Лишь когда болтовня дам совсем стихла, я стала сдерживать себя. С недоверием, ничего не понимая, смотрели они на меня. Я отложила то, что осталось в моих руках от цыпленка, и наконец поняла — к сожалению, довольно поздно, — что я тут наделала: всего через день после погребения моей сестры я кончила строго поститься! Последний кусок застрял у меня в горле. Женщины, сомкнув головы, шушукались друг с другом. Не пройдет и часа, как они донесут на меня патеру Арнольду. Я видела перед собой мясо и чувствовала, как кровь ударяла мне в голову.

Кухарка, убиравшаяся на хорах, быстро отодвинула в сторону миски и заменила их горшком с несладкой пшеничной кашей.

— Да простит вам Господь ваше смятение, — пробормотала она.

Запах каши вызвал у меня тошноту. Или то был грех, получивший привкус дохлой рыбы? Я сидела молча. Наш зал стал мне чужим, чужими и незнакомыми были люди, с любопытством уставившиеся на меня. Они презирали меня, в своих пересудах они разорвали бы меня на куски, если бы узнали, что я наделала… Кристина фон Ксантен, старая клеветница с длинным носом, Вальбурга, курносая купеческая дочь из Кёльна, и толстая Мария, племянница кулинара Юлиха, строившая глазки каждому рыцарю, — я чувствовала, как во мне закипает злость. Я отодвинула кашу в сторону, посмотрела им прямо и твердо в глаза, схватила миску с мясом, предназначенную для моего отца. Они с возмущением зашептались, когда я зубами впилась в кусок свинины, не обращая внимания на стекавший по подбородку соус. Никто не отважился отобрать его у меня.

От жирной еды мне захотелось пить. Я с удовольствием посмеялась над собой. Их сплетни не имели для меня больше никакого значения, пусть говорят, что хотят. Меня ждал Эрик — и это не было сном, который до этого видела тысячу раз. Сильна, как смерть, любовь. Под плотной тканью траурного платья я уже чувствовала новую жизнь.

Прислуга начала уборку. Они попытались защитить меня. Я, как ребенок, ковыряла пальцем хлеб и, потерян всякие мысли, жевала мякиш. Закончив свою трапезу, я предполагала пойти в башню, чтобы собраться в дорогу. Возьму с собой одно, нет, два платья. Одну накидку. Добротную обувь для продолжительного путешествия и шерстяной платок. А также все мои украшения, чтобы не подумали, что я бедная крестьянка.

Как бы случайно мой взгляд скользнул в сторону туда, где холодную стену украшал герб семьи. Многие недели плотник работал над этим произведением. Некоторые подтрунивали над отцом, когда он спорил с мастером о том, каким грозным должен был быть взгляд орлиных глаз. В конце концов обе головы скорее напоминали драконов, и злые языки утверждали, что они имеют большое сходство с хозяином замка. Дверь в покои моего отца была приоткрыта. Из комнаты доносились возбужденные голоса.

Как по мановению волшебной палочки, дверь открылась. Не раздумывая ни секунды, я встала и пошла туда. Неудержимое любопытство. Это стоило бы мне пятидесяти псалмов. Я прошла дальше. Все предостережения патера Арнольда давно уже остались в прошлом. За дверью, судя по всему, находились несколько человек.

— Со слезами на глазах моя дочь заверила меня…

— Слезы! Слезы бабы — разве вы не заметили, как они лживы? Женщина есть смятение мужчины. Дочери Евы — приют лжи! Все предшественницы вашей дочери, мой кузен, не так уж безрассудны и глупы. Грех написан у них на лице! — донеслись до меня слова аббата.

Я сложила на груди руки.

— А откуда вам это известно?

Каблуки сапог Фулко застучали по булыжнику.

— Я могу сказать вам. Когда Всевышний спас ее из когтей варвара и определил ее участь, в ту самую ночь мне было видение. — Он понизил голос. — Господь, будь милостив ко мне… Я увидел, как злосчастная открывала дверь донжона и входила в темницу еврея!

По комнате прошел шепот. Я прижалась к стене. Видение. Да он просто вел за мной слежку…

— Я сказал ему, что он должен оставить отпечатки пальцев, — проскрежетал отец.

— Он не сделал этого, наоборот, — продолжал глумиться аббат, — он пригласил ее в свою колдовскую темницу. И знаете почему, Альберт? Потому что он прятал у себя раба!

— Не верю!

— Господь Бог сам поведал мне об этом — и вы осмелитесь взять это под сомнение?

— Но Элеонора… — Голос отца прозвучал беспомощно. — Она… она заверила меня, что он мертв, сгорел дотла…

— То, что сжег в своей лаборатории еврей, не было варваром! Дорогой брат, как часто я предостерегал вас от него, от его колдовских сил и фальшивой улыбки, но вы все же верили еврею! Вы глупец!

Резким, словно клинок ножа, был голос бенедиктинца, и полным ненависти.

— Он соврал вам, Альберт, так же, как соврала вам и ваша дочь. Он никого не сжигал, а вместо этого залечивал раны варвара, готовя его к побегу. И у меня есть тому доказательства.

— Доказательства? Какие доказательства? Брат, не шутите со мной…

— Время шуток прошло, Альберт. Мы нашли железный ошейник раба. В покоях вашей дочери. Дорогой друг вашей молодости обвел вас вокруг пальца!

— Еврей… убийца Христа… старый черт… — Голоса говоривших это едва можно было различить. — Обманщик, обвел вокруг пальца…

— Обвел вокруг пальца! Я не могу в это поверить… обвести вокруг пальца меня, своего благодетеля! — Отец с трудом выговаривал слова.

Слезы гнева и ярости потекли из моих глаз… Гизелла обнаружила и вскрыла мой тайник!

— И это еще не все, Альберт. Глупец, вы даже не догадываетесь, что происходит на вашей земле! — Аббат выдержал одну из своих томительных пауз. Зашелестела мантия. — Язычник ограбил тебя. — Он сделал шаг. — Язычник обесчестил вашу дочь.

Кто-то из присутствующих сделал судорожный вздох.

— Когда?

Невысокая скамья затрещала под моим отцом.

— После суда Божьего. После того, Альберт. Он совершил это после суда.

Воцарилась тишина.

— Откуда вы это знаете? — Отец ударил кулаком по столу — докажите мне это сейчас же, здесь, на месте, или я…

— Если вам это угодно, то можете послать за моим свидетелем. Он стражник в вашем подземелье, ваш палач, которому я сунул несколько монет, с тем чтобы он во все глаза следил за тем, что происходит вокруг.

Стражник!

— Он видел все, совершенное прелюбодеяние было сразу заметно по их едва прикрытым телам, грех буквально отравлял, заражал воздух там, где она проходила. Позволь узнать, потеряла ли она невинность с одним неверующим, а может, с двумя, а может быть, даже с немым черным сатаной?

— Вы слишком далеко зашли в своих разглагольствованиях!

— Позвольте же себе поверить! Пусть она опять раздвинет ноги, чтобы мы смогли увидеть срам.

Его ненависть ко мне поднималась вверх, холодная и скользкая, как саламандра.

— Брат, пожалуйста. Мы… мы должны… должны выслушать ваши упреки в отношении моей дочери.

Отец сдерживался с трудом, я слышала его тяжелое дыхание, чувствовала его мучения, ведь ему приходилось выслушивать обвинения в присутствии свидетелей.

— Ах, Альберт, вы бы только видели ее в монастыре. Как она смотрела на него, умоляла меня на коленях, хотя он вовсе не был мертв, а жив. И я принял ее! Господь накажет меня за мое мягкосердечие. Она целый день была с этим животным в лесу — он сделал ее подневольной! И потом… — Аббат вновь выдержал паузу. Присутствующие затаили дыхание. — Язычник опять здесь. Язычник находится в вашем замке!

Стало очень тихо. Было слышно, как кто-то кашлянул. Отец с жадностью выпил что-то, как бывало всегда, когда он сильно волновался…

— Он здесь? — Отец нервно поперхнулся. — Здесь? В моем замке? — Я услышала, как он поднялся и забегал вокруг стола. — В крепости? В моей крепости?.. Это злая шутка, брат. — Невозможно! Все входы постоянно охраняются, благочестивый.

— Он здесь, Альберт.

Голос Фулко прозвучал тихо и угрожающе.

— Он был в вашей часовне. Переодетый, словно Христос, в мантии благочестивого паломника, шедшего от гроба апостола. В часовне он встретился с ней.

— С кем?

— С кем? С вашей дочерью, Альберт. С вашей Богом и всеми святыми оставленной дочерью.

— О Всевышний! — Отец застонал. — Будь проклят тот день, когда я оставил в живых этого сына разврата!

— Слишком поздно, Альберт! Время молитв тоже миновало — Бог больше не внемлет твоим мольбам! Сейчас он хочет слышать бряцанье оружия… Железо на железо, окрашенное кровью, и треск огня, когда он сжирает пергамент и человеческие кишки.

— Что я должен сделать, брат? Посоветуй мне, помоги! — послышался горячий шепот отца.

— Пусть льется кровь, граф. Вы же знаете, как строг закон к женскому позору. Лишь потоки крови могут очистить вас и только вас, Альберт.

— Но моя дочь…

— Она запачкана, Альберт! Язычник обесчестил ее — вы больше не сможете спасти ее! Душа вашей дочери потеряна навечно! — Послышались два глухих шага, потом заскрипел стол. — Убейте ее! Освободите себя от позора, граф, убейте и ее и его.

— Я… я должен убить свою дочь? Нет, брат, я не принесу в жертву свою дочь! — Кулак отца загрохотал по столу — Вы не заставите меня совершить такое! У меня осталась одна дочь!

Я перехватила руками горло. Трудно стало дышать. Не хватало воздуха. Может быть, оттого, что так бешено колотилось мое сердце? Я даже представить себе не могла, что выпало бы нам с Эриком. Ведь прелюбодеяние с неверующим считалось бесовским делом и каралось так же строго, как содомия.

— А я и не хочу заставлять вас, Альберт, — послышалось льстивое замечание. — Святость души — это ваше личное дело. Но ваша дочь носит в себе семя зла — а ведь она ваша плоть и кровь, подумайте об этом. И лишь очищение могло бы спасти ее душу

— Нет, — пробормотал отец, — нет.

Семя зла — а что, если черный человек уже обо всем знал? Еще один процесс мне не пережить. На этот раз им удалось сделать из меня возлюбленную сатаны! Мое сердце учащенно забилось. Куда идти, кого спрашивать? И тут на мое плечо тяжело опустилась рука.