Заскрипели деревянные доски. Я вцепилась пальцами в обе планки носилок. Двое из них опустились в могилу. Мой взгляд проскользнул по мрачно одетым фигурам, остановившись на голубизне полуденного неба. Что-то загремело, когда тело сняли с носилок. У кого-то вырвался громкий стон, превратившийся в сдавленное рыдание, мучительно сотрясающее воздух. Две руки поддержали меня, не дав упасть, и только тогда я поняла, что и была той самой женщиной, которая так плакала.

— Turbatus est a furore oculus meus, inveteravi inter omnes inimicos meos. Domine usquequo![89]

Лопата со скрежетом погрузилась в землю. Я повернула голову, смотря ввысь и крепко держась за ветви грушевого дерева. Чьи-то руки обхватили мои плечи, и мужская фигура плотно прижалась ко мне.

— Держитесь, фройляйн. Скоро вы переживете это, — прошептал Гуго фон Кухенгейм.

Земля с шумом упала в глубину ямы. Так темно… Темная земля, холодная и сырая. Моя правая рука застыла в судороге. Следующая лопата.

— Domine usquequo!

Грохот. Дождь из земли. Грушевое дерево было моей опорой — зеленые листья, черные ветви, черная кора, черная…

Из-за дерева возникла черная шапка. Стала светлой на солнце раковина. К дереву прислонился посох паломника, без которого, казалось, фигура едва могла держаться на ногах. Длинный, изнурительный путь от гроба апостола сюда, в горы Эйфеля, путь, полный опасности, — дикие звери, разбойники и болезни, — полный одиночества и отчаяния в безвыходных ситуациях. Некоторым из паломников мы давали временное пристанище, они очаровывали нас своими рассказами. Сантьяго де Компостела! Город, в котором наша мать просила у Бога благословения на свой брак…

Должно быть, отец и этому паломнику дал кров. Напряжение чуть спало, я прислонилась к дереву. Мой взгляд с любопытством скользил по пыльной одежде, опущенным плечам и усталой спине — интересно, сколько ему могло быть лет?

Будто догадавшись о моем вопросе, он вскинул голову. Камень с глухим звуком упал на гроб — я, поперхнувшись, схватила себя за шею, зашаталась…

— Domine usquequo!

Тот, о чертах которого я больше не могла вспоминать, имя которого, казалось, было вычеркнуто из памяти, мучавший меня днем и ночью своими голубыми глазами, спокойно и печально смотрел мне в лицо, с трудом узнаваемое под покрывалом. «Любимая, подожди еще немного», — говорили его глаза.

Кухенгейм сильнее сжал мою руку, золотая пряжка его мантии впилась мне в спину, я сжалась, Кухенгейм склонился надо мной, в глазах его промелькнуло сострадание.

— Сейчас принесут паланкин, моя фройляйн.

Голос, хоть и ненавистный, помог мне; то, что он был рядом, доказывало, что я в сознании.

Паломник обернулся. Опершись на посох, он побрел к воротам монастыря, так понурив спину, будто взвалил на свои плечи все страдания мира.

— Miserere mei, Deus, secundum magnam misericordiam tuam, et secundum multitudinem meserationum tuarum dele inquitatem meam![90]

Miserere mei!

Amplius lava, me ab inquitate mea, et a peccato meo munda me![91]

Miserere mei

Антифонное пение прерывалось кашлем и шепотом. Побрякивало паникадило. Фулко благословил могилу и все присутствующее скорбящее общество. Монахи затянули посмертную литию, к ним присоединялось множество голосов.

— Ab omnio malo! Libera eum Domine![92]

Какая-то женщина в религиозном экстазе опустилась на колени на сырую землю.

— A periculo mortis! — Libera eum Domine![93]

Кое-кто устремился к выходу чтобы занять место в зале.

— Ab insidiis diaboli! Libera eum Domine![94]

Мимо пронесли паланкин, лошадь невольно заржала, когда два парня схватили ее за хвост.

— A Gladio maligno! Libera eum Domine![95]

Одетые во все черное построились в два ряда, продолжал песнопение, и покинули кладбище.

Девушки из свиты Аделаиды вновь принялись за болтовню и споры, кто и с кем займет место в паланкине. Хозяйка замка, не произнеся ни слова, потянула меня за рукав от моего защитника и указала на место рядом с собой. В голове моей зашумело, духи на кладбище захихикали, перекрывая голоса, звучащие вокруг. Аделаида задернула занавеску паланкина и схватила мою руку. Твердая, как камень, рука моя все еще сжимала деревянную розу, которую я хотела положить в гроб Эмилии, чтобы наконец стать свободной.

Двор замка был полон народа, запахи съестного стояли в воздухе, ударяя мне в нос, когда мне помогали выбираться из паланкина. Дамы поправляли свои шлейфы, чепцы и платья, украдкой посмеиваясь, как делали это без стеснения уже по пути домой. Мой отец взял за руку Аделаиду и направился ко входу в зал, чтобы открыть поминальную трапезу. Народ пошел за хозяином замка. Никто не осмеливался заговорить со мной, когда я, все еще закутанная в накидку, вошла в часовню.

Часовня была пуста. Дрожа, я опустилась на колени на свою скамью и уткнулась лицом в руки. В тишине послышался шорох — демоны преследовали меня. Эмилия… Глубокая яма. Я только хотела… Эмилия… что я должна была увидеть вместе с тобой, что?

Затрещала сухая древесина молельной скамьи. Я вскинулась от страха. Черный рукав, разодранный, пыльный. Паломник встал на колени позади меня. Голос мой прерывался рыданиями, я соскользнула с края скамьи, потеряв равновесие, — чьи-то пальцы, словно когти, впились в мои плечи.

— Тихо… патер идет за тобой. Сиди тихо…

Я едва осмеливалась дышать. Шаги приблизились. На полу, который долго никто не выметал, скрипнул камешек. Из-за колонны вышел патер Арнольд и перекрестился.

— Господь видит вашу готовность покаяться и благосклонен к вам, фройляйн. Но не следует ли вам окрепнуть, поправить здоровье, прежде чем вновь обратиться с молитвой к Господу? Ваша горничная…

— Не беспокойтесь, патер. Позвольте мне еще хоть немного побыть здесь. Этот пожилой мужчина идет от гроба апостола. Я хочу помолиться вместе с ним, а потом пусть отец даст паломнику приют. Скажите ему…

Сдержанное покашливание чужака прервало мою речь. Патер попытался заглянуть под поля шляпы, но человек в черном смиренно склонил свою голову и пробормотал что-то, похоже, по-французски.

— От гроба апостола. — Мой духовный отец медлил. — Господь охранял ваш путь домой. Пусть наш дом на сегодняшнюю ночь станет вашим.

— Deus vos bensigna,[96] — хрипло прошептал паломник, отвешивая поклон.

Арнольд удивленно поднял брови. Потом осенил меня крестом и пошел прочь. И лишь после того как две часовни захлопнулась, паломник вновь обернулся. Он потянулся ко мне через скамью, уже хотел заключить в свои объятия, но я отстранилась, отодвинувшись от него на своей молельной скамье, и он ухватил лишь накидку, ударившись грудью о дерево.

— Эрик инн Гамлессон, — чужие, уже забытые слова произнес мой язык.

Так давно?

— Ты сохранила в памяти мое имя. — Голос его дрожал. — Знаешь ли ты, кто я?

Он развернулся к скамье и протянул ко мне руки. «Я не вынесу этого, — подумала я, — не прикасайся ко мне…» И вновь отстранилась от него. Руки опустились.

— Мне уйти? — спросил он.

Я мяла в руках под накидкой мешочек для раздачи милостыни, нащупав куклу Эмилии и края деревянной розы.

— Что тебе здесь нужно?

Он коротко и горько рассмеялся.

— Что мне здесь нужно? И это спрашиваешь ты?

Рывком он сорвал с головы шапку паломника. Растрепавшиеся волосы заблестели в свете свечей. — Маленькая девочка умерла.

— Откуда тебе известно, что она мертва?

Он взглянул, пытаясь проникнуть взглядом сквозь плотную накидку, гнев заблестел в его глазах. Не получилось той встречи, на которую он рассчитывал.

— Один путешественник рассказал мне об этом. — Он наклонился вперед. — Почему ты отстраняешься от меня, Элеонора?

Я сидела, не отвечая. И тут по моей щеке потекла слеза, я не осмелилась стереть ее. Он не должен видеть этого, не должен видеть моих страданий.

— Почему ты пришел?

— Из-за Эмилии.

Из-за Эмилии… Я почувствовала себя в глупом положении, нелепая ревность охватила меня. Ради нее он прервал свой путь домой…

— Я хотел… ах, божество Тор, не задавай таких дурацких вопросов, почему я здесь! — Удар его кулака по молельной скамье заставил меня вздрогнуть. — Ты не даешь мне покоя, ты моя головная боль, женщина! С тех самых пор, как я покинул этот проклятый замок, у меня больше не было ни одной спокойной ночи.

— Думаешь, это из-за меня? — пробормотала я, прикусив губу.

Он зажмурил глаза.

— Из-за тебя… Я все время следил за тобой.

Сквозь накидку я видела черную одежду паломника и его грязные руки, обхватившие дерево молельной скамьи. На нем был старый кожаный ремень, старые лошадиные путы, намотанные на запястье.

— Она много рассказывала про тебя…

У меня пропал голос. На некоторое время стало совсем тихо. Наконец я поднялась и уже хотела уйти, пока меня совсем не покинули силы.

— Останься! — Взяв меня за рукав, он заставил меня опуститься на скамью. — Останься, мне нужно поговорить с тобой.

Невольно содрогнувшись, я напряглась. Его ботинки шаркали по полу, выдавая его нетерпение и страх.

— Что это за головоломка такая, которую ты загадываешь мне? Спрятавшись за накидкой, делаешь вид, что не знаешь меня. Взгляни на меня! Хочу видеть твои глаза, когда говорю с тобой! — С этими словами он подсел ко мне и приподнял накидку. — А теперь скажи мне, о боги, почему ты так выглядишь?

На лице его отразилось отвращение. Я вырвала из его рук край накидки и, вскочив с молельной скамьи, заспешила к статуе мадонны.

— Подожди, Элеонора!

Эрик хотел последовать за мной.

— Отпусти меня с миром! — С меня соскользнула накидка, упав напротив колонны.

— Ты больна!

— Дай мне уйти…