– Ее вдруг закачало, она равновесие потеряла, а потом у нее пошла кровь из носа, и мы никак ее остановить не могли! – расплакалась Ольга.

– Так. Ясно! – резюмировал Протасов и тут же набрал телефон Ивана Константиновича.

Через час дежурный водитель министерства привез Глебу домой направление на обследование из клиники Минпромторга в Центральную детскую клиническую больницу. А еще через час Алису с Ольгой уже оформили в стационар.

Через неделю им сообщили диагноз – острая хроническая лейкемия! Быстротечный острый лейкоз. И объяснили, что у их дочери болезнь развивалась стремительно, почему – никто не знает!

Алису перевели в детский онкоцентр, и началась страшная гонка в борьбе со смертью. Они предпринимали все, что могли – все препараты, химиотерапию, лучевую терапию. Алиса лежала в лучшем Центре страны, и ею занимались лучшие врачи страны, но…

Протасов практически жил в двух местах – на заводе и в онкоцентре рядом с дочерью, мотаясь между городами и большую часть работы делая, сидя на заднем сиденье машины.

Они с Ольгой настроили ребенка на операцию по трансплантации костного мозга, и донора для Алисы нашли, операция прошла успешно, но… но ожидаемой ремиссии не наступило.

Глеб не сдавался! Рассматривал любые варианты – снова курс лечения и новая операция, хоть в Израиле, хоть в Германии, где угодно, любые новые препараты и методики…

– Бесполезно, – качал головой лечащий врач ребенка, глядя на родителей бездонными от горя и боли глазами. – Это только мучить ее. Мы будем поддерживать Алису на препаратах до…

– Вы должны попробовать еще что-нибудь! – требовал Протасов.

Он договорился в израильской клинике и слетал туда сам, привезя для консультации все данные истории болезни дочери, но и там врачи скорбно покачали головами и развели руками. Потом была Германия, но и там ему подтвердили выводы коллег…

Как правило, доктора оберегали родителей от присутствия при смерти их детей, но Протасов категорически отмел все доводы и резоны и находился рядом с доченькой до самого конца. Ольга вынести этого не могла, у нее случилась тяжелейшая истерика.

Маленькая совсем, его пятилетняя доченька, иссушенная и замученная болезнью, лежала на кровати, подключенная к аппаратам, с иглой капельницы в ручке, в красивом платочке, прикрывавшем облысевшую головку, и прижимала к себе кукол Катю и Соню. Она почти все время спала или теряла сознание, двигаться у нее не осталось никаких силенок.

Глеб сидел рядом, держал ее за ручку и, не отрываясь, смотрел на нее. Она вдруг открыла глаза и посмотрела прямо на него ясным, осмысленным и чистым взглядом, из которого исчезла куда-то боль, ставшая привычной за эти страшные месяцы.

– Солнце встает над Аргентиной, – тихо по-испански сказала она, вспомнив цитату из одной книжки, что он часто читал ей.

– И блистает под ним бриллиантом она, – продолжил Протасов цитату, придвинувшись к ней совсем близко, погладил по головке и поцеловал в лобик.

– Я просто усну, да, папочка, – по-русски не спросила, утвердила она и улыбнулась ему мудрой, уже потусторонней улыбкой. – Усну и увижу твою прекрасную Аргентину. И все красивое увижу.

– Да, детка, – снова поцеловал ее Глеб и пообещал: – Ты просто уснешь и увидишь разные красивые страны и города, моря, океаны и горы.

– И виноградники, про которые ты рассказывал, – улыбалась она.

Протасов умирал вместе со своим ребенком в этот момент, и просил и ждал своей смерти, как освобождения, – он просто хотел быть рядом с ней. Всегда. И все. Просто с ней!

– Ты не плачь, папочка, – попросила она его, провела тонюсенькими слабыми пальчиками по его щеке, и он тут же прижал к себе эту ладошку. – Мне не больно. И совсем не страшно. Не плачь.

– Я не буду, милая, обещаю, – улыбнулся он ей и поцеловал ладошку.

– Когда у тебя родятся другие детки, я буду за ними присматривать, и с ними ничего не случится. Я ведь буду их старшей сестричкой и буду их любить, – говорила она совершенно серьезно.

А Протасов испугался, что она начала бредить от боли, и уже наметанным за время ее болезни и знающим взглядом быстро проверил поступление препарата и глянул на показатели аппаратуры.

– Конечно, старшей, – подтвердил он, удостоверившись, что все показатели в порядке.

– Папочка, я тебя люблю, – сказала она, закрывая глазки.

– Я тоже тебя люблю, детка. Очень, – он прижался губами к ее лобику.

Внутри у него все дрожало от горя и рвущихся, душивших его слез, но железной волей он не давал им вырваться наружу. Он поцеловал ее щечки и еще раз в лобик, погладил по головке.

– Папочка, – прошептала она, не открывая глазок, – не бойся за меня. Это не страшно.

Больше она ничего не говорила и уже не приходила в себя. Алиса умерла у него на руках через несколько часов, все эти часы он гладил и гладил ее по головке, держал ее ладошки и пел ей шепотом старинную испанскую колыбельную. К утру, когда Алисы не стало, он поседел.

Обколотая препаратами Ольга приняла известие о смерти дочери достаточно спокойно, но когда Глеб привез ее домой, у нее случился нервный срыв. Она билась в истерике и кричала:

– Это из-за тебя она умерла! Из-за твоей проклятой работы!

Протасов безучастно сидел на диване и слушал все ее страшные обвинительные слова. Родители Глеба пытались остановить невестку, успокоить, но с невероятной силой она вырывалась из их рук и кричала, кричала:

– Тебя никогда не было рядом! Носился с ней, тетешкался, а болезнь проглядел! Все вы проглядели ее болезнь! Все! Ненавижу тебя, это ты ее убил! У тебя же была только твоя работа! И бабы твои! Тебе же не до дочки было! Она тебе вообще мешала!

Ничего не отвечая, Глеб вызвал «Скорую помощь». Ее снова обкололи препаратами, и она уснула. Родители пытались что-то ему говорить, объяснять, что Ольга неправа, что все это она говорила от горя. Но ничего уже для него не имело значения.

Его мир стал серым, в прямом смысле. На довольно долгое время он перестал видеть краски – еле-еле, размытыми намеками на цвет, он видел совершенно серый мир. Мир, в котором жили всего два чувства – безумная боль потери и огромная вина.

Ольга была права, когда обвиняла его. Он убежден был, что она во всем права, и жил с эти убеждением.

Он устроил жену в клинику неврозов, где ей помогли справиться с горем и посттравматическим синдромом, а сам пытался как-то работать. Какое-то время у него получалось, но в выходные он приезжал не домой, а к бабушке, падал на кровать и спал. Когда просыпался, лежал, смотрел в пространство и бесконечно думал об Алисе, и вспоминал ее, и ни разу не заплакал с момента смерти дочери – не мог, он обещал своей малышке, что не будет плакать. Все попытки родных и друзей как-то помочь, отправить его к психиатру или привезти специалиста к нему Протасов отвергал и жестко пресекал.

Он не хотел выходить из этого состояния, в котором, как ему казалось, он находился ближе всего к своему ребенку. А больше ему никто и не нужен был.

Но жизнь все же потребовала пристального внимания Глеба. Для начала – работа. Он перестал чувствовать азарт, интерес к делу, которым занимался, вообще ко всему, что окружало его, – к жизни. Какое-то время Протасов продержался на чувстве долга и ответственности за людей и коллектив, но вскоре понял, что может просто подвести всех, настолько его не волновало ничего, и он написал заявление об уходе.

– Какое увольнение? – кричал Иван Константинович, когда он пришел к нему в кабинет. – А кого я вместо тебя поставлю? А ты подумал о людях?

– Я не могу, дядь Вань, – тусклым голосом сказал он.

– Так нельзя, Глеб, – тут же сбавил напор дядька. – Понятно, страшное горе, но надо взять себя в руки и справляться. У тебя ответственная работа, должность, коллектив, за который ты отвечаешь, а ты бросать все надумал. Наоборот, только работа тебя и спасет.

После смерти дочери ему постоянно все предлагали встряхнуться, продолжать жить дальше и говорили про руки, в которые он должен себя взять. Эта фраза звучала практически каждый день, уже не вызывая в нем даже начального раздражения.

– Не могу, – признался племянник и посмотрел в глаза родному дядьке. – Подпиши, Иван Константинович, иначе я под статью за прогулы попаду. Да и действительно людей подводить не хочется.

Что увидел в его взгляде Иван Константинович, неизвестно, но, видимо, нечто такое, что его сильно поразило и ужасно расстроило, потому что он не только помог Глебу уволиться, но и оформил для него каким-то образом нечто вроде «творческого отпуска» на неопределенное время. И помогал с делами житейскими всем, чем мог. Например, когда племянник разводился и делил нажитое добро.

Вернее, действия по разделу имущества производил не Глеб, а Ольга, выставив ему свои материальные претензии.

Выйдя из клиники, она отправилась в специальный санаторий, который ей посоветовали врачи. С мужем она практически не виделась и не разговаривала. Зато с ней поговорила свекровь.

– Оля, ты разве не видишь, в каком он состоянии, его нельзя сейчас бросать и оставлять одного.

– А он не один, вы тут все с ним носитесь, трясетесь над ним, моего отсутствия он даже не заметит, – недовольно отвечала она.

– Но ты его жена! – увещевала свекровь. – Вы оба потеряли ребенка, и вам надо поддерживать друг друга в такой момент! А не порознь переживать это горе!

– Что вы можете в этом понимать! – повысила голос невестка. – Я мать, мне гораздо труднее, чем ему! Ему что, он со своими бабами себе других детей нарожает! А я не могу, не могу сейчас ни о чем другом думать! Мне нужно сменить обстановку и переключиться, не то я с ума сойду! А Протасов – он сильный, он справится и без меня.

Надежда Константиновна больше ничего не стала говорить невестке, но сделала одну глупость, о которой потом жалела ужасно: уговорила Глеба поехать к жене в санаторий. Не то чтобы навестить – она узнала, что там есть свободные места, и даже поговорила с главврачом, который уверил, что они возьмут его на лечение и помогут, тем более это будет эффективно, раз оба родителя проходят лечение вместе.