— Кыш! Кыш-кыш, ты, бестия, а ну защищайся! — орал конюх. — Я могу поддеть тебя за твои яйца!

Зубцы навозных вил уже были направлены на Ганса, чтобы пронзить его тело, когда тот с криком бросился на нападающего, вырвал из его рук вилы и мощным ударом кулака опрокинул его на землю; тот упал. Другие будто только и ждали этого: горланя, они бросились на обоих.

— Прекратить! — закричала я. Никто меня не услышал. В гневе я затопала ногами. Это проклятое неповиновение… — Черт вас подери, перестаньте!

Кто-то засмеялся. У входа уже стояли стражники и наблюдали за происходящим с нескрываемым, всевозрастающим интересом. Служанки, украдкой хихикая, собрались вокруг клубка из человеческих тел, некоторые из них даже в моем присутствии осмеливались подзадоривать холопов. Я сжала кулаки и старалась сдержать наворачивающиеся слезы. Этот проклятый сброд, как же я всех их ненавидела! И тут к моим ногам подкатился какой-то предмет. Я подняла его и почти сразу же, испугавшись, выпустила из рук: на меня тупо уставился кровавый, зло горящий глаз! То был глаз приземистой, раскрашенной пеплом в черный цвет деревянной статуи из отполированной древесины фруктового дерева. Казалось, рожа в моей руке вибрирует от злобы, так же как и чужестранец, пытаясь сесть в пыль, чтобы обороняться против многочисленных нападающих, — она могла принадлежать только ему, и я быстро запихнула ее в карман моей тужурки. За это он ответит мне на несколько вопросов. Дерущиеся даже не заметили меня.

— Госпожа, держите, он поможет вам заставить себя уважать, — услышала я тихий голос рядом с собой. Господин Герхард стоял рядом и протягивал мне свой кожаный арапник. Я с благодарностью приняла его и изо всех сил со свистом ударила им о землю.

— Прекратить немедленно! Не сметь продолжать драку! — закричала я во весь голос.

В мгновение ока мои служанки исчезли в помещении кухни. Я продолжала щелкать хлыстом до тех пор, пока со всей силы не ударила одного из конюхов. Он закричал от боли, схватился за руку. Я ударила с еще большей злостью, без разбору, по копошившейся толпе дерущихся и попала одному прямо по лицу, разодрала кожу, рубаху, штаны. Брызнула кровь, конюх выругался, схватился за глаз и рухнул на землю. Другой хотел было броситься на арапник и на меня, но остальные не посмели сделать этого. Они поднимались, в смущении покидая место драки и вытирая лица. Ганс, кашляя, остался лежать на земле, трое находились рядом с ним, не подавая признаков жизни. Грязное месиво под ними было красно от крови.

— Приведите моего раба в порядок и доставьте ко мне в зал, — строго приказала я. — Другие пусть отправляются работать, быстро, пока я не передумала.

Недовольно бормоча себе под нос ругательства, конюхи потянулись к конюшням, а двое из них начали хлопотать вокруг лежащих на земле. Третий конюх потащил изувеченного раба, чтобы, обрызгав его ледяной водой, привести в чувство. Я вернула господину Герхарду арапник и скорчила гримасу. Он сочувственно поглядел на меня.

— Настанет время, когда у вас появится муж, который будет носить вас на руках, справляться с таким безобразием не подобает красивой женщине, — проворчал он, кланяясь на ходу. Я всей душой надеялась на то, что он ничего не расскажет отцу.

Уныло поплелась я в зал. Мне бы еще научиться обращаться со слугами, уметь наказывать их. А начну я с Ганса.

Слуга доставил его в зал. Кровь с его разбитого лица была уже смыта. Но рваная рубаха клочьями свисала с его плеч. Надо бы сменить ее! Есть ли в кладовой хотя бы еще одна? Неожиданно я почувствовала себя в кресле отца такой потерянной, такой маленькой в середине мрачного зала. И не с кем было посоветоваться. Кого, о Боже правый, мне следует наказывать и как? Слуга пинком заставил Ганса встать передо мной на колени. Я кивком головы попросила слугу выйти и оставить нас наедине.

Какое-то время мы смотрели друг на друга. Несколько свечей были зажжены и мерцали в холодных сумерках призрачным светом. Мне было холодно. Опять погас огонь в камине, а слуга, в обязанности которого входило поддерживать его, наверняка сидел на кухне и ел с батрачками сладкое. После того как разберусь с Гансом, сделаю выговор этому лентяю. Я буду ругать его до тех пор, пока огонь не наполнит теплом зал, хотя и после этого сидеть там без шерстяного платка будет невозможно. Лучше бы мне лежать, свернувшись калачиком в постели, и проводить в мечтах время до возвращения отца, который сам разрешил бы все проблемы.

Я изучала находящееся передо мной оборванное существо. Ганс. Что я должна с ним сделать? Как бы с ним поступил отец? Высек бы его? Повесил бы? Ганс не сводил с меня глаз.

— Убей же меня, — неожиданно произнес он.

— Что?

Я очнулась от своих мыслей.

— Убейте меня.

Опершись на ручку кресла, я наклонилась к нему.

— И каким же образом я должна сделать это? Почему я должна тебя…

— Я бы смог убить вас. Сейчас, здесь. — Его глаза засверкали, когда он поднял руки. — Я бы смог убить вас до того, как какой-нибудь простофиля там, на улице, заметит это, разорвать на куски и сбросить через стены замка в ров, где вороны раздерут останки на куски и где собаки обгложут кости; я мог бы раздавить вас, как насекомое…

Голос его замер. Могильный холод — или это был страх? — мурашками прошел по моей спине, я воровски спрятала руки, чтобы он не видел, как они дрожат.

— Ты бы никогда не совершил этого, Ганс.

— Что дает вам право быть уверенной в этом?

— Твоя клятва, Ганс. — Я пыталась поймать его взгляд. — Если ты убьешь меня, ты лишишься жизни в тот же час, получив гвоздь в шею, прямо на моем же гробу.

Он отвернулся, и блеск в его глазах погас. То, что поначалу доставляло мне удовольствие, оказалось пустым, беспочвенным и холодным. Он равнодушно пожал плечами.

Я медленно откинулась на спинку кресла, рассматривая его. С той охоты я больше не разговаривала с ним. Из моей запланированной прогулки за стены замка так ничего и не вышло. Я наблюдала за ним издали, когда он ухаживал за лошадьми или вез на себе тележку с грузом для других конюхов. Можно было впрячь в нее осла, но мужикам доставляло удовольствие таким образом мучить варвара. Они наносили ему удары, толкали, а когда он защищался, затевали очередную потасовку. Жить у нас было тяжело. Свет свечи отражался в его испачканных волосах. Не странным ли было то, как быстро забылось, что раб тоже человек!

— Не беспокойтесь, фройляйн. — Он вновь взглянул на меня. — Ваша столь недолгая жизнь никогда не смогла бы успокоить моей жажды мести. — Он сложил руки на груди так, будто хотел заковать их в кандалы, чтобы они не покарали его за ложь. — А месть — хорошая причина для того, чтобы жить дальше.

— Хорошая причина, — прошептала я.

Было страшно. Я вновь осмелилась окунуться в голубой омут его зрачков и обнаружила пустоту печали, какую мог испытывать лишь человек, лишенный родины, тот, кто навсегда похоронил надежду на возвращение домой. Но за этим морем слез я почувствовала железную волю. Как оснащенные тисками ворота за перекидным мостом, волю, способную перенести все — страдание, боль, оскорбления, унижения, — он видел перед собой цель. Месть была причиной желания жить.

Почти одновременно мы опустили глаза и стали смотреть в разные стороны.

— Ну, выполняйте же свою обязанность, наказывайте меня, графиня, — проговорил он.

Я вынула из кармана своей тужурки фигурку которую нашла на дворе, и пальцами держала ее на небольшом расстоянии от себя.

— Что это? Не из-за нее ли произошла потасовка?

Ганс поднял голову, растерянно глядя то на меня, то на фигурку, будто не мог поверить в то, что я посмела схватить ее, — ожидая увидеть, как меня разразит гром, и несколько поспешно протянул за ней руку и, едва не потеряв равновесие, схватился за мое кресло, чтобы не упасть. Я чуть отклонилась в сторону.

— Скажи сначала, что это.

— Один, — тихо донеслось в ответ.

— Один это что?

— Это бог, которому я молюсь.

Я держала предмет над пламенем свечи. Он дерзко ухмылялся, уставившись на меня единственным глазом. Итак, его бога звали Один, и этот бог строил рожи.

— И это бог? — недоверчиво рассматривая фигурку, спросила я. — Это… это отвратительно, ни с чем не соизмеримо.

— Отдайте, пожалуйста, его мне.

Удивленная тем, как звучит его голос, я взглянула на него. Мое замечание насчет божества, казалось, ничем не задело его.

— Ну а овощи? Почему они забрасывали тебя овощами? Зачем?

Ганс взглянул на меня с вызовом.

— У меня не было ничего другого, что я мог бы ему дать. И я просил о придании мне силы и терпения, чтобы я смог перенести все, что уготовано мне судьбой. — С этими словами он поднялся с колен и посмотрел мне прямо в лицо. — Вы забрали у меня все, госпожа. Оставьте хотя бы молитву.

В отблеске свечей гнев исчез из его глаз, сменившись печалью и тоскою. Неожиданно мне стало стыдно, и я вновь посмотрела на деревянную фигурку, чтобы не встречаться с ним взглядом. Я вспомнила патера Арнольда. Кто знает, что еще может выкинуть этот варвар вдали от своего мира — языческий бог в нашем мирном замке! За несколько недель патер буквально прожужжал моему отцу уши о том, что язычника следует окрестить, чтобы не навлечь на всех нас порчу.

Нет, Господь Бог не сможет назвать хорошим делом то, что мы держим у себя неверующего, он покарает нас… Лучше я брошу фигурку в огонь, у меня было такое ощущение, словно она жгла мне пальцы! Мне следует исповедаться патеру: я запятнала себя тем, что прикасалась к языческому демону. И все же мне было жаль чужеземца. Он опять опустил голову и переминался с ноги на ногу. Рубаха клочьями свисала с плеч, обнажая выжженную славу герба Зассенберга — орла.

— Вы забрали у меня все, — снова сказал он.

— Кто ты? — тихо спросила я и наклонилась вперед, чтобы заглянуть ему в лицо.