— Что это? — спросила сдобная дама.

— Фильм ужасов репетируют, — пояснил я и увлек ее вдаль по лабиринту коридоров.

Плывя рядом и производя что-то вроде заламывания рук, она доверительно поведала, что ей порекомендовали меня, но кто — этого она сообщить не может, обещала не выдавать (кто же, интересно, эта сволочь?), у нее есть потрясающий сюжет из ее жизни, но сама она написать киносценарий не может, а предлагает мне.

Тут мы разминулись с четырьмя мушкетерами при шпагах и одной миледи Винтер — они ели на ходу чебуреки и запивали баночным пивом. Экстраординарные выпуклости моей собеседницы заставили двух героев Дюма синхронно поперхнуться, третий прекратил жевать и издал нечленораздельный звук, четвертый — самый крупный, очевидно Портос, — сказал «Опа!» и зареготал, белокурая миледи смерила мою спутницу взглядом.

Она его та-ак любила, и он ее та-ак любил, но он умер, она в шоке, все будут плакать, если вы это покажете на экране, это была та-акая чистая возвышенная «любов», вот если бы я к ней пришел, мы бы сели и она бы все рассказала, но не подумайте ничего «такого», я живу одна, вы можете подумать что-то «такое», однако вы будете в шоке, про такую красивую «любов» вы ни от кого больше не услышите, он мне каждый день приносил розы — представляете и т. д.

Прямо нападение какое-то сегодня на меня.

В районе монтажных комнат в потолок смотрела чья-то пара ног в кроссовках сорок четвертого растоптанного. Физии не было видно — асану этот придурок выполнял лицом к стене.

— Что за моду завели — на головах стоять, — буркнул я.

— Наверное, человек йогой занимается, — предположила объемистая Джульетта, отвлекшись от вопроса об экранизации своей персональной лав стори.

Господи, сколько больных околачивается на киностудии. А здоров ли я? М-да, интересный вопрос...

* * *

Я спускался по лестнице к пляжу, когда заметил среди зелени кляксу сирени, сезон которой давно закончился.

Я остановился и шагнул вбок в кусты. Пробрался через заросли и вскоре увидел сиреневое платье. Милена изредка выглядывала из-за бильярдной. Наблюдательный пункт она выбрала удачно. Красная Шапочка и Серый Волк поменялись ролями.

На цыпочках, стараясь не хрустнуть веткой, я вернулся назад на лестницу.

Исподтишка зыркал в сторону бильярдной, но Милена появилась совсем с другой стороны, очевидно, оббежала вокруг.

Она подняла голову, оторвала глаза от песка, только почти столкнувшись со мной.

— Ой, здравствуйте! — с искренним удивлением сказала барышня. — Какая встреча! Не ожидала вас здесь опять увидеть!..

Вот чертовка. Без комментариев.

— Ладно, — сказал я. — Идем купаться.

— А я сегодня взяла купальник, — сообщила она и отправилась в раздевалку. Этим цельным, очень закрытым купальником, уже сильно выцветшим, видимо, пользовалась еще ее мама в пору своей ранней юности.

— Я вам раскрою одну тайну, — сказала Милена уже по горло в воде, немножко подпрыгнув перед очередной волной, норовившей накрыть ее с головой — волны обычно любят отмачивать такие шуточки. — Об этом никому нельзя говорить. Но вам я скажу. Вы никому не разболтаете?

— Чтоб мне язык отрезали, — пообещал я.

— Я вам верю. У меня папа разведчик. Нелегал. Один наш, ну в общем, перебежчик, его предал, выдал, вот. Его арестовали там, в Америке, пытали. Ужасно! Но он сам никого не выдал. И ему удалось бежать. — За время этого доверительного повествования ей пришлось подпрыгнуть трижды.

Плавала она саженками и постоянно держалась рядом со мной.

— Уже смеркается, — сказал я, когда мы вернулись на берег и обсохли. — Ты отправляйся домой. А мне на киностудию. У меня сегодня вечерняя съемка.

— Я не пойду домой, — погрустнела Милена.

— Почему? Скоро будет темно.

— Мама к чему-нибудь прицепится, кричать будет. Я обычно гуляю одна по паркам, по пляжам до полуночи, пока она не заснет. Иногда до утра гуляю, если у нее бессонница, свет горит. Пару раз меня пытались изнасиловать, но я убежала.

К тому времени я уже понимал — все, что говорит Милена, есть совершенно дикая смесь чистой правды и беспардонной лжи в динамической, постоянно меняющейся пропорции. Но определить, где есть что, было практически невозможно. Она сама верила во все, что несла.

Я принялся обозревать морской пейзаж. Волны потемнели, возмужали и обзавелись седыми гребешками.

— Вот что, — сказал я после некоторого раздумья, вернувшись взглядом к Милене. — Чем тебе искать приключений в темноте на свою...

— ...задницу, — вздохнув, подсказала она.

— Да. Я лучше возьму тебя с собой на съемку. Если, конечно, хочешь...

— А можно?! — она сделала «большие глаза».

Я молча смотрел на Милену. Потом улыбнулся и тоже вытаращился. Пару секунд она недоумевала, затем, видимо, догадалась, что ее передразнивают, покраснела и тотчас вернула свои гляделки в статус-кво с немного сконфуженным видом. И тоже улыбнулась. Догадалась, что переборщила и я понимаю ее игру?

Не знаю, но, забегая вперед, скажу, что больше она мне никогда «больших глаз» не строила, очевидно, метод был забракован и отброшен как слишком примитивный и легкораскусываемый.

* * *

Съемочная смена закончилась к двум часам ночи, и я подвез Милену домой. Вышел из машины, провожая ее. Вся «клюшка» спала, лишь на последнем, девятом этаже светилось одинокое окно — полуночник бодрствует, либо чей-то склероз препятствует экономии электричества. Не доходя к своему парадному Милена остановилась и фыркнула — с шумом выпустила воздух через ноздри.

— Что? — спросил я.

— Вот черт, — сказала она, — мамаша загуляла... Из мрака донесся кошачий ноктюрн.

— Откуда ты знаешь?

— Да по ряду признаков. Вот будет весело, если она опять забыла мне ключ оставить...

Под ковриком у двери квартиры ключа не оказалось, а только рыжий очень нервный таракан, тотчас убежавший зигзагами.

— Ну, ничего страшного, не беспокойтесь, — сказала Милена. — Я уже много раз ночевала на крыше... — тут она провела пальцами по лицу, словно сметая паутину, остановила руку, недоуменно, будто впервые видела, рассмотрела свою кисть, неловко улыбнулась, как бы прося прощения за что-то. — Только мне нельзя сидеть на краю, а то меня так и тянет вниз... Ну, прощайте! Спасибо за все. Будьте счастливы.

— Милена... — начал я.

— Нет, — сказала она уже пролетом выше. — Не надо, Виталий Константинович. Не поминайте лихом неразумную Милену...

Возвращаясь к автомобилю, я приостановился и какое-то время задумчиво изучал открытую форточку в кухонном окне Милениной квартиры на первом этаже. Щепка Милена вполне могла бы, а если бы я подсадил — тем более — в нее пролезть.

Интересно также, по каким таким признакам Милена ухитрилась определить, что ее мамочка загуляла? Перед уходом родительница переставила кактус на условленное место? Профессор Плейшнер, несмотря на инструкции Штирлица, не обратил внимания, а глазастая Милена заметила?

Дурачила девочка меня умело и вдохновенно. Как лоха.

* * *

Я наблюдал, как городской ландшафт разворачивается навстречу, как далекая спичка, освещенная фонарем, скороспело взрослеет, превращаясь в столб и уносится в прошлое, улетает за спину с глаз долой, из сердца вон, когда указательный палец моей левой руки нажал рычажок поворота... Я развернулся и покатил в обратном направлении.

* * *

Сидящая Милена силуэтом виднелась на парапете, обрамлявшем крышу — обхватив голени руками и уткнув щеку в колено, она дрожала от холода. Два кота при моем появлении прекратили ушираздирающее выяснение отношений и вылупились на меня, глаза одного из них загорелись в темноте нехорошим намеком на дальнее родство с тиграми. Девушка же головы в мою сторону не повернула, хотя соприкосновения моих подметок с хрусткой цементной крошкой были звучными, как в триллерах. Знала, что я вернусь, не смогу не вернуться?

Я снял с себя пиджак, накинул ей на плечи. После чего повернулся и захрустел назад, так ни слова и не сказав. И услышал за своей спиной ее шаги.

* * *

— А где я буду спать? — спросила Милена, окидывая взглядом мою квартиру

— У меня только одна кровать, — грубовато ответил я.

— А вон раскладушка есть! — разглядела она.

Я вынес сей предмет на середину комнаты и расставил. Свою целостность продемонстрировали три или четыре пружинки, в результате края провисали, а середина так вообще вся лежала на полу.

— Мой друг останавливался проездом, — объяснил я. — Сто пятьдесят килограммов живого веса...

Когда я вышел из ванной в пижаме, то увидел, что Милена уже лежит в моей двуспальной кровати и читает при свете торшера иллюстрированный журнал. Ее платье было аккуратно развешано на спинке стула.

Когда я приблизился, она тихо ойкнула и закрыла глаза ладонями.

Я забрался под одеяло и, повернувшись к ней спиной, сказал:

— Спокойной ночи.

Потянулась длинная пауза, потом раздался голос Милены:

— Спокойной ночи... Затем:

— Свет потушить?

— Как хочешь, — ответил я. Она вдруг начала смеяться:

— Так потушить? Или оставить? В смысле — вы спите при свете или без света?

— Хочешь — при свете. Хочешь — без света.

Она прямо ухахатывалась:

— Так тушить? Или не тушить?

— Слушай, прекрати истерику. Туши свет и спи.

— Ага, хорошо, — неожиданно совершенно спокойно сказала она. Утром, проснувшись, я обнаружил, что Милена сопит на моем плече.

Я осторожно высвободился и отправился на кухню. Оценил в зеркале степень своей небритости, напился минералки из холодильника, а вернувшись, увидел с изумлением, что Милена уже одета и расчесывается.

— Я у вас здесь немножко приберу, — сказала она. — Можно?

* * *