— Это очередь в информаторскую или для передачи посылок?

Из-за недостатка зубов слова ее звучали немного странно.

— Информаторская. Вам надо туда, — махнув рукой, отрывисто ответила Зоя.

— Спасибо, гражданка.

Старуха зашаркала прочь, и Нина увидела, что ее туфли совсем изношены.

— Где я остановилась? А-а, вот… «С детства нас учили быть верными и честными, готовыми отдать жизнь в борьбе с врагами социализма. Мой муж верно служит идеалам Октябрьской революции…»

Дальше Зоя перечисляла главные музыкальные сочинения и одержанные Гершем награды… Возможно, Нине и Виктору тоже следует написать письмо. Опасность заключалась в том, что их могли обвинить в «утрате классовой бдительности»… А старуха в стоптанных туфлях… Кто напишет письмо для нее?

Зоино письмо было длинным. Только в конце третьего листа говорилось:

— «Благодарю Вас, товарищ Сталин, за внимание к моему письму. Обещаю и впредь оставаться преданным бойцом нашей великой партии, продолжать неутомимо работать ради победы всемирной рабоче-крестьянской революции…»

Зоя кивнула головой, давая понять, что закончила.

— Хорошее письмо, — сказала Нина, мысленно желая себе больше оптимизма.

— Посмотрим, — устало вздохнула Зоя. — Спасибо, что помогаешь мне. Я тебе очень признательна.

Нина почувствовала себя виноватой. Она совсем не думала о Зое. Единственное, что ей нужно, — это сообщить Вере все, что она сможет узнать о судьбе Герша. Как странно, если вдуматься! Все люди в этой очереди думают об одном и том же. Их близких арестовали, и, подобно Зое, они даже не знают, где те сейчас находятся. По реакции отходивших от окошка было видно, отправлен близкий им человек по этапу или все еще в тюрьме. Те, кому не повезло, плакали или понуро становились в хвост другой очереди, чтобы узнать, в какой лагерь отправили их близких.

Наконец подошла Зоина очередь.

— Да, он здесь, — почти радостным голосом, словно билетерша в кинотеатре, заявила женщина в окошке. — Приговор: десять лет с правом переписки. Его пока еще не перевели в другое место.


Когда Нина сообщила эту новость Вере, та заявила:

— Это лучше, чем без права переписки. Если «без», то Герша можно было бы считать покойником.

Лицо ее опухло от слез, вокруг покрасневших глаз появились темные круги.

— С чего ты так решила?

— Без права переписки они могут сделать с человеком все, что заблагорассудится. Даже убить. Никто ведь не знает, что с человеком, если он не имеет права писать письма. А с правом переписки родные знают, что с ним происходит.

Нина удивилась. Откуда Вере все это известно? Или судьба родителей так повлияла на нее? Точно. Если бы что-то подобное случилось с Нининой матерью, она бы тоже знала намного больше о ГУЛАГе. Наверняка ее подруга куда лучше разбирается во всем этом.

— Когда они собираются отправить Герша по этапу?

— Я не знаю. Но утром он был еще в тюрьме.

— Тогда я смогу передать ему посылку.

Вера подошла к маленькому столику и откинула крышку палехской шкатулки. Взяв оттуда деньги, она нашла чистый носовой платок и завернула их.

— Надо купить ему носки и нижнее белье… А еще репчатого лука. Я боюсь, что Герш заболеет цингой.

Она говорила по-деловому, как Зоя.

На передачу посылки Гершу ей понадобилось два дня.

— Видела бы ты все это! — рассказывала она Нине. — Тюремщики открывают посылки и вытаскивают оттуда все. Берут каждую вещь в отдельности и осматривают ее на свету, словно это какая-нибудь редкость. Один даже попробовал мой лук на вкус, как будто я торгую на рынке, а он покупатель. — Вера невесело засмеялась. — Я засунула письмо в носок, но его нашли и начали на меня орать: «Что вы себе позволяете?!» Крик привлек внимание всех. Я сказала, что сделала это всего лишь для того, чтобы письмо не затерялось. Тогда та баба, что его нашла, заявила: «Мы должны его прочесть. А вдруг в нем содержится запрещенная информация». Нина, я очень волнуюсь за Герша. Что они там с ним делают?

— А что было в письме?

— Я написала, что люблю его и что мы будем добиваться его освобождения. Есть же люди, способные ему помочь.

Вера не смотрела подруге в глаза, и Нина усомнилась в искренности ее оптимизма.


Григорий договорился встретиться с Дрю завтра после работы в своем кабинете. Так, решил он, ей будет спокойнее: и от начальства подальше, и присутствие коллег гарантирует, что Григорий будет вести себя в рамках деловой этики и снова не поставит и ее, и себя в щекотливое положение. На пять часов назначено собрание секции азиатских языков, и кафедра будет просто кишеть преподавателями.

Тревога не оставляла его. Слишком уж многое нафантазировал он после звонка Дрю. Стоило ли воспринимать ее личную просьбу как своеобразную оливковую ветвь, символизирующую то, что она не собирается подавать на него в суд за сексуальные домогательства? А вдруг это изощренная ловушка? Вдруг Дрю хочет, чтобы он почувствовал себя полным идиотом за тот всплеск эмоций? Нет, вряд ли. В таком случае между ними и в самом деле что-то возникает…

Словно приветствуя приход весны, Дрю пришла в нарядном светло-желтом плаще.

Прямо с порога, не дав Григорию даже поблагодарить ее за приход, Дрю выпалила:

— Я сравнила письмо и стихотворение и, кажется, понимаю, о чем вы говорили прошлый раз. Описания леса и янтаря…

— Идентичны.

— Ну… Очень похожи. Та же самая образность.

— Хорошо. Я вот подумал… Надеюсь, это прольет свет.

Григорий достал фотографии. Можно было, конечно, показать ей свидетельство о рождении, но оно хранилось в сейфе. Еще ему хотелось рассказать Дрю о своих родителях, о виниловой сумочке, принадлежавшей его биологической матери, но он никак не мог на это решиться.

— Можно взглянуть на фотографии?

Григория охватила паника. Показать эти снимки Дрю означало в определенном смысле сделать гадость Нине Ревской, причем сделать исподтишка. Это подлость.

«Нет, не подлость, — решил он. — Поскольку она отрицает, что содержимое сумочки когда-то принадлежало ей, фотографии являются всего лишь реликвиями».

Дрю осторожно держала снимки тонкими ухоженными пальцами. Обе фотографии были немного помяты, согнуты по уголкам, но не потеряли четкости изображения. На первой две пары сидели на диване. Лица — счастливые, довольные.

— Это ведь Нина Ревская? — спросила Дрю. — Какая элегантная женщина! Она не особо изменилась. Ее лицо постарело, конечно, и… посуровело. А это ее муж?

— Да. Это Виктор Ельсин.

Мужчина выглядел человеком сильным духом, смелым и веселым. Он сидел в углу дивана, небрежно зажав в пальцах сигарету. Рядом с ним — Нина Ревская. По сравнению с мужем она смотрелась слишком уж по-светски: плечи расправлены, шея выпрямлена, в улыбке — легкое лукавство.

На другом конце дивана сидел мужчина, которого Григорий благодаря счастливой случайности смог идентифицировать как Аарона Герштейна. Небольшая косоглазость помогла в этом.

— А это его друг, выдающийся композитор.

В поисках сведений, которые были доступны, о судьбе Виктора Ельсина, Григорий еще в первый год своих студенческих исследований пришел к выводу, что арест поэта каким-то образом связан с арестом Герштейна. Читая о советском композиторе, он узнал в нем человека на фотографии.

— Его долго травили.

— Преследовали? За что?

— Обыкновенный антисемитизм. После образования в сорок восьмом году государства Израиль Сталин решил, что у него появился новый враг. Он старел, паранойя прогрессировала, а Израиль был союзником Соединенных Штатов. Поэтому он развернул в стране кампанию антисемитизма. В результате пострадали такие люди, как Герштейн.

На фотографии мужчина улыбался. Рядом, прижимаясь к нему, сидела красивая женщина с большими темными глазами. Григорий потратил много времени на поиски, прежде чем догадался, кто она. Только после кропотливых исследований он узнал, что Герштейн был женат на партийной активистке, сотруднице отдела образования города Москвы.

Дрю как зачарованная не могла оторвать взгляда от фотографии.

— Изумительно! — наконец сказала она. — В этой фотографии — столько жизни! Кажется, что эти люди еще среди нас. Посмотрите на их лица. Они любят друг друга.

На ее лице появилось грустное, даже суровое выражение.

— Вскоре после того как сделали этот снимок, обоих мужчин арестовали. Через год, самое большее через два, — чувствуя себя «убийцей оптимизма», сказал Григорий.

— А Нина Ревская сбежала из страны, — кивнула головой Дрю. — Что стало с женой Герштейна? Вы знаете?

— Нет. Но, скорее всего, ее тоже объявили врагом народа.

Дрю тяжело вздохнула. Она все еще не могла отвести глаз от фотографии.

— Она была очень красивой.

Григорий не сдержался и сказал, что женщина со снимка очень похожа на Дрю.

— Спасибо за комплимент.

Ее глаза светились радостью. Дрю хотелось сказать ему что-нибудь приятное в ответ, но вместо этого она посмотрела на другую фотографию.

Снимали на природе, похоже на даче. На фотографии были запечатлены Нина Ревская, Виктор Ельсин и еще одна женщина. Нина и Виктор выглядели куда серьезнее, чем на первом фото. В их позах читалось напряжение. Глаза усталые, а под ними — синева. Худая длинношеяя женщина рядом с ними, напротив, улыбалась беззаботной улыбкой. Когда-то на фотографии был и четвертый человек, мужчина, но его отрезали ножницами. Осталась только часть руки.

— Кто-то решил, что он лишний, — сказала Дрю.

— Да. Возможно, фотография не помещалась в рамку.

— А вы знаете, кто эта женщина?

— Нет.

Григорий просмотрел сотни фотографий, имеющих отношение к Ельсину и Ревской, но так и не смог найти на них эту женщину.