Ги Бретон - В кругу королев и фавориток

Прочитав его творение, какая-нибудь святоша скорее всего сочла бы себя оскорбленной. А вот Мария Медичи приказала назначить Гомбо пенсион в размере одной тысячи двухсот экю.

Другой анекдот только подтверждает, что она ни в малой степени не была противницей соленых шуток. Как-то раз она сказала:

— Я бы хотела одной ногой быть в Сен-Жермене, а другой — в Париже.

Присутствовавший при этом Бассомпьер заметил, подмигнув:

— В таком случае я бы хотел находиться в Нантере [107].

Эта грубая шутка заставила ее хохотать до слез. Из этого видно, что Мария Медичи ничем не напоминает тот унылый манекен, какой из нее делают стыдливые биографы. Куда больше доверия испытываешь к тем историкам, которые говорят, что она совершала «неосторожности» с Эперноном, Бельгардом и Бассомпьером. А что касается Кончини, здесь факты выглядят еще убедительнее, если, конечно, поверить всем современникам флорентийки, с одной стороны, и историку Мишле — с другой; а он, кстати, приписывает именно маршалу д`Анкру (т. е. Кончини) отцовство в отношении Никола, герцога Орлеанского, рожденного в 1607 году…

Кажется, впрочем, что о неверности Марии Медичи было известно еще при жизни Генриха IV. Автор «Генриады» («Henriciana») рассказывает, например, такую историю:

Однажды король, совершавший прогулку по холму Шайо, остановился, нагнулся и, просунув голову между ног, сказал, глядя на город:

— Ох, сколько гнезд, принадлежащих рогоносцам!

Сеньор, бывший рядом с ним, повторил его жест и тут же воскликнул:

— Сир, я вижу Лувр!..

1617 году парижане позволяли себе высказываться еще откровеннее, и когда маршал д`Анкр, чей дом находился рядом с Лувром, приказал соорудить деревянный мост над оврагом, чтобы легче было добираться до дворца, народ совершенно открыто называл его «мостом любви». И трудно не согласиться с Совалем, который пишет, «что каждое утро фаворит шел по мосту во дворец, чтобы засвидетельствовать свое почтение королеве, а каждую ночь он отправлялся той же дорогой, чтобы остаться там до следующего дня» [108].

Придворные, которых эта интрига страшно забавляла, не ограничивались распеванием двусмысленных куплетов за спиной у любовников. Самые смелые позволяли себе довольно рискованные шуточки в присутствии Марии Медичи. Однажды, когда она попросила даму из своей свиты подать ей вуаль, граф де Люд воскликнул: — Корабль, стоящий на якоре, не нуждается в парусе [Каламбур, основанный на игре слов: якорь по-французски «апсге», а парус — «voile». (Т. де Рео. Маленькие истории). Бассомпьер пошел еще дальше:

— Поверьте мне, Мадам, — сказал он ей как-то вечером, — все женщины потаскухи.

— Даже я? — спросила Мария Медичи.

— О, вы, Мадам, — ответил он, поклонившись, — вы королева!..].

Кончини действительно ничего не делал, чтобы скрыть свою связь с королевой-матерью, напротив: «…если он находился в комнате Ее Величества в те часы, когда она спала или была одна, — пишет Амело де ла Уссе, — он делал вид, что завязывает шнурки, чтобы заставить поверить, будто он только что спал с нею…»

Это, конечно, говорит прежде всего о плохом воспитании.

А кончилось все это тем, что весной 1617 года молодой Людовик XIII, взбешенный его наглыми манерами и чудовищными насмешками по адресу своей матери, отдал приказ Витри, капитану своих гвардейцев, убить Кончили. Убийство было назначено на 17 апреля.

Утром того дня, около десяти часов, фаворит королевы явился во дворец в окружении пятидесяти или шестидесяти человек, составлявших его обычную свиту.

В тот момент, когда он шел по мосту, перед ним неожиданно возник Витри и схватил его за правую руку:

— Именем короля вы арестованы!

Кончини, вращая своими черными глазами, воскликнул:

— Меня арестовать?

— Да, вас.

Пораженный, он отступил на шаг, чтобы выхватить свою шпагу, но не успел. Одновременно три пистолетные пули поразили его: одна угодила в лоб, другая в щеку, третья в грудь. Он рухнул прямо в грязь и был тут же затоптан людьми Витри, которым тоже не пришлось в жизни обучиться хорошим манерам.

Друзья Кончини не сделали даже попытки вступиться за него. Они просто сразу обратились в бегство, справедливо полагая, что было бы грустно вот так умереть прекрасным апрельским утром…

Пока гвардейцы, войдя в раж, наносили удары ногами по мертвому телу Кончини, г-н д`Орнано явился к королю и, отвесив поклон, доложил:

— Сир, дело сделано!

Людовик XIII приказал открыть окно, вышел на балкон и, не скрывая своей радости, крикнул убийцам, все еще находившимся перед Лувром:

— Большое спасибо! Большое спасибо всем! С этого часа я — король!

И кто-то снизу отозвался:

— Да здравствует король!

В то же мгновение Марии Медичи сообщили о трагическом конце ее фаворита. Она побледнела:

— Кто его убил?

— Витри, по приказу Его Величества.

Понимая, что отныне ее сын возьмет бразды правления в свои руки, она в отчаянии опустилась в кресло. Для нее все было кончено.

— Я царствовала семь лет, — сказала она. — Теперь меня ждет венец только на небе.

У нее не нашлось ни одной слезы для Кончини. Страх за собственную жизнь заглушал в ней все другие чувства. Это было особенно заметно, когда Ла Плас спросил у нее, как сообщить эту новость Леоноре Галигаи. Она раздраженно отмахнулась.

— У меня своих забот достаточно. Если никто не решается ей сказать об этом, то пусть ей пропоют.

Но так как собеседник позволил себе настаивать, говоря, что известие это, несомненно, причинит супруге маршала д`Анкра сильное горе, королева-мать ответила с раздражением:

— У меня и без этого есть, о чем подумать. И пусть со мной больше не говорят об этих людях. Сколько раз я им советовала вернуться в Италию.

Отрекшись от своего фаворита, она попросила аудиенции у короля. Людовик XIII велел ответить, что у него нет времени принять ее. Она настаивала, упрашивала. Тщетно. В конце концов она дошла в своей низости до чудовищной степени, когда попросила сказать сыну, что, «если бы она знала о его намерении, она и сама бы вручила ему Кончини со связанными руками и ногами».

На этот раз ответа вообще не последовало, зато явился Витри и запретил ей покидать свои апартаменты.

А за ее спиной уже работали каменщики, они замуровывали все двери, кроме одной, и Мария поняла, что превратилась в пленницу тут же, в самом Лувре.

В полном отчаянии она бросилась на постель и принялась так истошно вопить, что окружающим стало не по себе.

Днем, пока дворцовая стража, завернув тело Кончини в старую скатерть, отправилась без лишнего шума в Сен-Жермен-л`Оксерруа, чтобы похоронить его в уже вырытой могиле, прибывшие по приказу короля рабочие принялись разрушать «мост любви». Стук их топоров привлек внимание Марии Медичи, и она подошла к окну. Увидев, как уничтожается маленький мостик, служивший напоминанием о многих бурных ночах, ей вдруг стало до дурноты плохо. «Каждый удар топора, — пишет современник, — отзывался в ее сердце». И в первый раз после смерти фаворита она заплакала,

Убийство маршала д`Анкра страшно обрадовало парижан.

— Где он сейчас, этот негодяй, чтобы можно было пойти и плюнуть ему в лицо? — спрашивали они с нескрываемым удовольствием.

Когда же выяснилось, что маршал уже погребен, все были очень разочарованы, и каждому казалось, что он не в полкой мере насладился событием.

Те из горожан, кто собрался около Лувра в надежде взглянуть на труп Кончини, отправились в ближайшую таверну и нашли утешение, распевая непристойные куплеты про королеву-мать и ее фаворита. На рассвете один из посетителей таверны, сильно разгоряченный выпивкой, вскочил на стол:

— Нам бы следовало по крайней мере сплясать на могиле этой падали, — вскричал он.

И тут же все вокруг повскакали с мест:

— Пошли туда!

В семь часов утра сотни две пере возбужденных и недобро глядящих людей явились в Сен-Жермен-л`Оксерруа. «Бесчинство началось с того, что несколько человек из толпы стали плевать на могилу и топтать ее ногами, — рассказывает г-н Кадне, брат коннетабля де Люиня. — Другие принялись раскапывать землю вокруг могильного холма прямо руками, и копали до тех пор, пока не нащупали места стыка каменных плит».

Вскоре надгробный камень был поднят, и кто-то из толпы наклонился над раскрытой могилой. Он привязал веревку к ногам трупа, уперся ногами и начал тащить. Несколько священников, выбежавших из церковной ризницы, попытались вмешаться. Толпа накинулась на них так яростно, что им пришлось спасаться бегством. После исчезновения священников человек снова взялся за веревку, дернул в последний раз, и тело маршала оказалось на плитах. Толпа издала радостный вопль, и тут же шквал палочных ударов обрушился на труп, и без того изрядно изуродованный гвардейцами Витри. Бывшие в толпе женщины, истошно крича, принялись царапать мертвеца ногтями, бить по щекам, плевать в лицо. Затем его протащили до Нового Моста и там привязали за голову к нижней части опоры. Опьяненный собственной смелостью народ стал отплясывать вокруг этого кошмарного повешенного какой-то безумный танец и на ходу сочинять непотребные песни. Дьявольский хоровод длился полчаса. И вдруг какой-то молодой человек подошел к трупу, держа в руках маленький кинжал, отрезал ему нос и в качестве сувенира сунул себе в карман. Тут всех охватила настоящая лихорадка. Каждому из присутствовавших захотелось взять себе хоть что-то на память. Пальцы, уши и даже «стыдные части» исчезли в мгновение ока. Менее удачливым пришлось довольствоваться «клочком плоти», вырезанным из мягкой части ягодицы…

Когда каждый получил свой кусок, еще более возбудившаяся толпа отвязала труп и с дикими криками потащила его через весь Париж. Неистовство этих людей было так велико, что очевидцам казалось, будто все это происходит на сцене театра марионеток Гран-Гиньоль. «В толпе был человек, одетый в красное, — рассказывает Кадне, — и, видимо, пришедший в такое безумие, что погрузил руку в тело убитого и, вынув ее оттуда окровавленную, сразу поднес ко рту, обсосал кровь и даже проглотил прилипший маленький кусочек. Все это он проделал на глазах у множества добропорядочных людей, выглядывавших из окон. Другому из одичавшей толпы удалось вырвать из тела сердце, испечь его неподалеку на горящих угольях и при всех съесть его с уксусом!»