Папа, прекрасно информированный Александром Медичи, кардиналом Флорентийским [71], папским легатом в Париже, знал, что Генрих IV хотел жениться на Габриэль, что лично ему очень не правилось. Он полагал, и не без оснований, что поведение французского короля, как говорится, оставляет желать лучшего, и потому отказался участвовать в скандале, позволив сожительнице занять место законной королевы. Надо сказать, что кардинал Флорентийский ничего не сделал, чтобы представить папе фаворитку в привлекательном виде. Совсем, даже наоборот. Он, например, писал: «Говорят, что она забирает у короля все деньги, предназначенные на иные цели, торгует правосудием и что именно по ее вине у короля нет законного потомства!» Или вот еще: «Габриэль уже отомстила за себя и продолжает мстить, мешая реформам и оказывая поддержку некоторым должностным лицам с тем, чтобы никто не занялся проверкой ее счетов, и т. д.».

Такое откровенно враждебное отношение было продиктовано личными причинами. Папский легат давно уже мечтал выдать замуж за Генриха IV свою племянницу Марию Медичи.

Множество тайных агентов, засланных великим герцогом Тосканским, должно было, действуя заодно с легатом, вовсю расхваливать достоинства юной флорентийки и создать в ее пользу общественное мнение.

Вся эта публика, само собой разумеется, установила плотную слежку за фавориткой и оплачивала услуги всех тех, кто готов был сообщить самые пикантные подробности ее поведения. Один из таких осведомителей, некто Бончиани, смог отправить в Тоскану письмо следующего содержания: «Что касается распутства м-м де Монсо, в настоящий момент сообщают о таком важнейшем факте: один из слуг короля, женатый на горничной этой дамы, совсем недавно, когда Его Величество отправился в Фонтенбло, сказал ему, что, будучи его слугой и вассалом, он считает себя гораздо больше человеком Его Величества, чем м-м де Монсо. Поэтому он передает ему абсолютно точную информацию, полученную им от жены и состоящую в том, что ни его сын, ни его дочь, коих Его Величество считает своими, на самом деле родились не от него и что упомянутая его жена должна была по приказу м-м де Монсо в ту же ночь привести к ней двух мужчин. Его Величество тут же сообщил об этом м-м де Монсо, которая, услышав об этом, лишилась сознания. Придя же в себя, категорически отрицала все факты и требовала, чтобы была установлена истина. Но тот, кто сделал эти „разоблачения“ и был брошен в тюрьму, настаивает на этом с таким упорством, что соглашается доказать это ценой собственной головы. Так как все это вполне соответствует тому, что все думают о поведении фаворитки, мнение кардинала Флорентийского таково, что король в конце концов откроет глаза на истинные факты и даст согласие на женитьбу ради собственного блага и покоя королевства».

Двор превратился в настоящий рассадник интриг,

В то время как флорентийцы всеми возможными способами пытались преградить Габриэль путь к трону, Генрих IV, страдавший от венерического заболевания, которым его наградила аббатиса Лоншанская, слег в постель в Монсо.

Несмотря на уход и внимание, которыми его окружила потрясенная фаворитка, он однажды вечером потерял сознание и «в течение двух часов не мог ни говорить, ни пошевелиться». Врачи, министры, придворная знать тут же примчались к его изголовью, выказывая такое отчаяние, что простой народ подумал было, что король умер.

Неделю спустя ему стало лучше, однако депеша из Парижа сообщала, что вследствие слухов о его кончине герцоги де Монпансье, де Жуайез и д`Эпернон объединились для создания Регентского совета и для отстранения от трона сына Габриэль.

В один прекрасный день до короля вдруг дошло, в каком сложнейшем положении он рискует оставить Францию, и мысль эта привела его в состояние крайней растерянности.

Не с этого ли момента пошло на убыль его желание вступить в брак с Габриэль? Вполне возможно. Во всяком случае, внешне нисколько не меняя своего поведения в отношении фаворитки, он начал вести переговоры с семейством Марин Медичи…

Герцогиня де Бофор, не подозревавшая о подобном предательстве, излучала счастье с того момента, как ее любовник выздоровел. Она нежничала с ним, обнимала, ласкала и все интересовалась, когда он собирается объявить официально об их бракосочетании.

— Скоро, скоро, — говорил Генрих IV, — как только позволят обстоятельства.

В конце декабря крестили Александра, и по этому поводу были организованы пышные празднества, обошедшиеся казне в более чем сто тысяч экю. Сюлли, Увидев пометку «На расходы по крестинам Монсеньера Александра, наследника Франции», угрюмо прошептал себе под нос:

— Нет никакого наследника Франции!

Оскорбленная Габриэль явилась пожаловаться королю, но он впервые вступился за министра и сухо ответил:

— Имейте в виду, что если я окажусь перед необходимостью выбирать из вас двоих, то я скорее лишусь десяти любовниц, подобных вам, чем одного слуги, подобного ему!

После этой сцены, закончившейся, впрочем, мирным поцелуем, Габриэль вернулась к себе в страшнейшем беспокойстве. Собирается ли он по-прежнему на ней жениться? Станет ли она королевой?

С сильно разыгравшимися по причине очередной беременности нервами она отправилась на другой день к опытным прорицателям. Их предсказания повергли ее в шок. Один из них сказал, что она никогда не выйдет вторично замуж, другой — что ребенок лишит ее всякой надежды, третий — что она умрет молодой и не доживет до следующего после Пасхи дня.

Чрезвычайно встревожившись, она кинулась к королю, который, рассмеявшись, успокоил ее.

Она снова, в который уже раз, стала упрашивать его поторопить Рим и побыстрее жениться на ней.

И в очередной раз Генрих IV пообещал ей это.

Наконец, без конца подгоняемый и уставший от нажима, 2 марта 1599 года, чуть ли не сразу после того как он попросил у великого герцога Тосканского прислать портрет Марии Медичи, король объявил двору, что собирается жениться на герцогине де Бофор [72]. И в подтверждение сделанного обещания он надел ей на палец кольцо, которое сам получил в день своей коронации.

Сияя от счастья, фаворитка тут же занялась приготовлением свадебного платья.

Через месяц она уже была в Фонтенбло, с радостью избавившись от всех своих мрачных предчувствий. Раскованная, улыбчивая, она увлекала Генриха IV в окружавший замок парк, где уже распустились первые фиалки. Бродя по парку под руку, они то и дело останавливались у какого-нибудь дерева и целовались, потом, веселые и счастливые, возвращались в замок. А тем временем приближалась Пасха, и отец Бенуа, духовник короля, находя неприличным совместное проживание любовников во время пасхальной недели, однажды утром отправился в парк, чтобы поговорить с ними.

— Герцогиня де Бофор не должна оставаться здесь, — сказал он, — иначе это может вызвать скандал, ответственность за который ляжет на вас, сир. Вам следует вернуться в Париж и использовать это время для усердных молитв, что убедит народ в глубине и искренности ее религиозных чувств.

Генрих IV и Габриэль огорченно переглянулись. Совет священника был разумным, и потому ни ему, ни ей не пришло в голову возражать, но почему-то обоих охватила тревога.

— Вернемся, — сказала фаворитка тихо. На следующий день, плача, она отправилась в Мелон, где ей предстояло сесть на корабль. Король провожал ее.

— Я знаю, что мы больше никогда не увидимся, — сказала она.

Генрих IV с глубоким волнением долго смотрел на отплывающий корабль, затем с глазами, полными слез, вернулся в Фонтенбло.

В четыре часа пополудни Габриэль уже высаживалась в Париже, на Арсенальной набережной. Здесь ее встретили друзья и отвезли к другу короля, флорентийскому банкиру Заме, где она и обедала. Стол был полон изысканных блюд, однако что-то из фруктов, съеденных на десерт, показалось ей горьковатым, и со словами «жжет в горле» и «резь в желудке» она поднялась к себе в спальню.

На другой день весь Париж с ужасом передавал из уст в уста, что фаворитка умирает…

* * *

Что же произошло?

В среду утром, после очень беспокойной ночи, Габриэль покинула дом Заме и отправилась в церковь Пти-Сент-Антуан, где исповедалась, так как хотела встретить Пасху в Святой четверг. Вечером вместе с принцессой Лотармнгской она присутствовала на литургии, после чего вернулась к Заме, чтобы лечь спать. И тут все ее тело охватили страшные судороги.

После того как ей стало немного лучше, она умолила тех, кто ее окружал, перенести себя к своей тетушке.

— Я не желаю больше ни минуты оставаться в доме Заме! — воскликнула она.

Ее перенесли к м-м де Сурди, она жаловалась на сильнейшие головные боли. На другой день, однако, Габриэль настояла на том, чтобы отправиться в Сен-Жермен-л`Оксерруа, где причастилась, после чего, шатаясь, возвратилась, легла в постель, и тут новые судороги, длившиеся более часа, сотрясали ее измученное тело.

Потом она начала задыхаться от сильных болей, глаза, казалось, вылезали из орбит, а лицо исказилось до неузнаваемости.

Время от времени она звала короля. Ей хватило сил написать ему между двумя приступами письмо, но от мысли, что Фонтенбло находится в пятнадцати лье от Парижа, она приходила в отчаяние.

— Когда он приедет, я буду уже мертва, — стонала она.

Судороги, с каждым разом все более жестокие, терзали ее всю ночь с четверга на пятницу. К утру голова ее была свернута чуть ли не назад, так что рот, оказавшийся с левой стороны, «доставал до плеча», что было очень плохим признаком.

Разумеется, весь Париж с откровенным любопытством следил за всеми стадиями этой страшной агонии. От дома к дому передавали горожане новости, которые разносили слуги герцогини, нередко сопровождая услышанное не особенно милосердными комментариями. Как правило, все разговоры заканчивались примерно так:

— Ну вот, эта шлюха скоро сдохнет!

Согласитесь, подобные высказывания никак не назовешь любезными.