— Вот ты уже и кричишь на меня, — удрученно произнесла мать.

Маша посмотрела на нее невидящими глазами. Прошлое, о котором она так упорно старалась забыть, встало перед ней, скалясь прямо в лицо.

— А ты забыла, почему мы здесь? — прошептала Маша и сама не узнала своего голоса.


Это произошло три года назад. Мама тогда работала в ПТУ учительницей русского языка и литературы. Он учился в ее классе. Коля Клюев, худой, сутуловатый паренек с бледным круглым лицом и стриженными неровным ежиком волосами. Нелюдимый и замкнутый, он был парией среди сверстников. Над ним вечно издевались, беспощадно и жестоко, как это нередко бывает среди подростков. Ей часто приходилось вступаться за него. Он жил со старой бабушкой и, судя по убогой одежде, сильно нуждался. Родители бросили его еще ребенком и вовсе не заботились о судьбе сына.

Учился он скверно, и его не раз собирались отчислить, но Машина мать всякий раз отстаивала его. Нельзя такого выбрасывать на улицу, доказывала она, покатится по наклонной плоскости, а так хоть, худо-бедно, а профессию получит.

Однажды после уроков она зашла зачем-то в класс и увидела на последней парте нахохлившуюся, сгорбленную фигурку.

— Коля, — удивленно сказала она. — Почему ты не идешь домой?

Он долго отмалчивался, но потом ей наконец удалось выяснить, что его обещали избить по дороге из училища. Кто и за что, он так и не сказал.

— Пойдем со мной, — решительно сказала она. — Никто тебя не тронет.

Как-то так само собой вышло, что она пригласила его к себе на обед. Она довольно часто приглашала учеников домой, позаниматься или просто так, и Машу это никогда не смущало. Но на этот раз все было иначе.

За все время, пока он был у них, Коля не проронил и десятка слов, обходясь в основном мимикой, кивками, а чаще неопределенным пожатием плеч. Это было бы ничего, если отнести подобную неловкость за счет незнакомого общества, природной стеснительности и недостатка воспитания. Но Маше чудилось, что дело вовсе не в этом, хотя, безусловно, присутствовало и первое, и второе, и третье.

Ее не покидало чувство, что он пристально следит за ней и отделывается односложными ответами, просто чтобы не отвлекаться. Его белесые, слегка прищуренные, узкие глаза чем-то напоминали волчьи, и Маша вдруг почувствовала себя дичью, которую выслеживает хищник.

Она попыталась отогнать неприятное ощущение, посмеяться над своими, вдруг возникшими, страхами, но у нее ничего не вышло. Стоило ей лишь взглянуть в его сторону, и под ложечкой возникал неприятный холодок, будто предупреждение об опасности.

Когда он наконец ушел, Маша впервые за весь день вздохнула свободно.

— Ты была странная сегодня, Маша, — сказала ей мать слегка недовольным тоном. — Что это на тебя нашло? Почти и не говорила с бедным мальчиком.

— Он мне не понравился, — честно ответила Маша.

Она не привыкла что-либо скрывать от матери, даже если и знала, что ей будет неприятно.

— Ничего удивительного. Он такой забитый, неловкий, закомплексованный, так нуждается в нормальном человеческом отношении. Вот посмотришь, как он преобразится, если станет бывать у нас почаще.

— Но я вовсе не хочу, чтобы он часто бывал у нас, — возразила Маша. — Я бы ничуть не сожалела, если бы вообще никогда его больше не увидела. — И, подумав, добавила: — Есть в нем что-то жутковатое.

— Ну, ну, не надо преувеличивать. Ты же будущий педагог. Наше дело не только учить, но и исцелять детские души, если они больны. Если удастся спасти хоть одного такого несчастного, свое жизненное предназначение можно считать выполненным. — Она говорила горячо, увлеченно и с такой убедительностью, что Маша невольно заразилась ее настроением. — Этот мальчик балансирует на краю пропасти. Один маленький толчок в ту или другую сторону решит его дальнейшую судьбу. Мы реально можем помочь ему, даже не столько я, сколько ты. Вы почти одного возраста, у вас больше точек соприкосновения. Он с таким восхищением смотрел на тебя. Займись им, Маша. Это будет большое, благородное дело.

Доводы матери, как всегда, возымели свое действие. Маша встречалась с Колей почти каждый день, помогала ему готовиться к занятиям, подсовывала разные книжки, пытаясь приобщить к чтению, несколько раз возила его в Москву в театр и музеи.

Он неизменно соглашался на все ее предложения, с готовностью следовал за ней повсюду. С некоторых пор он взял себе за правило встречать ее после занятий. Она обычно возвращалась домой с подружками, поскольку они все жили по соседству, а он шел сзади, не сводя с них настороженного взгляда. Пару раз она пыталась подозвать его, познакомить с девочками, но он только мотал головой и держал дистанцию.

— Странный он какой-то, — сказала ей как-то Лариса, ее самая близкая подруга. — Прилип к тебе, как тень. Ей-Богу, не пойму, зачем тебе это надо.

Маша и сама уже задавалась этим вопросом. Ее все больше тяготило создавшееся положение. Все ее усилия не давали результата. Его абсолютно не интересовали ее рассказы о художниках и писателях. Книги, которые она давала ему, так и оставались непрочитанными, по крайней мере, он не мог вспомнить ни имен героев, ни основных событий. У нее создалось впечатление, что он просто не слушает и не вникает ни во что.

Она пыталась говорить об этом с матерью, но та только отмахивалась, говоря, что в таком деле нужно терпение и что легких побед не бывает.

Однажды они возвращались на электричке из Москвы после посещения Третьяковки. Коля, как всегда, был безучастен к увиденному. Маша вдохновенно рассказывала ему о картинах, пытаясь пробудить хоть какой-то интерес, но, поняв, что все бесполезно, сникла и замолчала.

Лишь у одной картины он встрепенулся и слегка ожил. Сильной, квадратной ладонью, как крабьей клешней, сжал ее запястье.

— Во кровищи-то! Это что?

Машу поразило выражение жадного любопытства на его лице.

— Это Репин, — сказала она, осторожно высвобождая руку.

— А за что он его так?

— Репин — это художник. Я же тебе рассказывала о нем. А картина называется «Иван Грозный и сын его Иван». Царь Иван Грозный в припадке безумия убил своего сына.

— Круто! А чем?

— Посохом своим. Видишь, на ковре лежит.

Коля подошел к картине и прикоснулся пальцами к стеклу, покрывавшему ее.

— Не трогай, пожалуйста, нельзя, — поспешно сказала Маша.

Коля повернулся к ней, осклабившись.

— Чо, думала, возьму? Не бось. А хорошая палка, — продолжал он, повернувшись к картине. — Тяжелая. С такой ничего не страшно. Во, гляди, старый какой, дохлый, а такого здоровяка урыл.

— Вот и убивается теперь, как опомнился, — тихо сказала Маша.

— А чо убивается-то?

— Ну как же? Ведь человека убил, сына. Страшно.

— Видать, было за что, — отрезал Коля, и по его тону Маша поняла, что приговор этот окончательный и обжалованию не подлежит.

Всю обратную дорогу он то отключался, то принимался бормотать.

— Кровищи-то, кровищи! Весь пол залила.

Маша все пыталась втолковать ему, что это ковер такой красный, но он будто и не слышал.

— Кровь, везде кровь.

Маше стало жутко от его монотонного бормотания. Она отодвинулась к окошку и, пытаясь отвлечься, стала следить за проносящимся мимо пейзажем. Серые домики, обнаженные ветви деревьев, как трагические руки, воздетые к небу, столбы, столбы, столбы. Вспомнилась песенка Окуджавы про Смоленскую дорогу, и сердце сжала тихая грусть.

Ничего у нее с Колей не получится. Видно, не из того теста сделана, что настоящие педагоги. Ну и ладно, не может она больше биться головой о стенку. Так и скажет сегодня маме.

Двери вагона, стукнув, разъехались в стороны. Вошли два солдата и, быстро оглянувшись по сторонам, плюхнулись на скамью напротив них.

Почувствовав, что ее разглядывают, Маша повернула голову и тут же столкнулась с веселым, наглым взглядом одного из солдат. Он лихо подмигнул ей и толкнул в бок своего товарища.

— Гляди-ка, Сень, какая красотуля. А чего ты, девушка, такая грустная? Кавалер плохо развлекает? Так иди к нам. С нами не соскучишься, верно, Сень?

— Эт точно! — загоготал тот.

Маша, пожав плечами, отвернулась к окну.

— Ого, брезговает! — Судя по его голосу, парень был здорово навеселе. — Цыпа! Ты нос-то не задирай, отвалится. Иди, посиди у меня на коленках.

Он неожиданно схватил ее за руку и потянул к себе. Маша еле-еле удержалась на месте и напряглась, пытаясь выдернуть руку. Но парень крепко сжал пальцы, ухмыляясь ей прямо в лицо.


Колин кулак просвистел у ее виска, чуть не задев. Удар застал солдата врасплох. Отпустив Машу, он схватился обеими руками за багровеющее ухо. Коля резко сдернул его на пол и, вопя, принялся избивать ногами.

— Не тронь! — кричал он, захлебываясь, с каким-то диким подвывом. — Не тронь! Мое!

Маша, оцепенев, забилась в угол. Все произошло так неожиданно, так дико. Его искаженное безумием лицо, выкатившиеся белые глаза, изуродованный криком рот. «Мое! Мое!» О ком это он? Неужели о ней?

Второй солдат наконец очухался и бросился на Колю, сбив его с ног. Тот ужом вывернулся из его медвежьей хватки. В руке блеснул нож.

Маша с ужасом увидела, как он по самую рукоятку вонзился в живот солдата. Гимнастерка окрасилась кровью. Еще один взмах руки, еще, еще.

Крики, топот ног. Все эти звуки доносились до нее, как из-за стеклянной стены.

— Мое, — выдохнул Коля, в изнеможении привалившись спиной к скамье. — Никто не тронет. Только я.

Он потянулся и провел окровавленной рукой по ее ноге. Она сидела как парализованная, не в силах шелохнуться, не в силах оторвать глаз от его безумного, страшного лица.

— Любого порежу, кто к тебе подойдет. Так и знай.