Неожиданно хлопнула дверь, и чей-то голос произнес:

— Барин, тут приказчик приехал.

— Вон! Сию минуту вон! — завопил в бешенстве Трегубович.

Жилы угрожающе вздулись на лбу. На мгновение он ослабил хватку. Маша рванулась и, почувствовав себя свободной, бросилась из комнаты.

Звездочка еще стояла у крыльца. Маша одним махом взлетела в седло, взмахнула хлыстом, и они исчезли в клубах пыли.


Теперь она сидела на поваленном стволе старой липы и, бессильно опустив руки на колени, размышляла. Отец не отступился, это ясно. От Трегубовича не следует ожидать ни сочувствия, ни милосердия. Ее опрометчивый визит к нему, который вспоминался сейчас как кошмарный сон, лишь усугубил положение. Значит, полагаться они могут только на себя. Они уедут куда-нибудь подальше от этих мест, туда, где их никто не знает, спрячутся, укроются и будут жить вдвоем, как родители Вадима, в один поцелуй, в один вздох. А если что-то сладится, если им помешают, что ж! Ведьмин пруд уже принял две жизни. Примет и ее.

При мысли о Ведьмином пруде, о страшном рассказе няни ей вдруг стало холодно, как будто мрачные воды уже сомкнулись над ее головой.

Хрустнула ветка. Маша подняла глаза. Перед ней стоял беглый конюх Николай.

Он возник так неожиданно, что Маша даже не успела испугаться. Стоял перед ней, как леший, оборванный, грязный, с почерневшим лицом. Только странные белые глаза его, казалось, и жили на нем.

Маша украдкой осмотрелась. Никого. Да и кто здесь может быть? Звать на помощь? Бесполезно. Не услышат. Да и зачем он здесь? Неужели злодейство какое-нибудь замыслил?

— Ты что, Николай? — спросила она тихо. — Вернулся?

— А я и не уходил никуда. За тобой, барышня, смотрел.

Значит, предчувствие не обмануло ее. Недаром она всей кожей эти дни чувствовала на себе чей-то взгляд.

— Отчего?

— Оттого, что я должен спасти тебя. От того упыря плешивого.

— И как же ты меня спасешь? — спросила Маша, невольно улыбаясь описанию Трегубовича.

— Зарежу его, — спокойно ответил Николай. — И того, другого, тоже зарежу, потому как ты, барышня, мне назначена. Моей и будешь.

Бред какой-то, подумала в смятении Маша. Она ясно видела огоньки безумия в его глазах. Что же это происходит со мной? Весь мир сошел с ума.

— Поди прочь! — отчаянно закричала она, вскочив на ноги и занеся руку для удара. — Поди прочь от меня! Поймают тебя, засекут на конюшне.

Но ударить его ей не пришлось. Он вдруг съежился и канул в кусты.

Маша бросилась бежать по тропинке к дому. Страха не было, хотя она понимала, что чудом избежала опасности. Гнев душил ее. Все как обезумели, рвут ее на части, кричат: «Мое, мое!» Совсем как у Пушкина в «Евгении Онегине». Никто не смеет так обращаться с ней. Отныне она сама себе хозяйка и сможет решить свою судьбу.

* * *

Маша вернулась домой, и чем дальше она отъезжала от больницы, тем легче становилось у нее на душе. Она даже принялась тихонько напевать. Жизнь так многолика, так прекрасна, все проходит. Петр Алексеевич поправится. Сегодня приедет Вадим, и между ними снова начнется то чарующее колдовство, когда простые, знакомые слова приобретают неведомый доселе смысл, глаза говорят много больше, чем смеет произнести язык, а тела живут своей особенной жизнью, воспламеняясь от малейшего прикосновения. Ее путали и завораживали эти превращения. Она ощущала себя песчинкой в буйном водовороте чувств, который она не в силах ни остановить, ни даже контролировать. Она стала заложницей самой себе, добровольной пленницей в сетях любви. Может быть, когда-то, в самом начале, она еще могла вырваться и отступить, но не теперь. Теперь уже слишком поздно. Будущее, которое в столь мрачных красках рисовала перед ней мать, нисколько не волновало ее. Пустой звук, не более. Главное, что сегодня она увидит его.

Все еще напевая, Маша взлетела по ступенькам крыльца и остановилась как вкопанная. Мать была не одна. Они сидела за столом с помертвевшим, тусклым лицом и неподвижными глазами смотрела прямо перед собой. Ее гость сидел спиной к Маше, но еще до того, как он повернулся к ней, она поняла, кто это. Узнавание было мгновенным и чудовищно болезненным, как удар ножа в сердце.

Все ее кошмары, страхи, бессонные ночи, старательно распиханные по углам памяти, в мгновение ока вернулись к ней. Она опять стала перепутанной, трясущейся девочкой из своих снов. Маша вдруг как бы увидела себя со стороны и содрогнулась от омерзения. Она не хочет, не может быть такой.

Вадим любит совсем другую женщину, сильную, независимую, смелую. Вадим. Воспоминание о нем придало ей силы.

— Здравствуй, Коля.

Он стремительно вскочил. Стул покачнулся и с грохотом упал на пол. Боковым зрением она увидела, как дернулась мать.

— Жавороночек!

— Не зови меня так.

— Жавороночек, — повторил он упрямо.

Он сделал шаг в ее сторону. Белесые глаза прикованы к ее лицу, желваки так и ходят на обтянутых кожей скулах.

— Ты ведь не боишься меня, правда? Она вот боится. — Судорожный взмах подбородком в сторону матери.

— Нет. — Маша покачала головой. — Нет.

— Не боишься, — как-то удивленно проговорил он. — А все боятся.

— Кто?

— Все. И курносая, и старик, и та, на станции. Но не ты.

О ком это он, подумала Маша. Говорит, сам не знает что.

— Хорошо тебя упрятали. Думали, не сыщу. Следы запутывали, кругами водили демоны. Но ты не бойся, я их одолел.

Бред какой-то, пронеслось в голове у Маши. И как они его такого выпустили? Его же лечить надо.

— Ты болен, Коля. Поедем, я отвезу тебя к врачу.

— К врачу-у… — с подвывом пробормотал он. — Знаю я этих врачей. Лечили уже, говорили, нет никакого жавороночка, а сами спрятали.

— Никто меня не прятал. Я сама уехала.

— Сама? — недоверчиво переспросил он.

— Сама.

— От меня сбежать хотела? — Глаза его сузились.

Маша невольно кивнула.

— От меня не сбежишь. Ты у меня вот где, — он хлопнул себя по левой стороне груди. — Огнем выжжена. Ты живи пока, но знай, что я, как пес, каждый твой шаг сторожить буду. Любого порешу, кто близко подойдет. — Он судорожно рванул футболку у горла. — Душно тут у вас. Пойду. А ты думай.

Он пошел к двери, с порога оглянулся, обшарил глазами пол.

— Наследил я тут у вас. Ну, ничего, подотрете.

Они изумленно посмотрели на пол. Он был совершенно чист.


— Зажги свечи, — попросила Маша.

Вадим щелкнул зажигалкой. Комната погрузилась в полумрак. Золотистые живые огоньки закачались над столом. Вадим зажег свечи в другом канделябре, поставил его на пианино, любовно погладил крышку.

— Только вчера привезли, — сказал он. — Старый испытанный друг. Я на нем играл, еще когда учился в музыкальной школе.

«Петров», прочла Маша, откинув крышку.

— Хороший инструмент. А у меня всю жизнь «Аккорд» был. Дрова, как говорили знающие люди. Но ничего, играл. — Маша улыбалась своим мыслям. — Я его любила, но… пришлось оставить его там, в прежней жизни. Ну правда, не тащить же его было в деревню.

— Почему бы и нет. Музыка, она и в деревне музыка. Подумай, как классно: ночь, окно настежь, ветки сирени, собачий лай и «Лунная соната».

Маша присела за пианино, задумчиво прошлась пальцами по клавишам.

— «Я ехала домой… Душа была полна…» — вполголоса запела она.

Чарующий звук ее голоса, переливающийся каскад звуков, неверный свет свечей — все было исполнено неизъяснимой прелести. Вадим подошел и встал рядом. Не хотелось ни о чем думать, просто слушать ее и смотреть на порхающие по клавишам тонкие пальцы.

— «Я ехала домой… Я думала о вас…» — пела Маша, и голос ее, как черный бархат, ласкался к его лицу, будя смутные образы звездного неба, теплой южной ночи, волн, набегающих на песок.

Он присел рядом и принялся подыгрывать ей на басах. Получилось красиво. Романс плавно перешел в блюз, потом в песенку Окуджавы про виноградную косточку.

— Послушай-ка вот это, — сказал Вадим и заиграл что-то незнакомое. Вальс.

Слова были странные, изломанные, как зимние ветки на фоне серого, сумрачного неба. В сердце незаметно, украдкой пробралась грусть и свернулась там дымчатым клубочком.

— «Бледные губы — примета зимы. Нервные руки — примета, что кто-то умрет, но, может, не мы».

— Но, может, не мы, — прошептала Маша. — Может, не мы.

Вдруг вспомнились слова Коли: «Любого порешу, кто близко подойдет». Ужасный смысл этих слов только сейчас до конца открылся ей. Вадим подошел к ней так близко, как только возможно. Она обязана предостеречь его.

Не хотелось портить вечер рассказами о Коле. Это было слишком уродливо, слишком гадко. Но ничего не поделаешь. Он должен все, все о ней знать.

— Я буду молиться за тебя, — повторила Маша слова песни. — Очень красиво. Кто автор?

— Павел Кашин.

— Никогда не слышала.

— Он появился не так давно. Молодой петербургский мальчик. Делает совершенно необыкновенные вещи, вот вроде этой. Новый декадент конца двадцатого века. Я привезу тебе кассету.

— Спасибо. Вадим, я должна тебе кое-что сказать.

— Если это о твоей маме и ее апокалиптических предсказаниях, то лучше не надо. Я уже сказал тебе все, что об этом думаю.

— Нет, это… Вадим, подожди!

Он целовал ее волосы. Мысли путались.

— Вадим, выслушай меня. Тебе грозит опасность.

— Точно. Опасность свихнуться от любви. Я не видел тебя целую неделю. И все это время ты была со мной. Сколько раз я прикусывал себе язык, чтобы не назвать кого-нибудь Машей. Я слышал твои шаги в моей пустой квартире и носился по ней как очумелый в надежде увидеть хотя бы твою тень. Каждую ночь ты приходила ко мне во сне, и мы занимались любовью, упоительно, самозабвенно, как не бывает в реальной жизни. У тебя родинка над левой грудью. Я целовал ее.