Боже правый! Ее маскировка!

– А теперь спокойно лежите и отдыхайте, – сказала Памела, вставая. – Я пошлю кого-нибудь к его светлости. Надо сообщить ему, что вы наконец проснулись.

– Нет-нет! Я…

Открылась дверь, впустив в комнату болезненно яркий свет. Луиза отвернулась.

– Граф будет очень рад, что вы очнулись, – сказала Памела. – Он сам много времени провел у вашей постели, наблюдая, как вы боретесь с болезнью. Вы все время бредили.

– Болезнь? Какая?

– Тиф, конечно. Очень тяжелый случай. Мы уже думали, что вы не выкарабкаетесь. Только его милость не терял надежды.

Дверь тихо закрылась.


Ребенком граф Сомертон был очень одинок. Его брат и сестра еще в младенчестве скончались от каких-то детских болезней. Предоставленный самому себе, мальчик знал все ручейки и пригорки старого семейного поместья в Нортгемптоншире, все овраги и тропинки, был знаком со всеми местными жителями. На лугу у пруда он впервые увидел лису, точнее, ее заметили собаки, и в последовавшей короткой схватке лиса не вышла победительницей. Уже юношей он провел целое лето, с удовольствием валяясь в пахучем сене с молодой женой Билли Сайкса, который обрабатывал землю на Якобс-Хилл в течение сорока лет и был несказанно рад, когда в следующем апреле под его крышей родился крепкий здоровый сын. Семнадцатилетний Сомертон потрясенно взирал на темноволосое верещащее последствие своих развлечений. «Какой он красивый и сильный, – гордо сказал Билли. – Он будет обрабатывать землю после меня. Он справится».

Теперь стога остались нетронутыми, а яблоня у двери как раз начала цвести. Сомертон пустил лошадь галопом, словно хотел обогнать воспоминания. Маленький Билли, достигнув восемнадцатилетнего возраста, действительно взял на себя заботу о земле, а его пухленькая розовощекая жена уже ждала ребенка. Бесс Сайкс написала ему письмо – сообщила новости. Оно пришло за две недели до тридцать седьмого дня рождения графа. В таком возрасте мужчина уже должен быть окружен любящей семьей – женой, детишками, собаками. Сомертон продиктовал Маркему ответ и велел вложить в письмо пятьдесят фунтов – подарок будущим родителям. Маркем удивленно поднял брови и выполнил поручение.

Точнее, она выполнила поручение.

Кровь снова забурлила в жилах. Так было всегда, когда Сомертон думал о своем секретаре. О ней. Он снова подстегнул лошадь и скакал галопом, пока над возвышенностью Якобс-Хилл не показались трубы Сомертон-Хауса. Старые кирпичные стены на ярком апрельском солнце полыхали огнем. Окна комнаты Маркема… ее комнаты… располагались в юго-восточном углу дома. В них весело играло утреннее солнце. Надо сказать экономке, чтобы как можно тщательнее задернули шторы. Свет режет ей глаза. Они ненадолго откроют окна, чтобы проветрить комнату, но ближе к вечеру, когда солнце будет уже с другой стороны дома. Сомертон ненавидел запах болезни, считая его символом смерти и разложения. Зато на улице свежий воздух был насыщен запахами зеленой травы и дождя, запахами жизни. Именно это необходимо Маркему.

Сомертон сосредоточился на деталях, чтобы отвлечься от других мыслей, – о ней, хрупкой девушке, нежданно-негаданно ворвавшейся в его жизнь. Так он делал каждый день, с тех пор как месяц назад привез ее сюда, – дрожащую, сжигаемую жаром, что-то бормотавшую в бреду. Он покинул Лондон, потому что больше не мог выносить его, и Маркем заплатил за это высокую цену. В течение долгой поездки сначала на поезде, потом в экипаже ему с каждым часом становилось все хуже и хуже. Граф внес секретаря в комнату на руках, послал за доктором и стал аккуратно его раздевать.

Кулаки Сомертона сжались. Он дернул поводья, заставив коня раздраженно мотнуть головой. Он вспомнил, как впервые увидел ее тело, как с изумлением и ужасом смотрел на ее груди, на изящный изгиб бедер. Он испытывал одновременно ярость и грусть, не мог не думать о тайне, которую хранила эта худенькая девушка.

Граф подъехал к конюшне и спрыгнул на землю едва ли не раньше, чем Байрон остановился. Бросив поводья подоспевшему груму, он буркнул:

– Позаботься о нем как следует. – Не задержавшись ни на минуту, он быстро зашагал к широкой мраморной лестнице, ведущей в Сомертон-Хаус.

Неужели жар вернется? Он часто снижался по утрам, но уже в полдень температура снова начинала подниматься, принося с собой дрожь и лихорадочный бред, от которых не могли избавить ни дополнительные одеяла, ни огонь в камине. Один раз, когда никого не было рядом, граф лег рядом с девушкой и прижимал ее пылающее тело к себе, пока она не перестала дрожать. Она постоянно что-то бормотала в бреду, но слова ее были бессвязными – по крайней мере граф не мог найти в них никакого смысла.

Но теперь лихорадки не было уже два дня, и доктор заверил его, что кризис миновал. Мисс Маркем скоро придет в себя, и начнется процесс выздоровления. Сомертон смотрел на ее неподвижное тело, укутанное белыми простынями, на выбритую голову, такую маленькую и хрупкую на огромной подушке, и не мог поверить своим глазам. Ему казалось, что болезнь в любой момент может вернуться и отобрать у него это хрупкое существо, неожиданно ставшее для него величайшей драгоценностью.

Он шагал вверх по лестнице, перепрыгивая сразу через несколько ступенек, распахнул дверь раньше, чем ее успел открыть перед ним лакей, и поспешил к лестнице, идущей на верхние этажи.

– Ваша милость! – Голос Памелы был громким и… оживленным?

Сомертона охватила такая сильная паника, что стало трудно дышать.

– Что? – рявкнул он, резко остановившись. – Вернулась лихорадка?

Но Памела довольно улыбнулась. Ее физиономия лучилась радостью.

– Нет, сэр, все в порядке. Она пришла в себя. Я как раз вышла, чтобы сообщить вам.

Но граф, больше не слушая ее, бежал по коридору к знакомой двери, ухватился за дверную ручку и замер. Закрыв глаза, он призвал себя успокоиться и собраться с мыслями.

Так не годится. Столь сильный накал эмоций ни к чему хорошему не приведет. Необходимо подавить его.

Граф со всем вниманием уставился на дверную ручку, которую сжимал в руке, стараясь унять биение сердца. Он напомнил себе об обмане – девушка водила его за нос много месяцев. Следовало обдумать и другие вопросы. Кто ее послал? С какой целью? Сколько вреда она успела причинить? Все это помогало ему отвлечься от владевшего им в течение последних недель страха ее потерять, возвращало способность мыслить логично.

Он уже некогда чувствовал нечто подобное, напомнил он себе. И даже женился на предмете своей страсти. И что из этого вышло?

«Ты слаб, – сказал себе Сомертон. – И излишне эмоционален».

Почувствовав, что к нему вернулось здравомыслие, граф распахнул дверь. Руки дрожали только слегка… совсем незаметно.

Надо же. Очевидно, к нему вернулось недостаточно здравомыслия, чтобы побороть острое разочарование, стиснувшее горло.

Памела ошиблась. Маркем спал… спала. Лицо девушки было осунувшимся, измученным. Она слегка повернула голову, и ему была видна синяя жилка, бившаяся на шее. Дыхание оставалось учащенным. В комнате царили полумрак и запах болезни.

Граф подошел ближе, и половицы громко заскрипели под его грузным телом.

Ресницы больной затрепетали. Какие же они, однако, густые и длинные. Вероятно, он все же слеп, если умудрился ничего не заметить. Он же очень много времени проводил рядом с ней, видел ее мягкие карие глаза, нежное лицо и ничего не заподозрил.

Глупец. Дурак. Идиот.

– Сэр? – хрипло прошептала Луиза.

Тихое короткое слово запустило в его организме некую сложную химическую реакцию. Его охватили одновременно радость и смятение, облегчение и злость. Все хорошо. Она жива.

Она его обманула.

Она его спасла.

Она полна пороков. Она полна изящества.

Кто она?

Сомертон погладил пальцем набалдашник трости, которую все еще держал в правой руке.

– Так-так, Маркем, похоже, вам все же удалось избежать смерти. Помогла ваша обычная ловкость. Вы ничего не хотите мне сказать?

Луиза облизнула губы.

– Где я?

– В Сомертон-Хаусе, разумеется.

– Это вы привезли меня сюда?

– Ну я же не мог отправить вас почтовой посылкой, – усмехнулся граф. – Кстати, имейте в виду, Маркем, сейчас начало апреля. Вы, как медведь, проспали весь конец зимы.

Луиза посмотрела на потолок, а потом плотно зажмурилась. Из-под ресниц появилась единственная слезинка и покатилась по щеке.

– У меня ничего не вышло, – прошептала она, но так тихо, что граф усомнился, правильно ли он расслышал.

Он прислонил свою трость к стулу, на котором не раз спал у ее постели в последний месяц.

– Позже вы сможете поблагодарить меня за то, что я спас вам жизнь, а потом лечил вас и ухаживал, не считаясь с собственными неудобствами.

– Спасибо.

– Так-то лучше. Правда, до прежнего Маркема вам пока далеко. Кстати… – Сомертон вопросительно взглянул на больную, как будто идея только что пришла ему в голову. – Как мне вас теперь называть? Знаете, обращаясь к вам по-прежнему – мистер Маркем, – я испытываю некоторую неловкость.

– О чем вы?

– Дорогая моя, доставив вас сюда в бессознательном состоянии, я раздел вас собственными руками.

Луиза повернула голову и молча уставилась на своего спасителя. Сомертон мог поклясться, что она покраснела. Значит, в ее хрупком теле еще осталась кровь, которая прилила к щекам. Рот в ужасе приоткрылся.

– Судя по вашему шокированному лицу, вы этого не помните, – констатировал он. – Впрочем, это не важно. Должен признаться, вы были не в том состоянии, чтобы восхитить мужчину своим телом.

– Замолчите, ради всего святого, – всхлипнула Луиза и отвернулась. Ее волосы отросли на каких-то полдюйма и казались темнее, чем раньше. Или всему виной полумрак в комнате.

– Вижу, в вас просыпается дух старины Маркема. Рад, что это произошло так быстро. Вы не возражаете, если я немного приоткрою шторы? Атмосфера комнаты больного действует на меня угнетающе. – Сомертон отошел к окну, не в силах видеть изможденное лицо больной.