— Если сбежать, тебя найдут и переломают ноги, — спокойным голосом заметила Вера.

Полина еще больше перепугалась.

— Нет разницы, куда бежать, — продолжала Вера, — они найдут повсюду. Их агенты везде, по всему миру. И что делать в чужой стране, где мы никого не знаем? Со сломанными ногами танцевать мы все равно не сможем.

Нине доводилось слышать подобное не раз. Она не понимала, к чему такая жестокость. Зачем калечить простую балерину, словно она предатель из советской разведки? Она подавила в себе желание оглянуться на женщину в серой шляпке.

— Боюсь, это моя вина, — дрожащим голосом сказала Полина.

— О чем ты?

— Моя вина, что эта женщина следит за нами. — Полина замедлила шаг. — Зачем мне все это?! Я всего лишь балерина. У меня мало друзей. Никто не доверяет мне своих секретов.

— Не останавливайся, — сказала Вера.

Нина не могла понять, к чему клонит Полина.

— Тебе приказали писать доносы? — шепотом осведомилась Вера.

Такое случалось довольно часто, даже в театральном мире. Людей «просили» информировать компетентные органы обо всем и обо всех. Нина знала нескольких человек, от которых следовало держаться подальше. Они были моложе ее и находились на вторых ролях — исполнительницы характерных танцев или вечные корифейки, не способные самостоятельно стать ведущими балеринами. Информирование компетентных органов могло помочь им в этом, поэтому они и подслушивали чужие разговоры. Нина знала о существовании доносчиков, но не думала, что это когда-нибудь коснется непосредственно ее. В конце концов, она не сделала ничего незаконного.

Вера сердито покусывала губы.

— Вы ведь меня знаете, — сказала Полина. — Я ко всем отношусь хорошо. Меня это все так угнетает.

Нина бросила на нее понимающий взгляд. Теперь ясно, отчего Полина постоянно нервничает, откуда у нее эти странные пятна на лице.

— Что ты им сообщала? — спросила она, терзаясь догадками, о чем могла писать в своих доносах Полина.

Как вообще узнать, что человек способен совершить что-то предосудительное?

— Я отделывалась общеизвестными фактами, — прошептала Полина, — только меня все время ругали за то, что я не исполняю свой долг.

Она расплакалась.

— Но если ты писала правду, чего еще от тебя требовать? — спросила Нина.

Верино лицо окаменело.

«Может, Полина что-то не так поняла? — думала Нина. — Может, ей просто показалось, что от нее хотят большего? Она всегда такая услужливая». Потом ее пронзила новая мысль: «А не могла ли я ляпнуть чего-нибудь лишнего?»

Нина вспомнила, как смеялась над речами Сталина. Даже сегодня она неодобрительно отозвалась об Арво. Она попыталась вспомнить, что конкретно сказала и как ее слова будут выглядеть на бумаге, если Полина их передаст. А еще был клочок бумаги, который сунула ей в руку хозяйка магазинчика.

— Я не причастна к тому, что Софию не пустили с нами! — воскликнула вдруг Полина. — Честно, это не я! Я никому не желаю вреда… никому…

Нинины руки дрожали.

Вера шикнула на Полину, приказывая ей вести себя потише.

— А Сергей тебе помочь не может? Он поговорит с нужными людьми, и тебя снимут с крючка. Больше не будешь писать доносы. Это ведь его работа.

— Его работа? — удивленно спросила Нина.

— Он сотрудник госбезопасности, — упавшим голосом ответила Полина.

Прежде чем Нина успела спросить о роде деятельности Сергея, Вера сказала:

— У него должны быть связи. Наверняка он знает нужного человека.

— Но я не могу жаловаться! Сергей решит, что я не хочу помочь ему и его товарищам в их трудной и важной работе. Он может во мне разочароваться.

— Ты балерина, а не осведомитель, — сказала Нина.

— Может, я его попрошу… — сквозь слезы прошептала Полина. — Я его люблю, по-настоящему люблю… Я не хочу портить наши отношения… Мне это самой противно. Надоело писать доносы.

Она расплакалась.

Они дошли до гостиницы. Вера открыла перед рыдающей Полиной дверь, а Нина, порывшись в сумочке, выудила оттуда носовой платок и брызнула на него одеколоном. Женщина в серой шляпке и шарфе осталась на улице.

Вера подвела Полину к стулу, стоявшему в вестибюле гостиницы.

— Закрой глаза и сделай глубокий вдох, — сказала Нина, прижимая платок к Полининому лбу. — Сейчас тебе полегчает.

Спустя несколько часов, заполненных танцами, душем и едой, Нина смогла наконец прочитать записочку, которая лежала в кармане ее пальто. Печатными буквами там было выведено: «Паспорта, документы Эрнст 09-14-34-752».


Григорию Солодину исполнился двадцать один год, и он провел много времени за изучением поэзии Виктора Ельсина. Он часто открывал виниловую дамскую сумочку и рассматривал ее содержимое — фотографии и письма. Кулон свято хранил свою тайну. Григорий прочел все, что смог найти, о Ельсине и Ревской, пытаясь сложить кусочки головоломки. А потом пришло разочарование: он услышал насмешку в голосе профессора Большие Уши и увидел, несмотря на весь проявленный им такт, сердитые зеленые глаза Нины Ревской.

Впрочем, его старания не пропали даром: Григорий нашел тему для своих научных изысканий. Представитель соцреализма, советский поэт Виктор Ельсин вскоре принес ему грант и первую поездку в Россию. В Москве, опираясь на адрес и почерпнутую в свидетельстве о рождении информацию, он принялся за поиски. Безрезультатно. Еще никогда Григорий не испытывал такого разочарования. Он даже не смог добиться того, чтобы ему показали нужные документы. Через два года, уже в качестве преподавателя, сопровождающего группу студентов по академическому обмену, он повторил попытку. Трудности сбивали Григория с толку. Все утро первого дня он ждал, пока дородная дама в архиве актов гражданского состояния закончит заниматься своими делами и обратит внимание на него. Пока он объяснил, зачем пришел, выяснилось, что наступил обеденный перерыв. Когда через несколько часов она вернулась и застала ожидающего Григория, то заявила, что любые записи, которые можно найти, по какой-то необъяснимой причине будут доступны лишь с девяти до половины одиннадцатого утра. Григорий пришел на следующий день в назначенное время, но женщины не оказалось на работе, и ему сказали, что, поскольку только она занимается актами гражданского состояния, ничем помочь ему не могут. На следующий день оказалось, что учреждение по непонятной причине закрыто.

— Сегодня у тебя мрачное настроение, — сказала Эвелина, когда они подъезжали в «ауди» Григория к дому Роджера и Хоан Томсон. — Не волнуйся, надолго мы там не задержимся.

— Извини. Я просто кое-что вспомнил…

Эвелина сочувственно посмотрела на него. Возможно, она решила, что Григорий вспоминает покойную жену. Она проявляла невиданное терпение со Дня святого Валентина, даже сказала, что рада тому, что они «не спешат».

Первое марта. Холодный субботний вечер. Ежегодная факультетская вечеринка, посвященная Международному женскому дню, проходила в доме Томсонов. (Конечно, праздновать следовало восьмого марта, но на следующей неделе начнутся весенние каникулы и многие преподаватели разъедутся.) Причина приглашения Григория и его спутницы была проста: кабинет Хоан, преподававшей французский и вьетнамский языки, находился на том же этаже, что и кабинет Григория. Вьетнамка одевалась агрессивно-сексуально, почти вульгарно. Несмотря на плохую кожу и льдинки в узких карих глазах, Роджер считал Хоан очень сексапильной. Она использовала много косметики и носила облегающую одежду, открывающую для чужих глаз куда больше, чем осмелились бы открыть другие преподавательницы. Все — за исключением, пожалуй, Эвелины, которая разбиралась в моде, — считали Хоан университетским секс-символом. Даже на вечеринки, подобные той, на которую Они сейчас ехали, большинство преподавателей приходили в сапогах, мешковатых свитерах с высокими воротниками и парках, пригодных почти для любого времени года, — такая одежда вполне подойдет для пешего перехода через Гималаи. Эвелина была исключением: шелковая безрукавка, элегантная черная юбка и кожаные сапоги на высоких каблуках.

Когда Эвелина предложила ему автомобильный пул[38], Григорий с радостью согласился. Вот и теперь, попросив подвезти ее к Томсонам, она апеллировала к этой договоренности, словно фраза «Поедем на вечеринку вместе?» противоречит «неторопливости» развития их отношений. Семантические нюансы, впрочем, не будут иметь никакого значения для их коллег, которые начнут перешептываться за их спинами.

«Ладно, ничего страшного».

— О боже, я и забыла, что здесь принято снимать обувь! — с удрученным видом пошутила Эвелина.

В прихожей на расстеленных газетах стоял ряд грязных сапог, кроссовок и галош с соляными разводами. Просторная квартира Томсонов находилась на Мэдфилд-стрит. Из-за камина в холодное время года там часто пахло дымом.

— Без сапог я не произведу должного впечатления, — добродушно смеясь, сказала Эвелина.

Она расстегнула свои элегантные сапожки и сбросила их. Григорий молча снял легкие мокасины. Хотя он был согласен с Эвелиной в том, что заставлять своих гостей снимать обувь не очень гостеприимно, что-то помешало ему поддержать ее. Без сапог Эвелина выглядела на добрых три дюйма ниже. На ногах — полупрозрачные чулки.

— Прошу, — открывая дверь, сказал Григорий и, чувствуя себя виновным в нехватке благородства, пропустил Эвелину вперед.

— Добрый вечер! — приветствовал их Роджер и протянул Эвелине букетик роз в бутонах.

Это тоже было частью традиции. Каждой женщине — букет цветов. По стереосистеме — только певицы, никаких певцов. У двери — декларация празднования Международного женского дня и ящичек для сбора пожертвований в пользу Женского фонда Америки.

— О-о… Теперь я смогу их нюхать, — осторожно прикалывая букетик себе на грудь, сказала Эвелина.