Тогда я оставил свой саркастический тон.

– Добро пожаловать, Кэти, – просто сказал я.

А она, схватив гребень, стала расчесывать гриву Глю, и он проникся к ней доверием и ткнул ее носом.

* * *

Когда я еще заканчивал среднюю школу, местные игроки на бегах, а также тренеры стали замечать мою игру в бейсбол, да и зрители уже называли меня «активным парнем» и твердили моему тренеру: «У него есть талант» и «Это ваша будущая звезда!». Признаюсь, у меня голова просто пухла от сознания, что я становлюсь каким-то другим человеком, чем прежде. Такое мое положение нравилось мне еще и потому, что впервые в жизни я делал нечто достойное похвалы в устах других. Моя новая личность уже не укладывалась только в стереотипное определение: «Это сын Рекса Мэйсона».

Однажды к вечеру я возвратился домой, распираемый сознанием своей новой идентичности, а мисс Элла стала на меня кричать – почему я не вытер ноги, входя в дом, вон сколько грязи принес, но я не обратил на нее и ее окрик никакого внимания, и тогда она, подбежав, дернула меня за волосы и предупредила:

– Ребенок, слушай, что я тебе скажу, и смотри мне прямо в глаза, когда я с тобой разговариваю. Я, конечно, старая наемная служанка и деревенщина до мозга костей, но я – человек! И знаешь, что я тебе скажу? Бог обо мне помнит, ведь он потратил немало времени, чтобы создать меня такой, какая я есть. Возможно, внешне я ничего собой не представляю, но и то, что ты во мне видишь, все это возникло по воле Его, так что не стой здесь, как столб, делая вид, что меня не существует. И всегда помни о том, что я сейчас тебе сказала.

Мисс Элле потребовалось высказаться только раз, но я запомнил ее слова навсегда. И теперь, вернувшись домой, я всегда снимаю грязную обувь у порога.

В тот же вечер, когда я ложился спать, она ласково ткнула меня в грудь заскорузлым, кривым от артрита пальцем и заметила:

– У тебя вот тут есть кое-что особенное. Пусть у тебя самые-самые зеленые глаза и ты лучше всех мальцов орудуешь битой, но сам по себе ты гораздо больше значишь, чем внешняя красота, круги почета и тройные удары. У тебя есть кое-что внутри, чего другие не имеют. Господь предоставил тебе больше возможностей, чем другим, и надеется, что ты во многом сможешь преуспеть. Ты уже скоро поймешь, что нельзя верить всему, что говорят люди, и задумаешься о том, каков ты есть на самом деле. И запомни: мысли в твоей голове и сердце – взаимосвязаны. Если голова у тебя пухнет от самомнения, то сердце становится меньше. Такер, ты больше, чем это твое маханье деревянной лопаткой и все твои подачи. Помни, что твои поступки, чем бы ты ни занимался – пусть это будет даже бейсбол или что другое, – меньше, чем ты сам, не позволяй своим победам вскружить тебе голову, оставайся на грешной земле, как один из нас. Мне все равно, появится ли твой портрет на обложке «Тайма». Главное, что ты Такер Мэйсон!

– Но, мама Элла, я не хочу быть Такером Мэйсоном.

– Но, дитя мое, – спросила мисс Элла с недоверчивой улыбкой, – кем же ты хочешь быть?

– Я хочу быть Такером Рейном!

Ее лицо смягчилось, она откинула потные волосы с моих глаз, и я почувствовал на лице ее дыхание.

– Родителей, дитя мое, не выбирают. Единственное, что в этой жизни мы можем контролировать, так это наши слова и поступки.

В тот день, когда она умерла, я взял себе другую фамилию. Я стал Такером Рейном.

* * *

Кэти откинулась на скамью и смотрела, как я обрабатываю кожу седла.

– У меня появилась привычка, – сказала она, – я высматриваю твое имя под портретами на обложках ведущих журналов. И вот однажды, – и она повернулась и взглянула на пастбище, – иду я мимо журнальной стойки и вижу «Тайм», и мне даже не надо было смотреть на подпись, я уже знала, что это ты.

Два года назад Док послал меня в Сьерра-Леоне – освещать алмазный промысел и возникшую вследствие него войну. За две недели моего пребывания я снял три фото людей с ампутированными руками. Они стояли плечом к плечу и улыбались, а на шее у каждого висели серебряные кружки для подаяний. В этом заключался разительный, болезненный контраст: здоровые на вид, словно кони, в расцвете своих жизненных сил, они, однако, не могли есть, одеться, умыться и сходить в туалет без посторонней помощи. Через шесть недель Док снова мне позвонил, плача навзрыд и прикуривая сигарету от предыдущей:

– Такер… Так… ты получил обложку! Только что позвонили из «Тайма»… Они решили дать на обложку твой портрет!..

– Такер, – но теперь это сказала Кэти, – думаю, что мисс Элла сейчас бы тобой гордилась. – Она отшвырнула ногой ком грязи и взглянула в чашку, где чернела кофейная гуща. – И я тоже гордилась тобой.

А я уже закончил обрабатывать седло и занялся другим необходимым делом: разложил на скамье фотолинзы и стал очищать их кисточкой из верблюжьего волоса, а Кэти, наблюдая за моей работой, нервно покусывала губы, словно собираясь еще что-то сказать. Наконец она не выдержала:

– Я должна тебе кое-что объяснить.

– Я тоже не раз об этом думал.

– Ты ждешь продолжительного или краткого объяснения?

– Я желал бы такого, которое ни во что меня не впутает.

– Полагаю, что заслужила такой ответ.

– Да, заслужила!

– Револьвер теперь лежит на верхней полке в чулане. Он не заряжен, в обувной коробке со старыми снимками. По большей части на них снят ты. На одном-двух и я присутствую. В общем, они наверху, и Джейс не сможет до них добраться. Да ему и ни к чему, но если тебе захочется их посмотреть, то, пожалуйста, поступай с ними, как сочтешь нужным. Сама я не знаю, что с ними делать.

Впервые за все время я внимательно вгляделся в темные мешки под ее глазами. Хотя это были не мешки…

– Это тебя твой парень разукрасил? У которого ты украла револьвер?

Она откинулась на спинку скамьи, втянула руки в рукава рубашки, так что и пальцев не стало видно, а у меня появилось ощущение, что сейчас мне предстоит выслушать повесть о двадцати годах ее жизни.

– Папа отвез нас в Атланту, но у него возникло какое-то странное чувство относительно работы у твоего отца, так что уже через три дня он уволился и стал работать у людей, которые его предупреждали, чтобы он не связывался с Рексом Мэйсоном. Так или иначе, но отец устроил свои дела, и мои тоже. Меня отдали учиться в хорошую частную музыкальную школу, расположенную недалеко от так называемой Академии Пэйс. Там меня многому научили, но я тогда же поняла, насколько хорошее образование дала мне мама. Одно открытие вело к другому. Мою игру услышали в Джуллиарде[16], я получила грант на дальнейшее образование и четыре года прожила в Нью-Йорке – училась, играла на пианино и дрожала от холода с ноября по март…

Нет, Кэти изменилась: изменились ее голос, фигура, выражение лица, да и все остальное – она выросла, обрела жизненный опыт, однако тон голоса, насмешливый по отношению к самой себе, давал понять, что она – все та же, прежняя. Под внешней оболочкой оскорбленной и униженной женщины скрывалась Кэти.

– Чтобы заработать побольше, я по уик-эндам играла в барах и в джазовых клубах Манхэттена. Когда я достигла совершеннолетия, позвонили хозяева клуба, и я начала играть по вечерам, при свечах, там, где на столики стелят белые скатерти.

– То есть, ты хочешь сказать, что ты работала там, где чаевые больше и посетители не рыгают тебе в лицо?

– Совершенно верно. Как-то вечером я решила проверить содержимое своей кубышки и обнаружила тысячедолларовую купюру. Целую тысячу долларов! И решила, что кто-то ошибся, давая чаевые, но никто не явился заявить об ошибке. Как бы то ни было, время шло, я окончила Джуллиард и решила, что не могу жить без Центрального парка, особенно весной, и стала откладывать деньги в нью-йоркский банк.

– Неужели тебе действительно мог понравиться Нью-Йорк? – перебил я, занимаясь очередной линзой.

– Сначала не нравился, но потом я к нему приросла. Это неплохое место, – Кэти улыбнулась, – хотя это отчасти сумасшедший город, и темп жизни там для провинциальной девушки из Атланты, пожалуй, несколько ускоренный. Когда мне исполнилось двадцать пять, джазовый ресторан около Пятой авеню, «Медное золото», который посещали чиновники с Уолл-стрит, подписал со мной контракт на четыре вечера в неделю, и у меня появилось ощущение, будто я стала вторым Билли Джоэлом, но только в женском образе.

Кэти отпила глоток, опять пристально посмотрела на кофе, и, казалось, она вся, собственной персоной, перенеслась на Пятую авеню. Да, долгий путь отделял ее от той маленькой девочки, которая махала мне в окошко автобуса, уезжая из Атланты.

– Друг моего приятеля познакомил меня с Тревором. Это был удачливый брокер, партнер владельца одной деловой фирмы с уже прочной репутацией на Уолл-стрит, а сам Тревор славился бульдожьей хваткой, но при этом казался человеком культурным, с добропорядочными деловыми связями, – и она покачала головой, – хотя и питающим привязанность к тысячедолларовым бумажкам.

Кэти устремила взгляд на пастбище.

– Послушать меня, – сказала она, помолчав, – так я сама стала выражаться очень по-нью-йоркски.

И, потерев пальцами глаза, опять поддала комок грязи ногой:

– Мы стали встречаться, и вскоре он пригласил меня к себе домой, а я, наверное, тоже стала выделять его среди прочих. Прошло пару месяцев, и после нескольких моих отказов я, наконец, сказала «может быть», и он увез меня в фешенебельный пригород, так сказать, на испытательный срок. Я до сих пор не понимаю, почему согласилась: наверное, потому, что других предложений не было.

Но это невероятно: у Кэти, конечно, был выбор. У красивой женщины, играющей так, что струны поют, словно сладкоголосые птицы, всегда есть возможности, но она, скорее всего, тогда растерялась, чувствовала себя очень одинокой, скучала по дому и поэтому отдалась на волю волн.

– Он старше меня и желал, чтобы у нас как можно скорее появились дети, и я подчинилась и вскоре узнала, что уже не одна.