Пирин сделал вай, заплатил мо-ду, потом встал и кивнул на меня:

– Теперь ты.

Я рассмеялся, покачал головой и попробовал объяснить, что это Джесси, а не я, хочет узнать, какая судьба ему уготована, верный ли путь он избрал и все в таком духе, но старый доктор указывал мне на стул, Пирин ободряюще улыбался, а сам Джесси подталкивал меня вперед и повторял, чтобы я шел первым, словно боялся услышать от мо-ду правду о своем будущем. Да и вообще, отказаться было бы невежливо.

Мо-ду взял мою правую руку. Я протянул ему и левую, стараясь быть полезным, но он отрицательно покачал головой, и я спрятал ее под стол.

Мо-ду принялся тереть мясистую часть моей ладони между большим и указательным пальцем. Я поднял взгляд на Пирина и Джесси и смущенно улыбнулся, однако они смотрели не на меня, а на старого доктора.

Он поглаживал мою кожу, проводил кончиками пальцев по линиям ладони и надавливал на них, как будто пересчитывал годы, которые мне остались.

Я осознал, что больше не улыбаюсь.

Наконец мо-ду обратился ко мне по-английски:

– Тьма в одном шаге от вас.

Я вырвал руку, встал и пошел прочь. За спиной у меня Пирин со старым доктором принялись лаяться по-тайски из-за денег. Джесси хотел меня догнать, но я сорвался на бег и не останавливался, пока не отыскал переулок рядом со стадионом, где оставил «Роял Энфилд». Я вскочил на мотоцикл и промчался мимо Джесси. Он что-то крикнул мне вслед, но слова потонули в реве двигателя.

Еще никогда я не ездил на Пхукете так быстро. Местные дороги и сводки происшествий внушали мне страх даже в сухую погоду, и я старался более или менее придерживаться своей полосы и скоростных ограничений.

Однако в ту ночь сердце у меня колотилось от ужаса, и я что есть мочи гнал «Роял Энфилд» – сначала по длинной дороге из Пхукет-тауна, мимо пьяных туристов, которые хозяйничают на западе острова, все дальше на север, пока толстые фаранги с обгоревшими на солнце физиономиями и тощими девицами не остались далеко позади; на север, вдоль сочно-зеленых каучуковых плантаций, сейчас казавшихся чернее самой ночи, мимо деревень, которые появляются и исчезают так внезапно, словно они тебе просто привиделись, мимо золотых храмов, таких огромных, богатых и заброшенных, что их никак нельзя принять за видение – скорее за останки забытой древней цивилизации… Гнал, стараясь не сбить замечтавшихся местных жителей, не в меру самостоятельных детей и водяных буйволов, уснувших прямо посреди неосвещенной дороги, выжимая из старого мотоцикла все, что только можно, и уже не отличая рев дизельного двигателя от стука крови в ушах, потому что мне нужно было попасть домой, к семье.

Все окна в доме горели. Я оставил мотоцикл у крыльца и вошел. Стащил с головы шлем – волосы намокли и липли ко лбу, все тело было скользким от пота. Прошло несколько долгих секунд, прежде чем я понял, что в семье ссора.

– Она капризничает, – объявила Тесс.

Жена стояла над Кивой, а та, повесив голову, сидела за кухонным столом над раскрытой книгой. В углу Рори, полулежа в кресле, читал справочник с каким-то грызуном на обложке. Он явно предпочитал не вмешиваться.

– Отказалась сегодня работать, – продолжила Тесс. Кива и бровью не повела. – Не стала обедать. Тогда я попросила ее почитать, а она и этого не может!

– Жарко, – протянула Кива, сердито глядя на нас сощуренными глазами. – Постоянно жарко.

– Ах, так ты хочешь целыми днями валяться у бассейна? – язвительно поинтересовалась Тесс. – Тогда давай наймем прогулочную лодку, и ну ее, эту работу! Может, мне попросить официанта принести мороженого?

Она посмотрела на меня, словно ждала, что я что-нибудь скажу или позову официанта, но я только покачал головой.

– Я не говорила, что хочу мороженого! – возмутилась Кива. – Я только сказала, что мне жарко. И мне правда жарко.

А потом открылась настоящая причина недовольства:

– Мне здесь не нравится, ясно? Или об этом говорить тоже запрещено?

– А мне нравится, – подал голос Рори, хотя его никто не спрашивал. – Мне нравятся господин и госпожа Ботен. Нравится, что мама нас учит. Нравится остров. – Он устроился поудобнее, снова раскрыл книгу и добавил: – Здесь больше животных, чем в Англии.

Кива взорвалась:

– Тебе здесь нравится, потому что дома у тебя не было друзей! – закричала она. – Только я и хомяк! Сестра и жалкий хомяк!

– Неправда, – обиженно ответил Рори, – у меня были друзья, просто я никого из них не выделял. Я дружил со всеми.

У Кивы на глаза навернулись слезы.

– А у меня была Эмбер, – проговорила она, и при мысли об оставшейся в Лондоне подруге ее лицо жалобно скривилось. – О, Эмбер, Эмбер, Эмбер!..

Я шагнул к дочери и осторожно дотронулся до ее плеча.

– Ангел, в нашей жизни большие перемены. К ним просто надо привыкнуть.

Она посмотрела на меня так, словно я совсем ничего не понял.

– А я не хочу привыкать! Я скучаю по школе. По Лондону. По Эмбер.

– Есть ведь скайп, – сказал я, понимая, что это слабое утешение. – Есть и-мейл.

– Что за чушь?! Как можно дружить по скайпу?!

– Не смей так разговаривать с отцом! – оборвала ее Тесс.

– Все в порядке, – поспешно проговорил я, – пустяки.

– Нет, не пустяки!

Жена пододвинула стул и села рядом с Кивой. Та сделала вид, будто ее не замечает.

– Посмотри на меня, – приказала Тесс, и Кива тут же подняла голову. – Послушай, что я тебе скажу.

Кива задрала подбородок, обиженно поджав губы. Тесс приблизила свое лицо к лицу дочери.

– Мы переехали, потому что папа получил здесь работу, – заговорила она. – У меня вот не было ни папы, ни мамы.

– Тесс, не надо, – попросил я.

– Нет, надо. Пусть послушает.

– Я и так все знаю! – поспешно вставила Кива. – Не нужно рассказывать!

Она с трудом сглотнула, и повисло молчание. В каждой семье есть темы, которых стараются не касаться. В нашей – это сиротское детство Тесс. Мы говорили о нем редко, в основном когда ссорились. Мы хотели, чтобы оно навсегда осталось в прошлом, хотели больше к нему не возвращаться – и почему-то не могли.

Тесс заговорила:

– Мое самое первое воспоминание – это дом, который не был мне домом. Вместе со мной там жило много других детей. От всех родители отказались, потому что не хотели или не могли о них заботиться. Потом меня отдавали на воспитание в чужие семьи. В каких-то ко мне относились неплохо, в каких-то хуже. Иногда со мной дурно обращались сами взрослые, иногда – их родные дети: одни не хотели, чтобы я оставалась в их семье, другим просто нравилось меня обижать.

– Тесс, хватит… – произнес я, пытаясь поймать ее взгляд, пытаясь ее остановить. – Она еще слишком маленькая.

Тесс не обратила на меня внимания.

– Настоящего дома у меня не было никогда. Так что тебе – тебе, Кива, – очень повезло.

Кива заплакала.

– Я знаю, знаю, знаю… – проговорила она.

– У тебя есть дом, – сказала Тесс. Гнев понемногу ее отпускал, но все же она продолжала: – У тебя есть папа, мама и брат, и твой дом там, где они. Ты понимаешь меня?

– Да. Да. Да.

Кивины слезы падали на страницы забытой книги.

– Вот и хорошо, – улыбнулась Тесс. – А теперь иди ко мне.

Они обнялись, извиняясь и повторяя, что любят друг друга, и я подумал: она классная мать. По временам Тесс бывала с детьми гораздо строже, чем я, но я знал, что она не может видеть, как они плачут.

Пока девочки обнимались, Рори посмотрел на меня и приподнял брови, как бы говоря: «Хорошо, что мы не стали вмешиваться и дали им самим разобраться».

– Англия никуда не денется, – говорила Тесс, укачивая Киву и вытирая ей слезы. – Когда мы приедем в гости, вы с Эмбер по-прежнему будете друзьями. Но наш дом теперь здесь, правда?

Она посмотрела на меня. Снаружи доносились звуки ночи: далекий рокот длиннохвостой лодки, пчелиное жужжание мотоциклов, шелест ветра в листве казуарин. Я осознал, что Тесс ждет ответа.

– Правда, – кивнул я.

Прорицатель ошибся: тьма была не в одном шаге.

Но она приближалась.

7

Когда ветер бывал достаточно силен, чтобы шевелить верхушки деревьев, красная спутниковая тарелка на крыше соседского дома хлопала, как сломанная дверь. Мы с женой стояли у окна спальни и смотрели на нее сквозь натянутую на раму сетку от комаров.

– Ты не можешь как-нибудь ее закрепить? – спросила Тесс. – А то сами Ботены – люди пожилые.

Красная антенна продолжала раскачиваться взад-вперед.

– Ты же знаешь, что могу, – ответил я.

Я подумал об инструментах, которые нашел у задней стены сарая. Их было немного, но много мне и не понадобится.

– Это опасно не только для них самих, – добавила Тесс. – Это опасно для нас. Опасно для детей.

Сарай был по-прежнему забит бутылками с водой – я подозревал, что нам ее хватит на всю оставшуюся жизнь. Однако у задней стены, на маленьком, заляпанном краской верстаке я нашел то, что искал: дрель, ключ-трещотку, тюбик с силиконовым герметиком и несколько дюбелей разных размеров. Дрель покрывал ржавый налет, но когда я воткнул ее в розетку и включил, она заработала. Тесс наблюдала за мной с порога сарая. Подошли Кива и Рори с «Оксфордским детским атласом» в руках и встали рядом с матерью.

– Лестницы нет, – сказал я.

– За углом их дома есть стремянка, – сообщила Тесс. – Тебе ее хватит?

– Хватит.

Со стремянки я увидел, что вода повредила скобу, держащую ногу антенны. Но главное, кронштейн был затянут слишком туго, поэтому тарелка и билась о крышу во время сильного ветра. Я посмотрел вниз, на маленькую группу у подножия лестницы, к которой успели присоединиться господин и госпожа Ботен.

– Что за умелец устанавливал эту антенну? – спросил я. Улыбнулась только Тесс.

Даже с моими старыми поломанными инструментами работа оказалась несложной. Я разобрал всю конструкцию, просверлил четыре новых отверстия для кронштейна, надел на него скобу и закрепил ногу, на которой держалась тарелка. Затем попросил проверить, работает ли телевизор, и они всей толпой вошли в дом. Назад вернулись только взрослые. Я представил, как мои изголодавшиеся по телевидению дети жадно переключают каналы, а забытый атлас мертвым грузом лежит у них на коленях.