я стараюсь забеременеть, но это непросто.

На самом деле Нина боялась забеременеть. Рождение ребенка могло поставить крест на ее карьере.

— Я знаю, что у балерин часто возникают с этим трудности, — посерьезнел Виктор.

— Да, бывают. Но ты не волнуйся, у нас еще есть время.

Нина чувствовала себя виноватой из-за того, что не готова дать любимому мужчине то, в чем он так сильно нуждается. Она ничего не имела против детей, но только не в ущерб профессии. Если бы мир был идеален, она бы с радостью танцевала и рожала детей.

Потянувшись под стол, Виктор достал маленькую картонную коробочку.

— Твой подарок.

Нина сразу увидела, что это не та коробка, содержимое которой ей показывала Мадам. Она была квадратной формы и значительно меньше по размеру. Развязав ленточку, Нина обнаружила внутри крошечную малахитовую шкатулку.

— Виктор! Какая прелесть!

— Открой.

Ага! Это не весь подарок. Нина подняла крышку и заглянула в шкатулку. Внутри лежали серьги с переливающимися на свету маленькими зелеными камешками.

Нинино удивление было вполне искренним.

— Они цвета твоих глаз.

Изумруды…

— Великолепно!

Серьги, должно быть, обошлись Виктору недешево. Нину растрогала его внимательность. И искрящиеся камешки ей очень понравились.

Оставался, правда, невысказанный вопрос: «К какому особому случаю приберегает Виктор янтарные украшения?»

Лот № 89

Шкатулка из малахита и оникса. Время изготовления — около 1930 года. Ониксовая крышка с малахитовой инкрустацией. Ребристые грани и скошенные боковушки облицованы ониксом. Размер — 3 3/4х3х1 1/8 дюймов. Русские гарантийные марки и клейма производителя. (Маленькая трещинка в днище). Цена — $ 900—1.200.

Глава тринадцатая

На следующий день Синтия принесла каталог с собой и, пока размораживалась свинина, засыпала Нину вопросами: «Сколько весит эта диадема? А эта фотография передает настоящий цвет камня? Кто подарил вам это кольцо с опалом?» Нина терпеливо ответила на все. Иногда даже приятно было вспоминать относительно недавнее прошлое, куда приятнее воспоминаний о Советском Союзе. Нина рассказывала о путешествиях, о переезде из Парижа в Лондон, о фотосессии в рубиновом ожерелье и жемчужном браслете, подаренных графом Шеффилдским во время совместной поездки на Уимблдон.

Раздался звонок. Синтия вскочила с места.

— Вы кого-нибудь ждете?

— Девушку из аукционного дома. У нее еще мужское имя.

Синтия подошла к интеркому и впустила Дрю в здание, а потом удалилась в кухню резать овощи.

— Здравствуйте! — входя в квартиру, сказала Дрю.

Щеки молодой женщины раскраснелись.

— Как мило! — грустно ответила Нина. — Пожалуйста, раздевайтесь.

— Спасибо, что уделили мне время. О-о, вы получили каталог! Хорошо. Я принесла с собой еще один на всякий случай.

— Спасибо, не надо.

— Я возьму его себе! — крикнула из кухни Синтия.

Дрю удивилась, услышав голос постороннего человека.

«Это моя приходящая медсестра», — хотела сказать Нина, но вместо этого произнесла:

— Это моя Синтия.

Если бы только боль не влияла на ясность ее ума! Прежде чем Нина смогла исправиться, Дрю поспешила поздороваться.

— Рада с вами познакомиться, — деловым тоном сказала она.

— Я не буду с вами здороваться. У меня руки в чесноке, — заявила Синтия.

— Вы здесь, кажется, по делу, — холодно произнесла Нина, но это, похоже, не произвело на медсестру ни малейшего впечатления.

Дрю обрадовалась, что не придется нести каталог обратно. Синтия вернулась в кухню. Снова раздался звук нарезаемых овощей, который время от времени затихал, когда она останавливалась и прислушивалась к тому, о чем говорят в гостиной.

Дрю достала из сумки фотографии и письма, которые хотела использовать при составлении сопроводительной брошюры.

— Заинтересованное частное лицо предоставило их нам, — уклончиво сказала она, внимательно следя за реакцией Нины Ревской.

Заинтересованное частное лицо… Кто бы это мог быть? Опять Солодин? Или не он? Нина подалась вперед, пока боль в спине не остановила ее. Две черно-белые фотографии, совсем не блеклые, хотя и с погнутыми уголками. Нервно поглядывая на нее, Дрю положила снимки на кофейный столик.

— Я, конечно, не стану использовать их без вашего разрешения. Может быть, вы вспомните, когда они были сделаны.

На фотографии они сидели на диване вчетвером. Счастливые, смеющиеся лица ее друзей и мужа. Чья это комната? Не ее, не Герша. Должно быть, снимали у друзей во время вечеринки. Сейчас Нина была даже рада, что не помнит этого.

— Фотографию сделали не позже пятьдесят первого года. Вот этот мужчина — лучший друг моего мужа. Его арестовали весной. Больше я его не видела.

— Сожалею.

Голос Дрю звучал вполне искренне. Лицо ее стало грустным. Нина решила, что она вовсе не плохой человек. Возможно, слишком молода и неопытна… Нина почувствовала себя неловко из-за того, что была холодна с Дрю.

Она вспомнила Герша, подумала о сценах из прошлого, которые последнее время преследовали ее. Лишь бы избавиться от них! Лишь бы избавиться от боли! Она вздохнула, и этот вздох отозвался болью в спине.

— Я не понимала. Сначала я верила, что антисемитская кампания в стране оправданна, что Герш совершил какое-то преступление. Я была балериной и не интересовалась ничем, кроме танцев. Я закрывала глаза на то, что людей забирают среди ночи и никто их больше не видит.

Полезно излить душу, даже если собеседник такая вот молодая женщина, не способная понять глубокого смысла ваших слов.

На фотографии Вера выглядела какой-то рассеянной.

— И у этой девушки тоже была нелегкая жизнь. Ее родителей арестовали. Потом она переехала в Ленинград, который во время Великой Отечественной войны подвергся блокаде и разрушению. Многие ее знакомые погибли. А потом у нее отобрали человека, которого она любила больше всего на свете. — Нина моргнула. — Она была моей близкой подругой.

Две девочки, танцующие в грязном дворе на носках своих туфель…

— Но мы поссорились.

В голове Нины зародилась слабая надежда: сейчас Дрю начнет задавать вопросы, и она наконец избавится от бремени, рассказав все. А это, может быть, избавит ее от назойливых воспоминаний.

Но Дрю только сказала:

— Она очень красивая.

Конечно, все так говорили. Отложив фотографию в сторону, Нина накрыла ее другим снимком.

— А эта фотография сделана в августе пятьдесят первого, — сказала она. — Я помню. Мы были на даче. Снимала моя подруга. Фотоаппарат был не ее… а его.

Нина указала на место, где должна была находиться отрезанная часть снимка. Она ясно помнила, кто там был изображен, но — хоть убей! — не могла вспомнить, кто мог отрезать от снимка Сергея. Кому принадлежала фотография раньше?

— А это кто? — спросила Дрю, указывая на Полину.

— Еще одна моя подруга.

Хотя при жизни Полины они никогда не были по-настоящему близки, глаза Нины наполнились слезами. Она попыталась отвернуться.

— Еще у меня есть письма, — немного нервно сказала Дрю. — Возможно, вы их узнаете?

Слезы туманили взгляд Нины. Дрю развернула письма и положила их перед ней. Почерк показался Нине знакомым, но она так и не смогла вспомнить, кто это писал. С ужасом она поняла, что одна из слезинок катится по щеке, и, с трудом подняв руку, смахнула ее.

— Я не знаю, чьи это письма. Пожалуйста, заберите их. Можете использовать фотографии для каталога. Я разрешаю.

Боль все усиливалась. Терпеть было выше ее сил.


Этим летом в «Победе» их ехало только трое. Дни напролет шел дождь, и глинистая дорога размокла и утопала в грязи. На ветру колыхались, искрились на солнце мокрые поля ржи. Ели и сосны казались выше, раскидистее, зеленее, чем на самом деле. А вот дача оставалась прежней: каменная веранда обсажена белыми лилиями, а чуть дальше сороки с длинными хвостами склевывают что-то на земле — должно быть, семена.

Снова пошел дождь. Вера собралась варить ячменный суп, а Виктор пока собрал ведерко влажной от сырости малины. «Надо будет съесть ее побыстрее, а то испортится». Нина растопила печь, и кухня наполнилась ароматом горящего дерева. Потом она разожгла самовар.

В ту ночь Нина долго лежала в постели без сна. Бледный свет луны проникал в комнату через неплотно задернутые занавески. Страшное лето! Герш арестован. Виктор ходит мрачнее тучи и пьет, как извозчик. Вера печальная и худая как щепка. А еще Нину гложет чувство вины: она пообещала мужу то, чего выполнять не собирается. Все плохо. Все прогнило. Она наконец задремала. Сидевший неподалеку соловей завел свою однообразную песню. Тьох-тьох-тьох-тьох-тьох-тьох-тьох… Звук высокий, четкий, словно метроном. Ей вспомнился Герш. Тот тоже умел красиво насвистывать.