Я закрыла лицо руками и заплакала.

— Не нужно, чтобы это видели. Вытрите слезы.

Побледнев от страха, я обернулась. Майя, наморщив лоб, стояла сзади. Майя!

— Ты… ты шпионишь за мной, — в раздражении проговорила я, сжав кулаки. — Это была ты…

— Я служу вам с самого момента вашего рождения, а вы относитесь ко мне с такой неприязнью, — голос ее дрожал. — Я этого не заслужила, фройляйн. Ударьте меня, прогоните прочь, но не считайте шпионкой. — Она подошла ближе. — Шпионит другая. Гизелла. За это она получает от монаха водку и серебро, — прошептала она.

— Откуда ты знаешь? — спросила я.

Майя опустила голову и сжала губы.

— Я принимала у твоей матери все роды, так как же мне не понять, что с вами происходит? Меня просто удивляет, что вы не почувствовали своего положения раньше.

Я протерла глаза, прошептав:

— Что же мне делать? Помоги, Майя!

Она накрыла мою руку своей.

— Сейчас же пойду в лес и соберу можжевельник. Куст за часовней весь в ягодах. Вы примете их с небольшим количеством спорыньи и уже через два дня скинете плод…

— Нет! — вскинулась я.

Не веря своим ушам, моя горничная взглянула на меня.

— Но не хотите же вы сохранить его?

Сохранить. Ребенок язычника, зачатый во грехе, выношенный в одиночестве, бастард, выдаваемый жениху за его собственного ребенка. Ложь всей моей жизни. Вечное проклятие, гарантированное мне. Я с трудом перевела дыхание. Сохранить. Если они докопаются до правды, это принесет смерть нам обоим. Моя рука неуверенно дотронулась до того места, где я когда-нибудь почувствую плод, и я медленно кивнула.

— Но вы же не сможете…

— Я хочу, чтобы он у меня был!

Майя поперхнулась.

— Госпожа… ведь это дитя греха. Страшнейшего греха, вам известно это так же хорошо, как и мне. Бог покарает вас за это, не смилуется над вами…

— Майя, можно сохранить это в тайне до свадьбы?

Она в страхе взглянула на меня.

— Вы хотите… Бог мой, теперь я понимаю. Вы хотите выдать его за ребенка рыцаря. О пресвятая Дева Мария!

— Это возможно, Майя? Хватит времени? — Я схватила ее за руки. — Ты поможешь мне?

— Вы и в самом деле хотите выносить этот злой плод? — Она отшатнулась, умоляюще воздела руки к небу и поспешно перекрестилась. — Сколько же еще бед уготовил Господь Бог этой семье? Будь проклят тот день, в который ваш отец взял в плен этого злодея, тот час, когда он подарил, его вам! Госпожа, призовите на помощь разум, одумайтесь! Отпустите меня в лес за ягодами, и Господь помилует вас. Послушайтесь меня, будьте благоразумной! — Слезы страха покатились по ее морщинистым щекам. Руки судорожно напряглись, будто могли вывести меня на верный путь, уничтожить семя разврата, вытравить ребенка из моей утробы…

— Майя, я в последний раз спрашиваю тебя — ради памяти моей матери поможешь мне? — Мы посмотрели друг на друга, и я ощутила ее недовольство.

— Ради памяти вашей матери… Вы даже не представляете себе, чего от меня требуете…

— Майя. — Я схватила ее руки. — Он был сыном короля.

— Он был сатаной, и вы носите в себе зло…

— Майя, я хочу, чтобы этот ребенок появился на свет. Не мучай меня, прошу.

Она отвернулась.

— Вы больны так же, как и ваша мать, — тихо произнесла она. — Пресвятая Дева Мария. Смилуйся надо мной… Я помогу вам, потому что обещала вашей матери заботиться о вас до тех пор, пока жива сама. Мы утаим ваше состояние, и если вам удастся, невзирая на время траура, встать пред алтарем, Господь помилует вашу душу, Элеонора! И вы сможете выдать дитя за наследника Кухенгейма. Но обещайте мне одно, — с этими словами она вплотную подступила ко мне, — обещайте мне никогда не заставлять прикасаться к этому ребенку. Подыщите для этого другую женщину. Не хочу вообще пестовать его!

Я окинула ее долгим взглядом.

— Обещаю, — вымолвила я.

— Тогда… тогда вам следует сейчас что-нибудь поесть. Теперь, когда вы уже знаете о своем состоянии, вам легче заставить себя сделать это.

Я заметила, как она преодолевает в себе противоречия, делая нелегкий выбор между любовью ко мне и страхом перед плодом моей любви с язычником, и ощутила, как она проклинает то, о чем узнала. У двери она опять обернулась.

— Я распоряжусь принести вам хороший молочный суп, теперь мне безразлично, что скажет патер. Вы должны много и хорошо есть, иначе это существо будет стоить вам жизни.

Я еще долго сидела у окна, сомкнув руки, глядя прямо перед собою. Меня одолевали сомнения: а вдруг мое желание как можно быстрее выйти замуж вообще не осуществится? Можно ли вообще поверить в то, что я страстно желаю обрести семью, поспешно бросившись в объятия Кухенгейма? А ребенок? Вдруг сразу же будет заметно его происхождение?

— О Боже, — простонала я, — помоги мне!

Помощь Майи лежала рядом, черные горькие ягоды, проглоти несколько, и начнется страшная круговерть в животе, кровь, мгновения адской боли — и все будет кончено.

Но ведь дитя уже существовало, маленький человек. Частичка того, кто покинул меня, даже не обернувшись, — подарок за все перенесенные страдания. Как же я смогу отказаться от него? Ребенок должен жить!

Разволновавшись, я поднялась. Желание узаконить эту беременность браком с другим человеком было неодолимо, я почувствовала прилив сил, начала ходить по комнате взад-вперед и рассуждать о том, как это лучше сделать.

Итак, что же мне оставалось делать? Забыть все. Думать только о будущем. Ясно представлять себе, что меня ожидает. Стало слышно, как по лестнице загромыхали деревянные башмаки Гизеллы. Я поспешно вынула из стены кирпич и схватила розу, которая была спрятана в образовавшейся нише. Да, забыть все вместе с деревянной куклой, которую моя сестра звала Зигрун. Эту куклу я положу в гроб Эмилии, пусть она останется с ней со всеми добрыми воспоминаниями

Перед обедом Майя покрыла мою голову траурной накидкой, свисавшей до самых пят, как и было положено по обычаю. Вместе мы покинули женскую башню. Тело умершей возлежало в церкви на катафалке.

— Non mortui laudabant te Domine neque omnes quidecendent in infernum sed nos qui vivimus, benedictitus Domino ex hoc et usque in saeculum.[84]

Я встала рядом со своим отцом и присоединилась к погребальной мессе, проводимой патером Арнольдом. Потом все направились во двор, чтобы проводить Эмилию в ее последний путь. Носильщики, рыцари и оруженосцы из свиты отца подняли и взяли на плечи легкую ношу и двинулись по направлению к монастырю. Аделаида и я в первых рядах шли за гробом. Лицо отца окаменело, но по его растрепанным волосам, красным глазам можно было понять, как сильно он страдает. Аделаида взяла меня за руку.

У ворот замка нас ожидали бенедиктинцы, чтобы следовать за нами до аббатства. В середине, в дорогом черном облачении, стоял Фулко.

Бенедиктинцы с большим железным крестом во главе шествия и аббат запели первый покаянный псалом.

— Domine, ne in furore tuo arguas me, neque in ira tua corripias me.[85]

Монотонное пение, смешиваясь со стенаниями и плачем людей, вызывало головную боль. Началось курение ладана из паникадила, и мне стало трудно дышать, я ринулась из толпы на воздух. Майя схватила меня за руки чтобы удержать. Мы медленно продвигались к аббатству мимо огородов, по сочным лугам, мимо леса. Воздух был полон тепла и добрых обещаний лета. На наших фруктовых деревьях было уже много небольших плодов, словно в утешение нам за то, что мы вынуждены нести к могиле тело ребенка.

— Misesere mei, Domine, quoniam infirmus sum, sana me, Domine, quoniam conturbata sunt ossa mea, et anima turbata est valde, Domine, usquequo![86]

Створки ворот аббатства были широко распахнуты. Будто из тумана, возникли у меня тени воспоминаний о дожде, страхе, отчаянии. Похоронная процессия мучительно медленно стала пересекать монастырский двор. Монастырские служители и крестьянки стояли в дверях конюшен и хозяйственных построек разинув рты, многие неистово крестились.

Церковь исчезла с лица земли. На ее месте возвышалисъ два новых каменных ряда, где уже начали свою работу каменотесы, построив для нового храма фундамент. В стороне от него стояла маленькая деревянная церковь, на вершине которой красовался золотой флюгер в виде петуха, сделанный по распоряжению новой хозяйки замка. Мы обошли церковь и направились к кладбищу. Были выставлены заграждения, чтобы предотвратить давку в толпе. Много людей из деревни собралось на площади, на которой раз в месяц проводилась ярмарка. Дощатые ларьки были отнесены в сторону на время погребения. Два маленьких мальчика играли меж деревьев в догонялки. Женщины сморкались в рукава одежды и разглаживали убогие платья. Один крестьянин уставился в облака, уже думал наверняка о предстоящих поминках. Другой поспешно спрятал свои стрелы в карман и прикрыл их рабочей блузой, как только аббат появился на кладбище.

— Convertere. Domine, et eripe animam meam! Salvum me fac propter misericordiam tuam. Quoniam non est in morte memor sit tui, in inferno autem quis confitebitur tibi? Domine usquequo![87]

Мы стояли возле глубокой черной ямы, в которую должны были опустить тело. Эмилия, земля холодная и такая темная. Ты будешь там, внизу, совсем одна, моя маленькая сестренка. Я смотрела на носилки и не могла поверить, что она, обернутая в белые покрывала, лежащая на досках, сейчас навсегда исчезнет в этой яме. Немыслимо, невероятно. И лучше было бы для тебя лежать в саркофаге из стекла, Эмилия, чтобы солнце согревало твое ледяное тело, а по ночам ты могла считать звезды на небе…

— Laboravi in gemitu meo, lavabo per singulas noctes meum, lacrymis meis statum meum rigabo. Domine usquequo![88]

Мне не хотелось допевать припев до конца. Из холмика земли у могилы выглядывало что-то, на поминающее кость. Пепел к пеплу, прах к праху. Почему я не желаю, как все остальные, находящиеся рядом, принимать смерть как естественный процесс? Почему мне это не удается? Мое испуганное лицо было словно покрыто плотной завесой, когда носильщики подвинули носилки к могиле.