Глеб подошел к валуну, стянул со спины рюкзачок, положил на камень, осмотрелся еще раз вокруг, чувствуя себя несколько странно, – и какого черта он сюда притащился. Но что ж поделаешь, вот пришел, как толкало, заставляло что-то, теперь можно отдохнуть и идти обратно, только б дорогу не забыть, он вроде помнил все инструкции Витяя и метки ставил, и примечал заметные ориентиры.

Глеб достал из рюкзака небольшой специальный синтетический коврик, положил на землю, сел, оперся спиной о валун, закрыл глаза и расслабился, отдыхал… И неожиданно так четко, так ясно, словно вновь оказался там, в больничном блоке, он увидел перед глазами Алису, когда она разговаривала с ним в последний раз!

В то же мгновение Протасов почувствовал такую невероятно сильную боль, скрутившую все внутренности, что согнулся пополам, прижав живот рукой, а его маленькая Алисочка все говорила и говорила перед его мысленным взором! Глеб зарычал, почувствовав, что боль спицей уколола в сердце, упал на бок, перевернулся и встал на четвереньки…

«Я просто усну, да, папочка», – сказала она ему.

– А-а-а-а! – взвыл он утробно, страшно, дико. – А-а-а!

Желудок скрутило спазмом, сердце ухало, став огромным и больным, он стоял на четвереньках и кричал…

«Ты не плачь, папочка. Мне не больно. И совсем не страшно», – улыбнулась она ему.

– Бог, говоришь?! – закричал Протасов. – Где он был, когда она умирала?! Где?! Я, я недосмотрел, а не Бог! Я упустил ребенка, и она погибла!

«Папочка, – смотрела на него все понимающими, жалеющими глазами доченька, – я тебя люблю».

– Я тоже, я тоже! – орал он, раскачиваясь из стороны в сторону. – Я тоже тебя люблю, детка! Мне тебя так не хватает! Я так скучаю по тебе! Так скучаю! А-а-а-а! – выл он смертельно раненным волком.

Он орал, обвинял себя, жизнь треклятую, врачей, снова себя, Лизу за то, что та разбудила это страшное, темное и губительное в нем. Кирилла за то, что привез ее сюда! Орал и выл страшно, смертельно, из живота, из измученной утробы!

«Папочка, не бойся за меня, это не страшно», – сказала ему дочка. И Глебу показалось, что она протянула откуда-то оттуда свою маленькую ручонку и нежно погладила его по голове.

Он упал на бок и зарыдал.

Он плакал страшно, как плачут сильные, волевые, крепкие духом настоящие мужики от совсем уж несправедливой, непоправимой Беды, неправедной Смерти и собственного бессилия перед лицом такой потери, и оттого, что не спасли, не уберегли…

Как плачут сильные мужчины…

Он надавливал пальцами на глаза, как бы стараясь удержать слезы, и рыдал, сотрясаясь всем телом, – рыдал, первый раз оплакивая своего ребенка!

…Он пришел в себя, когда почувствовал ударяющий в нос перенасыщенный острый запах прелой весенней земли, заглушающий все остальные запахи вокруг, ощутил, что изрядно замерз, и понял, что довольно давно лежит тут, не помня момента, как отключился. Он попытался сесть, и это движение отдалось резкой болью во всем теле.

– Так, спокойно, – приказал себе Протасов и повторил попытку более продуманно и гораздо медленнее.

Упершись обеими руками в землю, он не спеша распрямился и сел. Огляделся вокруг и осознал, что провалялся довольно долго – время давно уже перевалило за полдень. Сколько же он тут валялся без памяти, в прострации?

Ладно, не до этого! Сейчас важнее встать, подвигаться и понять, в каком он физическом состоянии и что делать дальше.

В состоянии он был странном и фиговом – во-первых, болело все тело, буквально все, до корней волос на голове, но это, решил Глеб, потому, что он долго лежал на холодной земле, вот и затекло. А вот во-вторых куда как неприятнее – он ощущал страшную слабость, такую, что даже ноги толком не держали и подкашивались.

– А вот это хреново, товарищ маузер, – сказал себе он.

Из леса надо выбираться. Оставаться тут никак нельзя. И не потому, что зверь какой набрести на него может, хотя и это вполне себе возможно, но он ушел, никого не предупредив, и они там с ума сойдут от беспокойства. Могут и село поднять на поиски. Но и это можно пережить, и костерок развести, чтобы не замерзнуть ночью, и консервы у него именно на такой случай в рюкзачке имеются, и спички, и котелочек небольшой. Но Глеб не знал, станет ли ему лучше к утру, пройдет ли эта непонятная слабость или ровно наоборот.

Так что из леса надо выбираться.

– Ничего, – подбадривал он себя вслух.

Попробовал присесть, подвигаться как-то и убедил себя, что вроде стало получше, просто залежался долго на холодной земле, пройдет! И, кряхтя и охая, со второй попытки Протасов натянул на плечи рюкзак. Огляделся, вспомнил, с какой стороны вышел на поляну, да и его следы были четко видны, что вселяло некий оптимизм, и двинулся в обратный путь.

Он не помнил, сколько и как шел, как пробирался через чащу. Подобрал какую-то довольно прочную палку по пути и шел, лез – подлазил под упавшие стволы, перелазил, перепроверял свои метки, боясь сбиться с пути. Несколько раз от напряжения и слабости кратковременно терял сознание, падал, еле вставал и заставлял себя двигаться вперед.

Солнце уже садилось, когда он вышел, наконец, из леса и увидел перед собой луг, который тоже надо было еще пройти, и понял, что пройти его не сможет. Надо бы отдохнуть, но садиться нельзя! Не встанет! И он обхватил ствол оказавшейся рядом с ним елки, постоял так какое-то время, собираясь с силами, оттолкнулся от нее и, заставив себя переставлять ноги, двинулся по тропке вдоль кромки луга к видневшемуся вдалеке своему хутору.

В полузабытьи Глеб шел и шел, и когда понял, что настал абсолютный предел его силам, вдруг услышал какие-то звуки впереди, поднял голову и увидел, как к нему скачет Витяй на Малыше, а сзади за ними бегут по тропке Коля с Верой и что-то кричат и машут руками. Протасов улыбнулся первый раз за два года и начал оседать на землю.


Нормально поспать Лизе удалось всего пару часиков. И проснулась она, чувствуя себя совершенно разбитой и какой-то заранее уставшей. Пришлось срочно принимать меры для приведения тельца и разума в состояние бодрости: встала под контрастный душ, оделась и пошла в кафе гостиницы, взбадриваться плотным завтраком и парой чашек крепкого кофе.

А сделав заказ, даже повеселела как-то в предвкушении горячего напитка, который, как убеждала ее официантка, у них делают великолепно. Лиза смотрела в окно, улыбалась раннему утреннему солнышку, радости добавил распространившийся по всему залу изумительный аромат готовящегося кофе.

И вдруг, внезапно и совершенно неожиданно, она почувствовала такую сильную тревогу, ее буквально накрыло что-то тяжелое, и на душе стало тоскливо, словно беда какая-то приключилась! И сердце забилось быстро-быстро, и стало трудно и стесненно дышать!

– Да что такое? – возмутилась она шепотом и прижала ладошку к груди, пытаясь рукой остановить этот сердечный галоп. – С бабулькой или дедулькой, может, что?

Не отнимая левую руку от груди, правой – ужасно неудобно и неуклюже, ковыряясь в недрах висевшей на спинке стула сумки, чертыхаясь сквозь зубы, она извлекла телефон и набрала бабушкин номер. Утро раннее ее не смущало, Лиза прекрасно знала, что бабулька каждый день встает в семь утра.

– Да, солнышко? – радостно отозвалась бабушка, видимо, посмотрев на экран своего телефона и увидев, что звонит внучка.

Долго учить ее и деда премудростям современной техники не пришлось: купили им сотовые известной фирмы, сделанные специально для людей в возрасте – с большими удобными кнопками и ярким экраном. Объяснили, как и что делать, сами записали в память все нужные телефоны, и они с удовольствием пользуются. Правда, пришлось потрудиться над новой привычкой носить трубки с собой, но и с этим их старички справились довольно быстро.

Кстати, компьютер и Интернет они тоже освоили – будьте любезны! Дедулька даже в какие-то стрелялки-ходилки поигрывает, но старательно скрывает это от детей и внуков – мол, такой фигней не занимаюсь! Смешные они! Такие классные!

– Ба, у вас там все в порядке? – стараясь скрывать беспокойство в голосе, спросила Лиза.

– Да! – бодро уверила бабушка и принялась весело рассказывать: – Подготовка идет полным ходом! Нас с дедушкой отстранили: все сами. Я поначалу таких масштабов задумки пугалась, да и Антоша постоянно уговаривал всех охолонуть с инициативой-то, хоть изредка включать скромность, но наши разошлись – не остановишь!

– Да и хорошо, ба, чего вы! – выдохнула от облегчения Лиза. – Дайте людям развернуться в творчестве! К тому же дед заслужил все самое крутое на свете! И всем хочется чего-то грандиозного! Девяносто лет, это вам не кот чихнул все-таки!

– С этим соглашусь, – усмехнулась бабушка и спросила: – Ну а вы-то когда подъедете?

Лиза уведомила, что уже подъехали. Бабуля порадовалась и тут же передала трубку Надежде, которая сразу же перешла на деловой тон руководителя, раздавая указания и уточняя детали. Лизавета что-то отвечала, обещала и клялась быть «как штык», где прикажут, и все давила и давила на разошедшееся кадрилью сердце, недоумевая, что с ней такое происходит!

Она никогда ничем не болела, и уж тем паче – сердечными болезнями! Она и не помнила, где оно в организме находится, а тут! Что такое творится-то? И уже подумывала – раз не предчувствие какое-то дурацкое и все родные в полном порядке, то что-то, может, со здоровьем серьезное? И как-то даже труханула…

«А может, с Протасовым что-то? – как выстрелило в голове неожиданной мыслью. – Господи, я ему такого наговорила!»

Официантка принесла заказ, расставила на столе, Лиза схватила чашку, обжигаясь, сделала несколько больших глотков и попыталась уговорить себя, что ей стало немного легче. Но аутотренинг не помог, и, понимая, что ни фига не легче, она все пробовала успокоиться и заставила себя дышать – глубокий вдох-выдох, и корила себя нещадно за все, что наговорила Глебу, а теперь вот расплачивается. И вдруг так же внезапно сердце начало стремительно успокаиваться, все ровнее и ровнее биться, и дыхание наладилось… и буквально через минут пять все вернулось в полную норму!