Мы с Брайсом скатились вниз по лестнице, выбежали во двор, бросились к машине и, соблюдая осторожность, заглянули в переднее окошко: а вдруг сейчас выкатится, словно шар от пинг-понга, голова пострадавшего? Нам, между прочим, было бы интересно это увидеть собственными глазами, но при этом мы, конечно, ни к чему бы не прикасались. Мы обошли вокруг все еще дрожащую пальму, в ствол которой вонзились куски стекловолокна и осколки ветрового стекла.

Водитель едва дышал и был сильно изувечен. Глаза его были закрыты, дверца с его стороны висела на петлях, большая часть стекол оказалась выбита. С его лица, рук, руля стекала кровь, и одежда в некоторых местах тоже вся промокла от крови, и впервые на таком близком расстоянии я увидел смерть – такую же, как в фильме «Придурки из Хаззарда», только хуже, потому что это была настоящая, реальная смерть.

А потом он пошевелил рукой. Мы наклонились пониже, и он застонал, увидев нас, и что-то произнес, но мы ничего не расслышали из-за безумного рева музыки. Мы с Брайсом стояли молча, прячась друг за друга, а вокруг начала собираться толпа соседей, желавших убедиться, что мы не пострадали. Кто-то уже вызвал «Скорую помощь», но никто из присутствующих не подошел к машине, никто даже не притронулся к раненому, чтобы оказать хоть какую-то помощь. Он лежал в одиночестве, истекая кровью, и стонал, потому что обе его ноги были зажаты между сиденьем и рулем.

Моя мама услышала весь этот шум и грохот. Она выскочила во двор в переднике, сорвала его и швырнула на тротуар, а потом помчалась вниз по Речной улице, вздернув юбку выше колен, чтобы не мешала бежать. Я помню, когда она бежала, ее колени мелькали туда-сюда, словно два белых поршня. Но вот она увидела нас с Брайсом и, поняв, что нам ничто не угрожает, перевела взгляд на автомобиль. Не сбавляя скорости, она растолкала локтями толпу, встала на колени возле машины и взяла окровавленную руку мужчины, а другую руку положила на его колено, а потом стала крутить руль, чтобы увеличить расстояние между ним и его ногами. А через мгновение начала во всеуслышание молиться.

Моя мама всегда плакала, когда молилась. Она закрывала глаза, и по лицу ее потоками струились слезы, стекая вниз, по носу и шее, на грудь. И как только мама начала молиться, раненый приподнял голову и обвел, похоже, ничего не видящим взглядом все вокруг. Но мама и глазом не моргнула, продолжая все так же горячо молиться и плакать, а он что-то пробормотал, но лишь она одна могла расслышать его слова, и его пальцы сжали ее руку.

Я думаю, что Бог тоже услышал маму: радио вдруг замолчало. И когда оно умолкло, наступила такая тишина, что можно было бы расслышать звук упавшей булавки. Я вот уже почти двадцать лет вспоминаю об этом, размышляю и теперь практически уверен, что радио выключил Он, потому что ни водитель машины, ни мама ни разу даже не дотронулись до кнопки-выключателя. А может быть, Богу тоже надоело слушать такую музыку.

Меня поразило тогда и поражает сейчас, что, когда мама опустилась на колени, она каким-то непостижимым образом стала казаться выше всех окружавших, и когда я теперь о ней думаю, она по-прежнему для меня по-настоящему живой человек. Я и сейчас вижу, как она дотрагивается до раненого.

И еще я думаю, что именно тогда в моем мозгу забрезжил образ мисс Эллы.

С тех пор со мной такое часто случалось: однажды, когда я был еще маленьким, я заболел опасной лихорадкой с очень высокой температурой и, наверное, был близок к смерти.

Я посмотрел в окно и увидел, как мама стоит на коленях у ступенек лестницы, которая вела в мою комнату. Но прошу вас: поскольку я возвел маму в ранг святой, то не думайте, пожалуйста, что мой отец никогда не молился. Конечно же, он молился и сейчас молится, но при этом он всегда надеется получить какую-нибудь выгоду, которую, чаще всего, мог обеспечить я. Однажды мама привезла меня и моего брата Льюиса в больницу и припарковалась под объявлением: «Не оставляйте детей без присмотра», а потом отправилась в больницу, чтобы подержать за руку умирающего пациента (но он, к счастью, не умер). Однажды на мою сестру, в ночь на Хэллоуин, напала овчарка, и один мальчишка – я не видел его ни до этого случая, ни потом – украл мой велосипед: просто выдернул его из-под меня и удрал. И еще вот что случилось: когда я пришел из колледжа – в синяках, подавленный, решивший, что никогда больше я не смогу играть в футбол, то увидел, что мама сидит в изножье моей кровати. «Привет, умелец», – произнесла она. А потом она начала молиться и молилась, как никогда в жизни, и я снова стал играть.

Все, кто знал меня в детстве, скажут вам, что я был еще тем чертенком и часто вредничал. Зная это, мои родители серьезно боролись с моим недостатком. Они брали меня за руку и начинали молиться. Не помню ни одного вечера, чтобы к Небу не возносились их молитвы. Родители вставали на колени около моей кровати, а иногда заставляли и меня встать на колени рядом с ними, и так каждый божий вечер моей жизни. И даже когда они вставали, целовали меня на ночь и выключали свет, то никогда не оставляли меня наедине с самим собой. Кстати, надо заметить, что Бог обладает неплохим чувством юмора: все наши с Кристи трое мальчишек унаследовали от меня дозу этой чертовщины поровну, и, подобно моим родителям, мы с Кристи теперь тоже даем им отпор, но с помощью сердца, а не кулаками.

Иногда я спрашиваю себя: а какой была бы моя жизнь без детей, без их недостатков? Сидел бы я сейчас в этом доме за компьютером, рядом с женой и троими сыновьями, спящими, в уюте и тепле, в большой спальне? Не исключено, что они могли бы находиться где-то далеко, в тюремной камере… Или же (об этом даже подумать страшно!) покоились бы в ледяном одиночестве под мраморным памятником, омываемом слезами своей матери? Однако факт остается фактом: они мирно спят в комнате, а я сижу за компьютером. А все благодаря чему? Не тем ли параллельным линиям, что провела когда-то своей рукой мисс Элла? Или – медной бляшке, которую всегда носит в кармане фартука моя мама? Но этого я никогда не узнаю.