Он покинул меня, и я слышала, как он обратился ко всем:

— Суд Божий должен состояться в пятницу утром после главной мессы. Она должна быть острижена, облачена во власяницу и подвергнуться испытанию водой в присутствии всех здесь собравшихся. В пруду, недалеко от замка. А до этого она должна поститься и молиться, как это и положено по закону Церкви. Да будет Господь с тобой, бедная фройляйн. — Он посмотрел на меня. — Мы будем молиться за вас.

В зале стало шумно. Не все представляли теперь, как должны относиться ко мне, старались не встречаться со мной взглядом, отводя глаза, когда я, покидая зал, проходила мимо, так и не сумев сосредоточиться ни на одной разумной мысли. «Она сделала это?», «Она обесчещена?», «Вы верите ее словам?» — то и дело раздавался за моей спиной шепот. Одна женщина поспешно осенила себя крестом, прежде чем отвернуться от меня. Никто не осмеливался заговорить со мной, казалось, что грозный упрек Кухенгейма сделал меня неприкасаемой…

Расходились и члены суда. Слуги расставляли столы для вечерней трапезы.

На подкосившихся ногах я опустилась на скамейку возле колодца. Надо мной промчался, сметая все на своем пути, смерч. Мой мир превратился в руины. То, что до сих пор я могла предотвратить гордостью или слезами, произошло — отец обещал меня мужчине и определил день свадьбы. И жизнь моя будет такой же, как у всех женщин: подвяжу волосы, покрою голову накидкой и буду носить на бедре пояс супружеской верности. Я буду подчиняться, каждую ночь спать с ним, каждый год рожать ему детей, до тех самых пор, пока, как мать, не умру от этого…

Мороз пробежал по моей коже. Когда это было решено? Лет мне более чем достаточно, чтобы наконец начать выполнять обязанности супруги. Казалось, что никого не волновало, что жених не знатного рода, пока он вписывался в планы свободного графа.

Как шкурка окорока, земли Кухенгейма прилегали к территории Зассенбергов. Вассал мог похвалиться плодородными полями и богатыми рыбой озерами, а земля его холмов на краю Эйфелевых гор была столь хороша, что на ней даже удалось возделать виноградники, чтобы из выращенного винограда производить сухое, но очень вкусное вино. Один из предпочитаемых кайзером путей из Аахена в Трир проходил через замок Кухенгейма, и рассказывали, что повелитель уже дважды был у него в гостях.

Я вспомнила плотную, коренастую фигуру рыцаря. Белокурые волосы, красный нос. Блеклые, ничего не выражающие глаза, кулаки, которые могли энергично взяться за работу… Самодовольный верноподданный, смотревший отцу в рот и в любой миг готовый представить в его распоряжение свой меч и людей — всего лишь за несколько моргенов земли и руку его дочери. Эта рука гарантировала ему прочное место за зассенбергским столом, в непосредственной близости от свободного графа. Еще одним подхалимом больше, одним из тех, кто всегда вызывал у меня отвращение. Своенравные, несговорчивые, грубые, с луженой глоткой… Точь-в-точь такой должен стать моим супругом! Я не могла сказать, что было для меня хуже: шок от нежданного решения отца или от унижения!

Как один-единственный вечер может изменить жизнь! Ухмыляющиеся лица людей мелькали передо мной — сначала они считали меня колдуньей, а сейчас я для них блудница! Опозоренная, обесчещенная… В отчаянии я начала тереть лицо, пока не покраснела кожа.

Волнами расходился шум начинавшегося праздничного пиршества. Ворота замка были открыты настежь, прислуга бегала через двор с емкостями, наполненными медовым напитком, спотыкаясь о грубые камни. К нескончаемому грохоту котлов из кухни присоединялась бесконечная болтовня служанок и бряцанье ключей от шкафа с пряностями фрау Гертрудис. Нет, я не могла превозмочь себя и пойти на кухню, ловить на себе пристальные любопытные взгляды или даже отвечать на вопросы! Тем, что случилось со мной, я вовсе не хотела делиться ни с кем, и сбежала в конце концов в единственное место, где меня уж точно никто не станет искать — на конюшню.

Тепло, исходящее от навоза и лошадиных тел, заполнило меня, тяжелый запах затуманил мой мозг. Животные одиноко пережевывали сено. Большой гнедой конь, иноходец, которого конюх выдрессировал для меня, а рядом — серая лошадь, чуть не погибшая зимой. Она тихим ржанием поприветствовала меня. Я прислонилась к стене конюшни и на мгновение прислушалась к неторопливым, спокойным звукам, издаваемым лошадьми при пережевывании сена.

Сделка отца мрачной угрозой повисла надо мной. Замужняя! — стучало в моей голове. — Замужняя! Продана…

Даже кара Господня казалась мне не столь страшной в сравнении с тем, что уготовил мне отец. Я часто слышала, как удавалось людям пройти сквозь огонь, воду и медные трубы. Господь брал их под свое заступничество, и они спасались. Для меня избрали путь через воду. Лишь невиновный мог погрузиться в водные глубины. Я ни секунды не сомневалась в том, что выдержу испытание. Неуверенно, на ощупь продвигалась я вдоль стены. Маленький мальчик, присматривающий за жеребенком, завидев меня, убежал во двор. В нос мне ударил запах кожи: я подошла к закутку, где хранились седла. Моя нога наткнулась на ком соломы, на котором, собственно, все и начиналось. Тот вечер, когда Эрик сообщил мне о том, что узнал в Хаймбахе, ясно предстал передо мной. Опустившись на солому, я закрыла руками лицо. Вот куда привел меня этот вечер…

Замужество против воли и суд Божий, и все это — дело моих собственных рук. Женщиной-бунтаркой назвал меня принц с Севера. Вы сами себя губите. Я потерла глаза. Эта фраза заполняла мою голову, не давая задерживаться на какой-либо мысли, обдумать ее.

— Dоmine ad adiuvandum,[57] — в испуге и растерянности бормотала я.

Быть может, если Бог поможет мне пройти сквозь испытание, у меня появятся силы протянуть свою руку Кухенгейму для брачного союза? Стать его супругой, полноправной хозяйкой его дома и когда-нибудь, может статься, принимать в гости кайзера… Я опять вызвала в памяти образ самонадеянного, хорошо одетого вассала. Отец был прав, среди претендовавших на мою руку и сердце попадались варианты и похуже, многие были и беднее, и старше. Мне будет легче строить свои отношения с фон Кухенгеймом, как только удастся доказать ему, что я не подверглась насилию. Добропорядочная, сытая жизнь…

«Ты сможешь это, — сверлило в моем мозгу. — Ты сможешь это, стоит лишь захотеть. Вынести суд Божий, представить требуемые доказательства, которые из изгоя вновь сделают тебя полноправной. Забыть все, что произошло, те дни страха и безбожия, забыть боль пережитого и языческие истории, которые рассказывал мне Эрик».

Под слоем соломы я обнаружила ткань. Я потянула за край, и в моих руках оказалась накидка, голубая, подбитая беличьим мехом, — и внезапно рядом с господином Кухенгеймом появился тот, кто носил эту накидку. Он был худым, с признаками болезни. Он отодвинул Кухенгейма в сторону, затмил собой весь мир и глубоко вошел в мое сердце. Накидка выскользнула из моих рук.

Нет, только что представленный мною путь — не мой путь. Я не могла протянуть Кухенгейму руку. Но и бегство в монастырь к бедным сестрам было для меня закрыто. Он препятствовал каждому моему шагу, тот, кто крепко привязал меня к себе. Я вспомнила его почерневшее лицо и его глаза, которые при свете свечей глубоко под землей сияли, точно два солнышка, — когда он брал из моих рук ящик с реликвиями, когда останавливал над нашими головами лавину огня…

Прижав к себе накидку, сидела я, скрючившись, у стены конюшни. И то, что крепко связывало меня с ним, больше не было просто состраданием или искуплением вины. Устав от всех этих размышлений, я чуть не расплакалась. Мое сердце начало бешено биться, его глухой стук отдавался в кончиках пальцев. Я стала вглядываться в темноту, где начинала высвечиваться правда. Без него мир был сер, без его улыбки безутешен, без его голоса пустынен… Теперь я уже не могла дышать, не глядя в его глаза, не ощущая запаха его тела. Я почти задыхалась, уткнувшись разгоряченным лицом в накидку, кашляя и давясь заливавшими мне глаза слезами, которые потоками вырывались из меня.

О Господи, я любила человека, который ничего не мог дать мне в этой жизни, приговоренного к смерти. Ко всему прочему, он больше не хотел меня видеть. Но я… я страстно желала его, без стыда вспоминала, какое печальное удовольствие доставляло мне ухаживать за ним, как мечтала я о его выздоровлении… Я любила его каждой клеточкой своего тела, я стремилась к этому человеку, как жаждущая — к источнику воды.

Беличий мех нежно касался моей мокрой от слез щеки. Бесчисленные волоски превращались в руки и ласкали мое лицо, когда я задумчиво раскачивалась из стороны в сторону. Всплывали мгновения особой доверительности — тот вечер, здесь, в конюшне… час, когда я покинула его в гостинице… Обрывки воспоминаний, слова, бессвязные картинки обрушились на меня теплым летним дождем и все же не могли потушить огонь в моем теле. Что бы я ни отдала за то, чтобы вновь сидеть рядом с ним в лесу и внимательно слушать его языческие руны, его мелодичный голос, сливавшийся с шумом деревьев и баюкающий меня. Что-то тихо бормоча себе под нос, я предалась в зыбком сне воспоминаниям о днях, проведенных с ним, о сверкающих чистой водой ручьях и солнечных лучах, отражавшихся в его волосах… И было мое счастье от сознания, что он поборол смерть…

С ощущением этой радости я очнулась. В конюшне стало темно.

Он выжил и собирался покинуть замок, уже совсем скоро, даже не думая обо мне. Эта мысль причиняла мне боль, но я вновь и вновь обращалась к ней, чтобы, будто принося в жертву себя саму, увидеть, сколько страданий я смогу вынести. Ни обмолвиться словом, ни взглянуть — никогда не почувствовать его кожу, вкус его губ… Струйкой слез выливалась печаль, пробиваясь через все разумные доводы и рассуждения и постепенно становясь горестным потоком, в котором я утопала. Я закрыла лицо руками и расплакалась.

— Элеонора! Элеонора! Дитя, где вы? Отзовитесь же.