Именно во время этой военной кампании Наваррец встретил Антуанетту де Гешервиль, графиню де Пон, хорошенькую двадцативосьмилетнюю вдову. В ту же минуту, позабыв о Лиге, о герцоге Майеннском и даже о троне Франции, он дал ей понять в довольно недвусмысленных выражениях «о живости своих чувствах.

Дама улыбнулась и пригласила короля поужинать с нею.

Когда после ужина все разошлись Генрих IV, уже воображавший себя в постели м-м Гешервиль, выждал несколько мгновений и, полагая, что все в замке спят, двинулся на цыпочках к комнате своей хозяйки. Очень осторожно открыв дверь, он остановился на пороге пораженный: комната была пуста.

Напуганная его настойчивостью и опасающаяся за свою честь, дама спешно выехала из замка в карете.

Он оставил ей записку, в которой выразил свое огорчение и свои надежды. Она ответила ему очень мило:

«Я слишком бедна, чтобы быть вашей женой, и из слишком достойного дома, чтобы стать вашей любовницей». Нимало не обескураженный, он снова и снова пытался взять неприступную крепость, но все так же безрезультатно. Через два месяца желание обладать этой прекрасной нормандкой привело его в такое состояние, что в самый разгар сражения, перед тем как начать осаду Сен-Денп, он написал ей настойчивое письмо, свидетельствовавшее о том, что при любых обстоятельствах любовь к ней поглощала почти все его сознание. Вот это письмо:

«Я готов ходить вокруг горшка со сливками столько, сколько вы захотите, если это необходимо, чтобы, в конце концов, Антуанетта призналась в любви к Генриху. Возлюбленная моя, тело мое начинает обретать здоровье, но душа пребывает в печали и не в силах преодолеть ее. Раз уж вы доверяете моим словам, то кто мешает вам преодолеть вашу непреклонность? Что мешает вам сделать меня счастливым? Моя преданность заслуживает того, чтобы вы удалили между нами все препятствия. Уберите же их, сердце мое. Поступим так, будто мы заключили пари, которому доверили подтвердить появление настоящей и верной любви. Если вы находите мои слова слишком фамильярными, и они вас оскорбляют, скажите мне об этом и одновременно простите меня. В стремлении добиться вечной близости с вами я пользуюсь словами, которые нахожу самыми чистыми. Не знаю, когда дождусь счастья увидеть вас. Мы этой ночью осадили Сен-Дени, и это больше обычного удерживает меня в армии. Вы бы совершили куда более богоугодное дело, если бы отправили свою любовь сюда, вместо того чтобы в такую жару она бродила пешком там, где вы находитесь. Иисус! Как бы я ее здесь встретил. Окажись у меня свободное время, я бы сочинил на целый лист бумаги речь о том, как бережно я бы с нею здесь обращался… Мое все, любите меня так же, как тот, кто будет обожать вас до могилы. После этой чистой истины я миллион раз целую ваши белые руки. 28 мая. Генрих».

Пламенные письма, которые он посылал м-м Гешервнль, нисколько не мешали Генриху IV проявлять интерес ко всем хорошеньким женщинам, которые ему встречались [Однажды королю удалось затащить к себе в спальню девицу по имени Фанюш, уверявшую, что она девственница. Но когда Генрих IV приблизился к месту боя, то, как говорят, обнаружил вполне проторенную дорогу». Он тут же стал насвистывать.

— Почему вы свистите? — спросила девица.

— Я зову тех, кто прошел здесь до меня.

— А вы кольните! Кольните! — ответила она, — и доберетесь до них!].

Во время осады Понтуаза он раскинул свой лагерь вблизи монастыря, и монашки немало натерпелись от такого соседства. А так как пример подавался на самом верху, большинство офицеров и даже солдат подражали королю и «так неприкрыто обольщали святош, что аббатство стали называть то Магазином армейских приспособлений, то Магазином мужских… армии» [35]. Недолгое пребывание королевских войск в городе оставило монашкам немало скверных воспоминаний, так как, но словам одного хрониста, «восемь из них схватили неаполитанскую болезнь»…

В конце мая добрый король Генрих осадил Париж. Он надеялся взять столицу голодом. Жители города героически сопротивлялись, съели всех собак, кошек, мышей, свечное сало и даже кожу… Когда совсем ничего не осталось, была сделана попытка испечь хлеб из толченого шифера. Результат оказался удручающим, и тогда кому-то пришла в голову чудовищная мысль делать муку из человеческих костей; жуткие пироги, испеченные из этого порошка, были совершенно несъедобны [36]. Вот тогда у парижан стал появляться в глазах нездоровый блеск и кое-кто из них докатился до людоедства…

По рассказам хрониста, «в последние десять дней осады на улицах города можно было видеть несчастных людей, которые вследствие сильного голода ели дохлых собак в сыром виде, прямо на улицах; к сожалению, происходило не только это, но и более ужасные вещи, о чем невозможно рассказывать без ужаса: умирающие от голода ландскнехты ловили на улицах детей и пожирали на месте, впиваясь зубами точно волки».

«Особенно надо отметить, — добавляет автор, — что один ребенок был съеден в особняке в Палезо и двое детей в особняке в Сен-Дени»…».

Одного трактирщика арестовали и повесили за то, что он подавал своим клиентам жаркое из человечьего мяса. Каждый день он убивал кого-нибудь из своих соседей и включал его в меню. И можно не сомневагься, его заведение не пустовало.

Узнав об этих достойных сожаления событиях, духовенство возмутилось. И было отчего. Ведь нельзя не признать крайне странным такое проявление любви к ближнему, когда речь идет о ближнем в виде жаркого…

* * *

Поняв, что ему не одолеть парижан голодом, Генрих IV решил однажды подвергнуть город пушечному обстрелу. Добрых четыре сотни ядер обрушились на улицы Сент-Оноре, Сен-Дени, но по какой-то невероятной случайности ранили только одного человека. Любопытно, правда, что тот самый человек, которого пушки уложили на мостовую, был господином Гийомом де Ребуром, отцом бывшей любовницы короля. Судьба обожает причудливые фантазии. у Надо сказать, пушечные ядра подействовали на моральный дух парижан не больше, чем голод, и Генрих IV начал скучать. К счастью, вскоре его ждало вполне оздоравливающее тело и душу развлечение. Однажды молодая монмартрская аббатиса Клод де Бовилье послала просить его обеспечить защиту ее заведению. Он удовлетворил эту просьбу немедленно. Через несколько дней после этого, как рассказывает Соваль, «она явилась лично поблагодарить его и высказала ему слова одобрения с такой искренностью, что Наваррец, отметивший про себя явную привлекательность аббатисы, не мог смириться с тем, что она опять затворится в своем монастыре» [37].

Он оставил ее у себя и обучил таким вещам, которые не были предусмотрены уставом Ордена и потому неведомы ей, но которые она нашла очень приятными. Клод де Бовилье пошла в монастырь не по призванию. Она была из тех девушек, которых набожные родители заставляют постричься в монахини, чтобы добиться для семьи божьего благословения. Так что, становясь любовницей короля, она не испытывала никаких угрызений совести… [38]

Она прожила с Наваррцем больше недели, деля с ним его походную жизнь и обнаружив поначалу такой пыл, что король был покорен и даже с грустью стал размышлять о тех неиспользованных сокровищах, которые, судя по всему, упрятаны от глаз людских в многочисленных монастырях. Очередные военные операции заставили его отправиться в Лоншан, и там ему захотелось проверить эту свою гипотезу. Поэтому он стал любовником другой молодой монашки-Катрин де Верден двадцати двух лет. Это двойное приключение очень развлекло окружение Генриха IV, которое позволило себе по этому поводу изящную шутку, о чем мы узнаем из рассказа Пьера де Л`Этуаля: «Во вторник, июля последнего дня 1590 года, король выехал из Монмартра в Лоншан. Маршал де Бирон, обедая с ним вечером и желая рассмешить короля, которому все тогда докучали просьбой сменить религию, сказал:

— Сир, есть интересные новости!

— Какие новости?

— А то, что в Париже все говорят, что вы уже сменили религию.

— Как это? — удивился король.

— Да очень просто, сменив Монмартр на Лоншан! Генрих IV расхохотался:

— Ах, черт побери! Неплохая шутка, и если бы парижан устроила такая перемена, лучшего нельзя и желать, а уж как я был бы рад!

Катрин была лишь мимолетным увлечением. Сделав ее аббатисой Сен-Лун-де-Вернон, король возвратился в Монмартр, к Клод, которая снова щедро осыпала его своими ошеломляющими благодеяниями. Однако радости человеческие быстротечны, даже у великих. 30 августа, узнав, что на помощь парижанам явился во главе испанского войска герцог Пармский, Генрих IV был вынужден снять осаду, длившуюся целых три месяца. За два часа до наступления утра он вместе со своей армией покинул лагерь, приказав отвезти его дорогую аббатису в Санлис, где не было ничего, что могло бы сделать ее пребывание приятным.

Был момент, когда Клод де Бовилье надеялась стать королевой Франции. Увы! Злая судьба распорядилась так, что именно ее обаяние стало причиной ее несчастья. «Как-то вечером, — рассказывает Соваль, — во время приема перед отходом ко сну, король, беседуя о красоте придворных дам, стал безмерно расхваливать монмартрскую аббатису и заявил, что никогда не видел никого, более очаровательного. Присутствовавший при этом разговоре герцог де Бельгард сказал королю, что тот изменил бы свое мнение, если б увидел м-ль д`Эстре, и показал ему прекрасно выполненный портрет. Изображение на портрете тут же вызвало у короля желание увидеть оригинал».

Прошло несколько дней, и однажды герцог де Бельгард попросил у короля разрешения отправиться в Кевр, что рядом с Суассоном, чтобы повидаться со своей любовницей. Беарнец, бывший в веселом расположении духа, тут же заявил, что будет сопровождать его. Герцога это очень расстроило, «потому что он прекрасно знал распутный нрав своего господина».

Бельгард не напрасно беспокоился, потому что, увидев белокурую Габриэль, во всем блеске ее восемнадцати лет, Генрих IV был совершенно заворожен и, разумеется, сразу влюбился… [39]