— Я все хотел спросить у вас, — сказал Юлиус, повернувшись к Алану… — Эта квартира выходит на северо-запад?

И тогда во мне вдруг что-то оборвалось, разбив ощущение неестественности происходившего. Я бросилась к себе в комнату, заперла дверь на ключ, натянула первые попавшиеся брюки, какой-то свитер. Я одевалась так быстро, что слышала как лязгают зубы и стучит сердце. Не тратя времени попусту, я надела босоножки, не выбирая, только убедившись, что они составляют пару. Затем я открыла дверь и бросилась в гостиную, где ждал Юлиус А. Крам. Должно быть, я управилась меньше чем за полторы минуты. Я вспотела и лишь остатки чувства собственного достоинства помешали мне броситься к шоферу, схватить его за руку и прокричать, чтобы он скорее увез меня как можно дальше. Как бы там ни было, я бочком проскользнула по коридору, причем Юлиус по-прежнему находился между мной и Аланом. И прежде чем он закрыл за нами дверь, я увидела Алана, стоявшего против света с опущенными руками и безмолвно отверзтым ртом. В этот миг он и впрямь был похож на сумасшедшего.

У Юлиуса был старый «даймлер», длинный и массивный, как грузовик, и тут я вдруг вспомнила, что все предыдущие дни я видела этот автомобиль у своего дома.

4

Если верить солнцу, мы ехали на восток. Но я уже не верила даже светилам. Затерявшись в этом огромном автомобиле, как в пустыне, я глупо пыталась определить, где запад и восток, север и юг. Куда там! Я затерялась даже в своем собственном маленьком сердце. А по капоту машины бежали расплывчатые тени, и мы катились по одной из тех безликих автострад, дома вдоль которых столь же безлики и похожи друг на друга, как рекламные щиты. Но вот мы проехали Монтла-Жоли и достигли цели, остановившись у пригородного дома, сильно смахивавшего на крепость. Юлиус молчал. Он даже не взял меня за руку. Да что говорить, ведь это был человек без жестов. Он садился в автомобиль, выходил из него, закуривал сигарету, надевал пальто — и все это без всякого изящества, но и не неуклюже. Никак. А я, которую так очаровывали жесты людей, их манера двигаться или не двигаться, не могла избавиться от ощущения, что сижу рядом с манекеном. Всю дорогу я дрожала. Сначала — от страха, что Алан догонит нас, настигнет на каком-нибудь светофоре, вспрыгнув на капот машины, или сообщит в полицию и судьба в фуражке и со свистком не остановит мое бегство к свободе, пусть призрачной, но свободе. А потом, когда машина выехала на автостраду и набрала скорость, я поняла, что уже никто не помешает нам, и дрожала теперь уже от одиночества.

Я была одна, лишенная привычного, постоянного контакта с Аланом, ставшим для меня чем-то вроде кровосмесительного акта. Я снова была «я, мне, мое», а не «мы». О, каким ужасным стало для нас это «мы». А что же стало с ним — палачом или жертвой, какая разница? Во всяком случае партнером этих дьявольских, губительных и неотразимых регтаймов последних лет. Хотя в глубине души я казалась самой себе одиноким цветком на танцевальной дорожке, а не женщиной, лишившейся мужа. По правде говоря, мы с Аланом много танцевали, в различных темпах и разных ситуациях. Устав до изнеможения, мы все же были в состоянии вместе делить таймауты страсти, и лишь только ревность, с которой он ничего не мог поделать, сделала нашу любовь невозможной. Можно назвать это болезнью, пусть, но теперь он остался один, и некому было составить ему компанию, бросая вязанки воспоминаний, страданий и надежд в тот ужасный или прекрасный костер, что называется любовью. И именно поэтому я мирилась со всем этим так долго, а на автостраде не могла отделаться от ощущения чувства вины. Я была виновата в том, что не могла любить его дольше. Я была виновата в безразличии, и слово это вызывало во мне ужас. Я знала, что именно оно — безразличие — было главным джокером в интимных отношениях, и ненавидела его. Я восхищалась безумством, постоянством, бескорыстием и даже в некотором смысле верностью. Мне понадобилось немало лет, чтобы прийти к ним от беззастенчивости и цинизма. И как бы там ни было, но я прошла эту дорогу, и если бы не моя природная ненависть к несчастьям и страданиям, то я никогда бы не оставила Алана.

Замок Юлиуса А. Крама был в своем роде выдающимся строением. Построенный в форме подковы из массивных каменных блоков, он был снабжен бойницами, подъемными мостами и обставлен мебелью в стиле Людовика XIII. Учитывая огромное состояние Юлиуса, вполне можно было допустить, что эта мебель подлинная. Несколько оленьих голов у входа придавали первому этажу мрачный вид. Каменная лестница с перилами из кованого железа вела на верхние этажи. Как бы уступая современным требованиям моды, дворецкий был одет в белую куртку, хотя я бы нарядила его в камзол. Он стал искать мой чемодан, естественно, не нашел и извинился. Юлиус нервно три-четыре раза спросил дворецкого, все ли в порядке, и, не дожидаясь ответа, провел меня в гостиную. И чего тут только не было! Кожаные диваны, полки с книгами, шкуры зверей и огромный камин, в котором поспешили разжечь огонь, сразу заигравший веселыми языками пламени. Но если присмотреться, то чего-то все же не хватало — наверное, собаки. Я спросила у Юлиуса, нет ли у него пса, и он ответил, что, конечно, есть и не один. Как и положено, они находились на псарне, и Юлиус обещал мне показать их завтра утром. Сейчас это уже не имело смысла, ибо становилось темно. У него были легавые, терьеры, лабрадоры и другие породы.

Я не могу сказать, что не слушала его, потому что отвечала. Только человек, слушавший и что-то отвечавший ему, не был мной. Мной, в том смысле, в каком я привыкла ощущать себя. Пришел дворецкий и предложил нам выпить. Я набросилась на водку и выпила рюмку одним махом. Юлиус с беспокойством взглянул на меня и заметил, что вот уже тридцать лет, как пьет только томатный сок. Один из его дядьев, да и отец умерли от цирроза печени. Короче, это была семейная болезнь, и Юлиус хотел избежать ее. Я слегка кивнула в ответ, русский эликсир придал мне смелости, и я задала наконец ему вопрос, который не давал мне покоя:

— Как это случилось, что вы приехали ко мне сегодня?

— Когда вы не пришли на свидание — на наше второе свидание, — начал Юлиус, — я очень удивился.

Я поудобнее устроилась на кожаном диване, не понимая, что могло его удивить в моем отказе. Или, может быть, сильные мира сего не привыкли к осечкам.

— Я был очень удивлен, — продолжал Юлиус, — потому что у меня осталось очень живое и теплое воспоминание о нашей с вами встрече в Салине.

Я кивнула головой, в который раз поражаясь тому, какие сюрпризы может преподнести необщительность.

— Видите ли, — продолжал Юлиус, — я никогда не говорю о себе, а в тот раз я признался вам в том, что никто обо мне не знает, ну, естественно, за исключением Генриетты.

Я смотрела на него, ничего не понимая. Что это еще за Генриетта? Может, я сбежала от одного сумасшедшего, чтобы попасть к другому?

— Это та девушка, англичанка, — уточнил Юлиус. — Вся эта история застряла у меня в памяти и в жизни, словно заноза. Так как моя роль в ней была более чем идиотской, я никому не смел рассказать об этом. И вдруг там, в Салине, я прочел в вашем взгляде нечто, что подтолкнуло меня к откровенности. Почему-то я был уверен, что вы не будете смеяться надо мной. Не могу даже передать, как мне стало хорошо. Вы были такой спокойной, доверчивой… Мне очень хотелось увидеть вас еще раз.

Он говорил медленно, но довольно бессвязно.

— Да, но как вы все-таки добрались до меня?

— Я навел справки. Сначала расспросил ваших друзей. Затем отправил секретаря к вашей консьержке и горничной. Ну и так далее… Я долго колебался, прежде чем ворваться в вашу личную жизнь, но потом я пришел к выводу, что это мой долг. Я прекрасно понимал, — добавил он с торжествующим смешком, — что лишь что-то из ряда вон выходящее помешало вам придти сегодня в Салину.

Я словно разделилась: меня раздирали одновременно смех и негодование. Негодование во всех отношениях обоснованное. По какому праву этот незнакомец допрашивал моих друзей, консьержку, горничную? Во имя какого чувства он осмелился утолить свое любопытство за мой счет? Используя свою силу и деньги. Неужели только из-за того, что я не рассмеялась ему в лицо, когда он рассказывал мне о своей неудавшейся любви к дочери английского полковника? Что-то не верилось. Слишком много людей вилось у его ног, и были среди них те, кто вполне искренне посочувствовал бы этой печальной истории. Он врал мне, но почему? Он ведь должен был знать и чувствовать, что не нравится мне и никогда не понравится. Бывает, что между мужчиной и женщиной с первого же взгляда словно заключается пакт о ненападении или договор, исключающий какие-либо соглашения. И ничего тут не поделать. Бессильно даже тщеславие. Несколько мгновений я ненавидела его, его самоуверенность, его мебель в стиле Людовика XIII. Я ненавидела его всеми силами души. Я молча протянула ему свой стакан, и, укоризненно поцокав языком, — уж не вообразил ли он себе в самом деле, что его фамильный цирроз печени навсегда отвратит меня от алкоголя? — он отправился наполнять его.

Итак: я находилась где-то на востоке Парижа, в поместье в стиле Людовика XIII, в обществе банкира-детектива. У меня не было машины, багажа, цели. Не было и мыслей относительно моего ближайшего, а тем паче далекого будущего. В довершение всего наступал вечер, и становилось темно. В жизни я пережила много всяких ситуаций — комических, экстравагантных и даже зловещих, — но в этот раз я превзошла саму себя. Я поздравила себя с таким редким успехом и мысленно сняла перед собой шляпу, затем отпила немного из стакана. Его содержимое, казалось, было единственным на земле, что доставляло мне радость. Но очень скоро я поняла, что мне не следовало так пренебрегать консервами, потому что голова уже начинала кружиться. А перспектива видеть Юлиуса А. Крама в трех экземплярах нисколько не вдохновляла.