Нина любила шлепать босыми ногами по деревянному полу. Какая-никакая, а тренировка! Любила лучи восходящего солнца, пробивающиеся в щели между неплотно закрытыми занавесками. Любила утопать в изрезанном ветками деревьев полуденном свете. Любила веселый щебет воробьев и стрекотание сорок. Любила завтракать на траве под деревьями и пить воду из родника. Любила пропитанную влагой лесную землю, пьянящий чистый воздух и прохладу зеленоватой реки.

Вечер светился оранжевой монеткой заходящего солнца. Здесь проводились коллективные купания в реке, соревнования по волейболу и другие оздоровительные мероприятия, которыми полагалось заниматься, посещая санаторий, но обитатели дачи избегали шумного общества. Виктор носился с идеей поэмы, Герш работал над новым произведением, насвистывая себе под нос, а Вера, сидя рядом и подогнув под себя длинные ноги, вторила ему или читала в сторонке. Когда темнело, она зажигала лампу. Иногда Нина задумывалась над тем, насколько благотворно для подруги избавиться на время от общества ее мамы. Сама Нина отдыхала душой подальше от свекрови, оставшейся на попечении бедной Дарьи.

Месяц абсолютной свободы, ленивого блаженства, дней, проводимых на веранде в бесконечных спорах о всякой ерунде. Запах диких цветов и полеты бабочек, совсем не похожих на изысканную заколку для волос, которую Виктор подарил ей на годовщину свадьбы. Впрочем, Нине эти живые бабочки с полупрозрачными, ярко расцвеченными крылышками нравились ничуть не меньше. Герш и Виктор в полосатых пижамах часами напролет просиживали в плетеных креслах и спорили, спорили, спорили… Герш дразнил Виктора, называя его заслуженным артистом РСФСР. Это звание, придуманное относительно недавно для особо отличившихся перед властями деятелей культуры, способствовало росту конъюнктуры.

— Дешевка, — как-то отозвался Герш о знакомом певце, который колесил по республикам страны с одной лишь целью — собрать как можно больше званий.

Но правда заключалась в том, что без звания заслуженного артиста Виктор так и остался бы невыездным и «бездачным». Следующее, самое высокое, звание народного артиста предоставляло еще больше льгот и возможностей.

— Ты прекрасно знаешь, что я не против развлекательной музыки, — с тайным желанием вызвать друга на спор, заявил Виктор.

Ему нравилось дискутировать с Гершем, хотя темы их споров часто балансировали на грани дозволенного.

— При этом я считаю, что даже самое прекрасное произведение искусства, не способное воспитать в человеке чувство патриотизма, достучаться до его сердца, бесполезно.

— Меня в дрожь бросает от такого утилитарного подхода к искусству, — возразил Герш.

— Тогда почему ты встречаешься с ней? — поинтересовалась Нина.

— С кем?

— С Зоей!

— Она нужна мне! — делая большие глаза, прошептал Герш. — Настоящая патриотка, пламенная коммунистка, репутация — выше всяких похвал.

Нина даже не улыбнулась. Это было не смешно. Впрочем, вполне возможно, что Аарон и вправду относится к Зое как к вынужденной мере защиты от кампании по борьбе с космополитами. Волна скрытого антисемитизма в газетных и журнальных публикациях все нарастала. По Гершу прошлись еще раз. Автором разгромной статьи был один особенно «драчливый» критик, которого Виктор окрестил Ротвейлером. На улицах и в общественных зданиях появились плакаты «Долой космополитов!».

— Я не шучу, когда говорю, что надо достучаться до сердец людей, — продолжал доказывать свое Виктор. — Почему цена на билеты в партер Большого — три рубля? Потому что жизнь трудна, люди устали от невзгод, а твое искусство, Нина, доставляет им радость и заставляет гордиться нашей страной. Мы строим новое общество. Почему, по-твоему, Иосиф Виссарионович предпочитает грандиозные, впечатляющие постановки? Он прекрасно понимает, что чем ярче декорации и костюмы, тем большее впечатление окажет спектакль на зрителей.

— Вот именно, — сказал Герш. — В этом и заключена главная опасность. У нас не осталось места для чего-то сложного, неоднозначного, требующего работы мысли. Мы балуем публику преувеличенно четким разграничением добра и зла, хорошего и плохого, заранее подсказываем зрителю, что ему следует думать. Но таким образом мы убиваем в нем способность самому выработать художественный вкус.

— Люди устали, — не согласился Виктор. — Они много работают и…

— Поэтому им надо заранее сказать, что они должны чувствовать в том или ином случае, — перебил его Герш.

— Не совсем, — спокойно, словно взвешивая доводы оппонента, ответил Виктор. — Я бы сказал, следует упростить материал, сделать его доступным для простого человека.

— Что доступного ты увидел в помпезных спектаклях, которые идут на сцене Большого? Сколько напускного величия! Сколько мишуры! Ничего общего с обычной жизнью простых граждан… А как ты считаешь, Нина?

— Дай подумаю. — Она помолчала, разминая пальцы ног и двигая по полу плетеный коврик, и сказала: — Мне кажется, театр без величия невозможен.

Спектакли в Большом театре и вправду отличались излишней грандиозностью и величавостью. Никаких ограничений. Безумное буйство цветов и красок. На несколько часов зрителям, устроившимся в плюшевых креслах, заменяли действительность красочным действом. Раззолоченный зрительный зал с пятью рядами желто-красных балконов. Сияние канделябров. Покрытый позолотой и росписью потолок с огромной люстрой и перезвоном хрустальных подвесок. Бывшая царская ложа. Несколько часов красивой музыки и танца способны укрепить веру человека в жизнь.

— Быть может… — вздохнул Герш.

— Ты недооцениваешь наших людей, — сказал Виктор. — Им не надо говорить, как воспринимать искусство. Настоящее искусство понимается на инстинктивном уровне.

Нина согласилась с мужем. Именно танец дарил ей чувство близости к народу, к человечеству. Ни хоровое пение партийных песен, ни маршировка в строю, а именно танец. Только на сцене, танцуя перед зрителями, Нина ощущала себя товарищем, дочерью великого народа. И тут же она вспомнила, как танцевала партию Одилии. Снова увидела широко распахнутые глаза зрителей, когда она, словно цирковая собачка, кружилась в фуэте. Ей аплодировали, но аплодировали как-то бездушно, автоматически, отдавая дань не ее артистичности и чувству гармонии, а именно способности исполнить несколько фуэте подряд. В этом очень мало от настоящего искусства. Нина восхищалась умением Улановой, которую она считала лучшей из балерин, производить на публику неизгладимое, близкое к эстетическому экстазу впечатление. Достичь такого уровня артистизма — вот достойная цель в жизни.

— Твой недостаток в том, — тем временем говорил Герш Виктору, — что ты романтик.

— Не имею к этому ни малейшего отношения!

— Я не о поэзии, а о твоем мировоззрении, о вере в людей, в нашего вождя. Ты всех и все готов идеализировать.

«В лесу можно говорить свободно, не таясь, — думала Нина, — здесь никто тебя не подслушает».

— Я не идеализирую, — возразил Виктор. — Просто я смотрю на происходящее с иной точки зрения, чем ты. Мы строим принципиально новое государство, растим новый великий народ. Это трудная задача. Ты склонен обращать внимание на плохое, в то время как вокруг происходит много хорошего.

Нина любила оптимизм мужа, его ум и искреннюю веру в то, что все будет хорошо.

— Разница между нами в том, что у тебя не отобрали то, ради чего ты живешь, — заявил Герш. — Я не люблю излишней претенциозности в словах, но, если уж на чистоту, в этой стране у меня нет будущего. Все, что я сочиняю, будет пылиться в столе.

«Он прав», — подумала Нина.

Ни один оркестр не осмелится играть его музыку. Больше ни одна грампластинка с его именем не появится в продаже.

— Все меняется, — сказала она. — Все может измениться в мгновение ока.

И это тоже было чистой правдой…

Вечером они ели грибной суп и картофельное рагу, щедро запивая все вином.

Когда стаканы опустели, а стрекотание сверчков наполнило воздух музыкой, Виктор похлопал руками по животу и с довольным видом сказал:

— Извини, дорогая, но сегодня из меня будет никудышный любовник.

— Смотрите, — лениво кивая в сторону открытого окна, сказала Вера, — светлячки.

Она полулежала, опершись спиной о Герша. В дрожащем свете керосиновой лампы белое льняное платье, расшитое украинскими узорами, и блеск волос делали Веру похожей на гигантскую ночную бабочку. Герш притянул ее к себе и поцеловал в шею. В такие минуты, как эта, косоглазие придавало ему определенный шарм.

— Фи! — с притворным негодованием отстранилась Вера. — Ты пахнешь, как холостяк.

Герш только крепче прижал ее к себе.

— Пойдем купаться? — предложил он.

— Я объелся и утону, — заявил Виктор, но Нина рывком подняла его со стула.

— А я тебя спасу.

Река была совсем близко. Они спустились к воде. В просвете между ветвями неожиданно возник яркий диск луны. К поваленному дереву была привязана лодка, иногда они плавали в ней по реке. Нина уставилась на черную гладь реки, залюбовавшись игрою теней на ее поверхности. Женщины раздевались медленно, осторожно, а Аарон и Виктор, словно дети, сорвали с себя одежду и бросились в воду. Нина зашла в реку. Под ногами — податливый ил. Она зашла по пояс, нагнулась и, широко разведя руки в стороны, погрузилась в воду. Вода оказалась на удивление теплой. Нина нырнула. Вновь оказавшись на поверхности, она перевернулась на спину. Над нею распростерлось усыпанное крошечными точечками звезд ночное небо.

Звуки ночи. Крики сов. Стрекотание сверчков. Нина так и не смогла привыкнуть к этим звукам, таким тихим, едва уловимым по сравнению с шумом московских улиц, над которыми и днем и ночью звучат из репродукторов патриотические песни.

Герш вернулся за Верой, которая стояла у самой кромки воды.