Когда она первый раз поймала себя на мысли, что ей не очень приятно находиться рядом с мужем, то даже расплакалась. Почему ей плохо-то? Чего ей не хватает? Ну, денег – это понятно. Их вообще мало кому хватает. Речь же идет не о материальной стороне вопроса, а о душевной, эмоциональной, интимной! А здесь нет ей комфорта. Как вернулся с этой проклятой войны чужой, так чужим и остался. Чужим, надломленным, истерзанным, закрытым, погасшим, напряженным, раздраженным, беспокойным, недовольным! Как пришел таким восемь лет назад, так и не смог преодолеть в себе ни один из этих изъянов. А ведь нуждался он в нежности, в ласке. Ведь жаждал любви, спокойствия, гармонии! Она понимала это, чувствовала... Но... не доверялся он никому, даже ей. Не открывался... Никогда не обнимет с нежностью, не приласкает. В постели – только напор, жесткость, чуть ли не агрессия. Совсем как в известной песне: «Я на тебе как на войне». Сколько раз говорила ему:

–?Ну, можно понежней, поаккуратней?

–?Даш, не морочь мне голову!

Вот и весь разговор.

Бывали, конечно, моменты некоего расслабления. Но так редки и недолги бывали они, что почти и не считается. Это случалось, как правило, когда Степан смотрел фильмы своего детства или мультфильмы. Сядет с пацанами у телевизора, если старое кино или сказку показывают, и замрет. И какой-то румянец на щеках появляется, тело чуть утрачивает вечно наряженный тонус, глаза увлажняются...

Даша старалась больше таких фильмов покупать на кассетах, чаще их ставила – якобы самой посмотреть захотелось. В эти моменты мечтала, чтобы и муж приобщался к просмотру. Иногда это удавалось, но не всегда. Все-таки он предпочитал смотреть в одиночестве, то ли понимая, что может не сдержаться и каким-то образом выказать свои эмоции, то ли не желая растравлять себя...

Словом, душевного общения не получалось. А ведь каким он был раньше: улыбчивым, нежным, внимательным. Она ловила себя на мысли, что не хочет его сегодняшнего. Если бы вернуть те несколько медовых месяцев, которые они прожили до армии! Если бы вновь окунуться в тот упоительный роман! Ей казалось, молодость проходит мимо нее. Да что там молодость? Жизнь проносится мимо! Что она видела в свои годы? Быт, который ее уже скоро с ума сведет! Работа за гроши! Без просвета, без интереса. Без конца и края! Бесконечный, выматывающий контроль за пацанами! И холодные глаза мужа. Вот это жизнь? Вот это счастье? И ведь не денешься никуда. Все! Повязаны они навечно – и детьми своими суматошными, и квартирой этой, и полунищенским существованием... Ну, может, не совсем так. Не такие уж и бедные они. Просто постоянная гонка на выживание, экономия, выкраивание, выгадывание, стягивание концов с концами – все это так опустошало Дашино сердце, что она подчас в растерянности думала: куда же девался поэтический экстаз? Где тот возвышенный полет, когда они могли поочередно читать стихи, признаваясь таким образом в любви друг к другу. Он, помнится, начинал с Северянина:

Ты совсем не похожа на женщин других:

У тебя в меру длинные платья,

У тебя выразительный, сдержанный смех

И выскальзыванье из объятья.

А в глазах оздоравливающих твоих —

Ветер с моря и поле ржаное,

Ты совсем не похожа на женщин других,

Почему мне и стала женою.

Она вторила ему Блоком:

Мой любимый, мой князь, мой жених,

Ты печален в цветистом лугу.

Повиликой средь нив золотых

Завилась я на том берегу.

Над тобой – как свеча – я тиха,

Пред тобой – как цветок – я нежна.

Жду тебя, моего жениха,

Все невеста – и вечно жена.

Он отвечал Брюсовым:

Я люблю тебя и небо, только небо и тебя,

Я живу двойной любовью, жизнью я дышу, любя.

В светлом небе – бесконечность: бесконечность

милых глаз.

В светлом взоре – беспредельность: небо, явленное в нас.

Она переходила на женскую поэзию и цитировала Цветаеву:

Имя твое – птица в руке,

Имя твое – льдинка на языке,

Одно-единственное движенье губ,

Имя твое – шесть букв.

Мячик, пойманный на лету,

Серебряный бубенец во рту,

Камень, брошенный в тихий пруд,

Всхлипнет так, как тебя зовут.

Он вновь возвращался к своему любимому Северянину:

Моя жена всех женщин мне дороже

Величественною своей душой.

Всю мощь, всю власть изведать ей дай, Боже,

Моей любви воистину большой!

Ну, и где она теперь, эта любовь? Или, может, так глубоко в нем, что уже и утонула?

Даша почему-то надеялась, что постепенно Степан должен оттаять, забыть страшные события, возвратиться к мирной жизни, к ней – своей жене, к детям. Но надежды не оправдывались. Он как будто застрял там, заблудился в том времени, остался там надолго, и она опасалась – не навсегда ли. По-прежнему дважды в год Степан неукоснительно ездил к Санькиной матери. Была ли для этого финансовая возможность в семье, нет ли – не имело значения. Занимал, зарабатывал на дополнительных работах, откладывал заранее... Но ездил. И если билет до Саратова был вполне доступен и никогда не вызывал материального напряжения, то денежная помощь матери, подарки, средства на поддержание в порядке могилы и памятника в приличном состоянии требовались значительные.

Даша всегда недоумевала по поводу этих поездок, но никогда не возражала. Однажды, правда, в сердцах спросила:

–?Ну, сколько можно туда ездить? Девятый год пошел, а ты все катаешься!

Но осеклась, увидев его взгляд. Он даже ничего не ответил, только посмотрел, и она замолчала.

Толком он ей так ничего и не рассказывал. Единственное, о чем она знала, это что Саня погиб на руках Степана и что Степа вынес уже погибшего товарища под обстрелом и смог отправить тело на родину. Но... ведь не один товарищ погиб у него там. А ездит почему-то он только к Саниной матери...

Но за долгие годы жизни со Степаном Даша поняла: вопросов лучше не задавать. Ответа все равно не услышишь. Секретов своих Степан не раскроет, и пропасть между ними никак не уменьшается.

Из Саратова Степан всегда возвращался почерневшим. Щеки западали еще больше, губы сжимались в тонкую полоску. Глаза страдали. Первые недели после поездок лучше было вообще с ним не разговаривать. Он срывался по поводу и без. Ладно бы только на нее, но и на сыновей тоже.

На любой детский вопрос звучал один и тот же жесткий ответ:

–?Отжиматься!

Сыновья обижались сначала. Ну, при чем тут отжимание, если они спрашивают о прогулке или про поход в кино? Но со временем привыкли. И подходили к нему, заранее отжавшись. У них даже свой язык выработался по этому поводу. Например, нужно было им по 100 или по 200 рублей на что-то... Да не важно на что: на подарок школьному товарищу, или на новый мяч, или на фломастеры... Подходят к отцу:

–?Пап, двадцать раз. Левая – восемь. Дай, пожалуйста, сто рублей.

–?Почему так мало?

Это отец не про деньги. Это про «левую». Это значило, что всего сын отжался двадцать раз, из них одной правой – двенадцать, а на левой – восемь. Уже к десяти годам они владели разными спортивными приемами, в том числе и отжиманием на одной руке.

–?Не получается больше пока.

–?Дойдешь до десяти, тогда подойдешь!

–?Ну, пап... – начинал клянчить кто-то из сыновей.

–?Хватит ныть! Не хочешь десять? Тогда двенадцать! Не меньше!

Они к своим десяти годам уже поняли, что спорить бесполезно, обманывать бессмысленно, обращаться к матери запрещено внутренними правилами семьи. Нет, с разговорами, за советами, за помощью с уроками – это пожалуйста. А вот просьбы – те только к отцу! Это уже не обсуждалось, не подвергалось ни сомнению, ни изменению, а выполнялось со всей строгостью.

Пацаны, как и их родители, тяготели к гуманитарным предметам. Невзирая на хулиганские наклонности, дерзость и уверенность в своих физических возможностях, а заодно и в чувстве превосходства над ровесниками, и Пашка и Яшка отлично писали сочинения, блистали по литературе и вполне сносно запоминали правила орфографии. География и история вопросов не вызывали, а вот начавшиеся в шестом-седьмом классе физика, химия, тригонометрия и прочая «фигня», как они называли эти предметы, были им не очень-то доступны.

Отец, кроме привычного «отжиматься», ничего придумать не мог. Даша была более конструктивна и предложила взять репетитора. Аттестат ребятам нужен приличный, даже если технические знания не очень-то и пригодятся для дальнейшей учебы.

Пацаны в тот момент уже мучились в восьмом классе. Вопрос о поступлении в вуз периодически возникал, но каждый раз возникал и диспут между родителями.

–?Какой толк, что мы с тобой закончили МГУ? – начинал кипятиться в таких случаях Степан.

–?Как это «какой толк»? – не понимала Даша.

–?Ну, и ты и я имеем диплом университета, что из того? Я – охранник плюс разнорабочий. Ты – корректор. Ни денег нам это не принесло, ни карьеры, ни удовлетворения.

–?Стоп! Стоп! – Тут уже Даша начинала повышать голос. – Если бы не твой отец, который загнал тебя в армию, ты мог бы стать крупным филологом.

–?Ерунда!

–?А ты забыл, да? Забыл, что тебя в аспирантуру приглашали? Что тебя распределяли в очень даже приличные места? Может, ты забыл свою блестящую дипломную работу? Свои наброски статей? А стихи? Новеллы? Эссе? Где это? Ты сам, своими руками похоронил в себе все возможности. Ну, да... извини... не совсем сам, а с помощью своего папы...

–?Ладно, успокойся! – Степан не хотел соглашаться с высказываниями жены и в то же время сознавал правоту ее доводов.

–?Да что «успокойся»? – Даша заводилась не на шутку. – Если бы не эта война, ты был бы уже кандидатом наук. Писал бы докторскую, стал бы профессором. Вся жизнь по-другому пошла бы. А я? Чем я виновата, что у нас двойня родилась? Может, с одним ребенком мы бы справились и не пришлось бы учебу бросать. Да ладно! Что тут говорить!