Герш был крупным, широкоплечим мужчиной лет тридцати с небольшим. Густые каштановые волосы и наметившиеся залысины. Серо-зеленые глаза за маленькими круглыми стеклами очков. Один глаз чуточку косил. Впрочем, Герша нельзя было назвать некрасивым. Возможно, блеск глаз придавал ему определенное очарование.

— Входите, входите, — сказал Герш, когда Нина впервые переступила порог его комнаты. — Рад знакомству с вами, Бабочка.

Он поцеловал ей руку.

— А ты, Виктор, всегда желанный гость в этом доме. Вы как раз вовремя. Зоя заварила чай.

— Зоя? — чуть слышно прошептал Виктор.

Герш смущенно пожал плечами. Виктор бросил на Нину предупреждающий взгляд. Она почувствовала себя не в своей тарелке и робко взглянула на невысокую темноволосую женщину, которая суетилась в другом конце комнаты.

Подняв глаза, Зоя воскликнула:

— Виктор Алексеевич! Я вас так давно не видела.

Вьющиеся короткие волосы обрамляли Зоино лицо. Повернувшись к Нине, она сказала:

— Приятно с вами познакомиться. Я видела, как вы танцуете. Это восхитительно! Снимайте пальто. Я люблю балет и когда-то хотела стать балериной.

Женщина тараторила не умолкая, с легким пришепетыванием. Нине с трудом удавалось понять, о чем она говорит.

— Вы как раз вовремя. Надеюсь, вы попробуете мой чай. Я впервые завариваю эту смесь.

Почки, на которых заваривался чай, дал Зое врач-китаец.

— Он утверждал, что если регулярно, раз в два дня, пить его, это добавит десять лет жизни.

— Ну и ну! — воскликнул Виктор. — И что же делать с этими десятью лишними годами?

— А что будет, — спросил Герш, — если пить его каждый день?

— Почки распускаются раз в сутки, — продолжала Зоя. — Кажется, так. Я забыла название растения, но оно очень полезное. Сейчас попробую объяснить почему.

— Интересно, — сказала Нина, стараясь уследить за ходом ее мысли.

Зоина болтовня, незнакомая квартира, косоглазый Герш…

Странный запах резанул ее обоняние.

— Я точно не помню… Но чай промывает организм.

Зоины кудри, по мнению Нины, были слишком коротко подстрижены. А вот ресницы… Они были длинные и загнутые вверх. Женщина хлопала ими, как актриса на сцене.

— Необязательно пить, если не хотите, — сказал гостям Герш. — Зоя не обидится. Как на счет лапши?

Нина старалась не смотреть на косящий глаз хозяина квартиры. Этот странный взгляд из-под очков придавал ему вид не то книжного червя, не то рубахи-парня — Нина еще не разобралась.

— Я попробую, — не желая никого обижать, сказала Нина. — Здоровье мне не помешает, и до весны еще далеко.

— Врач говорил мне, что никогда в жизни не болел, — заверила Зоя, разливая темный чай в щербатые фарфоровые чашки.

Ее рука была маленькой, как у девочки.

Самовар, новый и дешевый, сделан из белой жести.

— Прошу садиться, — сказал Герш, присаживаясь на краешек дивана, из прорванной обивки которого выглядывала солома.

Напротив располагалась кровать, застеленная стеганым ватным одеялом, обшитым красной шелковой тканью. Остальная мебель состояла из трех коричнево-красных стульев, изысканно украшенного шкафа, рукомойника, большого радиоприемника на низеньком шкафчике с выдвижными ящиками, маленького круглого столика с резными ножками и полок, на которых хранились музыкальные партитуры. На столе лежали яйца и стояла мисочка с черным перцем. Большой деликатес. На массивном шкафчике с выдвижными ящиками стоял телефонный аппарат. Какая привилегия! А еще в комнате у Герша имелась буржуйка.

Нина и Виктор уселись.

Зоя без умолку болтала о фарфоре и чае.

— Эта чашка отбита, со щербинкой. Не порежьтесь. О, я ведь говорила, что и эта чашка треснула. Не обожгитесь! Ой, я чуть было не пролила! Как вам вкус? Неплохо, правда?

— За долголетие и полную чашу, — предложил Герш шутливый тост.

«Тост далек от правды жизни», — подумала Нина, но промолчала. Она сделала один глоток. Чай был резковат.

— Знаешь, Нина, — сказал Виктор, — я, пожалуй, откажусь от десяти лишних лет жизни.

У Герша не оказалось сахара, и Зоя предложила «подсластить» чай молоком.

— Кто знал, дорогой? Это ведь китайский чай.

Нина наблюдала, как драгоценная белая жидкость из грязной зеленоватой бутылки растворяется в ее чашке.

— Он полезен для балерин.

Зоин энтузиазм был вполне искренним.

Она работала в отделе образования, отвечающем за проведение культпросветовских мероприятий для широких масс населения.

— Замечательная работа. Я горжусь тем, что являюсь частью этого коллектива. Наш великий народ богат талантами.

Нина хорошо знала людей подобного рода. Они не появляются на людях без партийного значка на груди.

Зоя принялась рассказывать о концертах, организованных ею для домов отдыха.

— Огромный успех, — заявила женщина таким бесцветным тоном, словно успех сопровождает все ее начинания. — Были аккордеонист, фокусник, певица с удивительными вокальными данными и жонглер. Еще я задействовала лектора из педагогического института. Потом выступала забавная дрессированная собачка.

— Сочувствую бедолаге лектору, — сказал Герш с дивана. — Быть втиснутым между жонглером и собачкой очень унизительно.

— Не смейся! — обиженно заявила Зоя. — Ты любишь напускать на себя важный вид и притворяться, что стоишь выше всего этого. — При этом ее лицо выражало симпатию к Гершу.

— Я не притворяюсь. Несмотря на все постановления Центрального Комитета, я убежден, что моя работа… — он посмотрел на Виктора, и его тон изменился, — имеет куда большее значение, чем трюки дрессированного пса. Возможно, фокусник…

Глаза Виктора блестели. Ему явно импонировала безрассудная храбрость Герша.

— Фокусники и жонглеры — тоже люди искусства. Цель их деятельности — развлекать зрителя, в то время как твоя… Я не совсем уверена, что знаю, какую цель ты перед собой поставил.

— Красота — вот моя цель, дорогая! Красота и ничего больше! Вы согласны со мной? — поворачиваясь к Виктору и Нине, спросил он.

Казалось, Герш ищет у них поддержки, но Виктор смутился, а Нина, удивленная смелым заявлением композитора, не нашлась, что ответить. Официально наивысшая цель искусства заключалась в просвещении народа и служении революции. Без социальной направленности красота — убога. Так, по крайней мере, учили Нину лекторы в Доме работников искусства.

— Ты, конечно, можешь возвести свою работу на пьедестал, — дружелюбно хмыкнула Зоя, — но я знаю жонглеров, которые на голову выше некоторых наших поэтов. Речь, разумеется, не о вас, Виктор Алексеевич!

— О, я знаю, чем подсластить чай, — сказал Герш и, наклонившись к застекленному шкафчику, извлек оттуда бутылку ликера.

Зоя повернулась к Нине.

— Вы бы не хотели станцевать на нашем концерте?

— Конечно.

Нина пока еще не пришла к окончательному выводу, что представляют из себя эти двое. Почему Герш так свободно высказывает в Зоином присутствии свои крамольные мысли? Она явно без ума от композитора. А противоположности, как говорят, притягиваются.

— По моей просьбе Виктор читал со сцены свои стихи. Вы знаете, он настоящий артист-декламатор. Особенно мне понравилось стихотворение о поле маков.

Зоино лицо вдруг изменилось. Повернувшись к Гершу, она тихо сказала:

— Я слышала, что… твоя старая знакомая Женя овдовела.

Герш прекратил откручивать крышку на бутылке.

— Я тоже слышал, — глядя в свою чашку, сказал Виктор.

Нина попыталась вспомнить, кто такая Женя, но не смогла. Впрочем, речь шла не о Жене, а ее муже, умершем, похоже, при не совсем «хороших» обстоятельствах.

— Я и не знал, — вновь занявшись бутылкой, тихо произнес Герш.

По Нининой спине пробежала дрожь. В мире балета люди тоже предпочитают общаться полунамеками.

— Ну а я слышала, — сказала Зоя.

Не отрывая глаз от стола, Герш долил в чай ликера.

— Надеюсь, он умер не под колесами грузовика, — жестко заметил он.

Нина прекрасно понимала, что Герш имеет в виду. В прошлом месяце в автокатастрофе погиб выдающийся актер и режиссер Еврейского театра. Так писали в газетах, но ходили слухи, что его переехал грузовик. За убийством стояло МВД. Нина не знала, что и думать. Как можно убить невинного человека? Ей становилось не по себе каждый раз, когда она об этом думала. А Еврейский театр, между тем, закрыли.

— Я не читала его стихов, — игнорируя эти слова, сказала Зоя.

Нина старалась не смотреть в глаза Гершу, особенно в косящий, из-за которого он казался человеком не совсем уравновешенным.

— Его стихотворения разрывают душу, — мягко заметил Виктор.

Поудобнее усаживаясь на диване, Герш подвел итог дискуссии:

— Именно об этом я и говорю, когда речь заходит об искусстве.

— Поэзия, жонглирование, фокусы… все для народа, все для масс, — желая сменить тему разговора, сказал Виктор. — Одно другого стоит, если уж быть до конца откровенным. Дело не в работниках искусства, а в зрителях и слушателях. — С сомнением отхлебнув из чашки, он заметил: — Спасибо. Теперь стало вполне сносно.

— Все для масс, значит, — хмыкнул Герш. — Далеко это нас заведет.

Словно устав от споров, он откинулся на спинку дивана и «невзначай» прижал диванную подушку к телефону.

— В прошлом месяце я и мои товарищи-композиторы три дня сидели и слушали членов Центрального Комитета, которые рассказывали нам, какую музыку следует сочинять. Три дня нам рассказывали, что мы формалисты, что наша музыка — вовсе не музыка, а антинародная безвкусица. Тысяча девятьсот тридцать шестой год возвращается. Мы покорно кивали, а Жданов перечислял всех проштрафившихся: Шостакович, Прокофьев, Хачатурян… Удивляюсь, что я не попал в этот список.