Выйдя в зал, Рогозин медленно подошел к своему рабочему месту, сел в кресло стажера рядом с Надеждой. Она отвлеклась от чтения журнала и вопросительно посмотрела на него. Дмитрий очаровательно улыбнулся и решил ничего ей не говорить. Пусть мучается в догадках. Любопытство нельзя сразу удовлетворять. Так не интересно, а он с этого дня будет сразу в двух ролях: наблюдателя и главного действующего лица. Наблюдать иногда даже более забавно, чем быть в роли участника.

— Ну, Надежда, приступим к завершающей стадии, — продолжая улыбаться, сказал Рогозин.

— Приступим, — согласилась Андреева, пытаясь понять причину яркого румянца на щеках Дмитрия. Она наблюдала за ним, пока он надевал халат. Заметила тонкую цепочку с подковкой, уютно лежащей на рыхлой вязке белого свитера. И почему-то решила спросить: — Вы верите в приметы?

— Не во все.

— А в подкову, которая приносит счастье?

— Я их коллекционирую, — подняв указательный палец вверх, ответил Рогозин. — Соответственно счастье не может пройти мимо меня.

— Интересная теория.

— Моя, — улыбнулся Рогозин и обратился к Лене: — Смойте, пожалуйста, бальзам.

Пока Лена выполняла свою работу, Дмитрий задумчиво смотрел в окно. Он неподвижно стоял в полоборота к Надежде, пристально вглядываясь в знакомую картину за окном. Он только физически находился здесь. Все его помыслы уже улетели на несколько дней вперед, где его ждет встреча с Юлией. Он хотел поскорее оказаться с ней в постели. Ему было невыносимо думать о том, что придется ухаживать, производить впечатление, завоевывать. Как несправедливо устроен мир. Ну почему считается, что мужчина должен проявлять инициативу, доказывать делами и помыслами, что достоин. А если ему самому было бы приятно почувствовать себя завоеванным. Это совершенно не то, что пытались показать ему все эти фарфоровые статуэтки с ароматом дорогой косметики. Они навязчиво предлагали свою любовь взамен на возможность блистать рядом с известной личностью. Для них только это и было важно — принять долю его успеха и славы. Как они ни маскировались, Дмитрию всегда удавалось вывести их на чистую воду. После этого каждая открывалась с новой, тщательно скрываемой стороны: обиды, слезы, угрозы, реже — молчаливый уход из его жизни, еще реже — слова благодарности за то, что было.

А что было-то? Спросил себя Рогозин и сам ответил — жалкие подобия отношений, которые и романами назвать трудно. Ни одного серьезного чувства, ничего такого, от воспоминаний о чем сердце выпрыгивает из груди или замирает. Ничего… Дмитрий спрятал руки в карманы халата, продолжал смотреть в окно, покачиваясь с пятки на носок. Ему уже тридцать три, время летит с головокружительной скоростью, а оглянуться не на что. Работа? Да, она — стимул, душевный отдых, моральное удовлетворение, возможность жить широко. Только одному все скучнее и тоскливее просыпаться в безукоризненно убранной спальне. Трудно осознавать, что уют в твоем доме поддерживает совершенно чужая женщина, которую ты нанял в агентстве. Она убирает, делает оговоренные покупки, готовит, стирает, гладит. Она три раза в неделю улыбается ему дежурной улыбкой, а может и искренне, только он не верит в искренность, за которую получают деньги. Женщина возраста его матери, в глазах которой нет-нет да мелькнет что-то отталкивающее, как будто она только и думает о нем, как о заевшемся лентяе. Молодой, здоровый, а сам за собой присмотреть не может. В ее глазах так и сквозит ироничное пожелание скорейшей женитьбы.

Эх, не знает она, что этот удел ему заказан. Закрылась душа ото всего, отгородилась и посматривает настороженно. Разве так может что-то получиться? Вот и со Щеголевой — разобраться бы в себе, ожиданиях от встреч с ней. Что ему нужно? Все и ничего. Рогозин вдруг решил, что первейшая задача — соблазнить эту женщину, заставить ее желать его так же страстно, как он ее. Это докажет неоспоримость и верность его выбоpa. Она не сможет лгать. И тогда он поверит, откроет ей свою душу. Покажет себя таким, каким его знала только одна женщина. Рогозин сказал себе, что приложит к этому все силы. Ему нужно осознавать, что кто-то безумно любит его, желает заботиться. Это должно быть на уровне самоотречения: все свои желания побоку — существуют только его потребности, только желание служить и предугадывать. Только одна женщина умела делать это достойно, без самоуничижения — мама. Она так и светилась от счастья, когда могла быть ему полезной, когда без слов понимала, в чем он нуждался. Ее не нужно было ни о чем просить — она знала все его желания, мечты. Она просто гладила его теплой ладонью по густым волосам, целовала в макушку, и от этого на душе воцарялся такой покой, благодать. Воспоминания детства и юности укладывались в немногочисленные, но очень глубокие впечатления от незабываемых минут полного единения. Вот уже много лет он пытается снова ощутить это состояние, но тщетно.

Потеряв единственного человека, который безоговорочно верил в него, Рогозин только внешне оставался спокойным и уравновешенным. Его исправно работающий организм словно лишился стержня, опоры, и все поиски найти ее оканчивались неудачей. Друзей-мужчин у него, пожалуй, не было. Женщины, искавшие его расположения, рано или поздно наталкивались на подозрительность и непонимание. Он позволял себе грубые выходки, словно проверяя их на прочность. Они терпели, прощали и становились еще менее интересными. В один прекрасный момент Рогозин решил, что должен побыть один. Период отшельничества, во время которого Дмитрий приковывал к себе еще больше внимания, кажется, подходил к концу. Одиночество, в которое он добровольно ввергал себя, делало его своим заложником. А Рогозин не переносил, когда обстоятельства начинали диктовать свою волю. Он выше обстоятельств — это аксиома, которую Дмитрий ввел, чтобы быть хозяином своей судьбы. Он всегда был уверен в своем предназначении. Пока оно теряет свои яркие краски перед проблемами чисто житейского плана. Все-таки Рогозин оставался мужчиной. Красивым, молодым, энергичным, подсознательно ищущим любви. Это природное, и ничего не поделаешь. Какие маски ни надевай, а то, что внутри, будет требовать своего. И сейчас задача Рогозина была не из простых — завоевать сердце женщины, которая и не помышляет о любви. Вернее, делает вид, что далека от мыслей о ней. И уж точно — не связывает понятие любви и счастья с ним, совершенно незнакомым мужчиной, неожиданно возникшим на ее горизонте. Значит, — он станет ближе. Он покорит, заворожит ее. Ему нужно увидеть в ее глазах сияние любви. С ней это было? Наверняка. Что ж, несправедливо, если он не ощутит подобного. Он должен почувствовать это состояние невесомости, способности парить над землей, обстоятельствами. И она подарит все это ему, подарит рай на земле, потому что женщина с глазами его матери не может быть другой.

Щеголев приехал к Наташе, как договаривались: воскресенье — его день. Однако стоило ему перешагнуть порог ее квартиры, как он почувствовал себя неуютно. Что-то во взгляде Наташи угнетало и беспокоило, хотя она все время повторяла, что все в порядке. Еще по телефону несколько дней назад они долго говорили об отъезде, о работе Севы, о том, как они давно планировали это и не смогут отказаться от предоставляемого шанса. Щеголев не отговаривал, он просто слушал и, как это было раньше, пытался понять. Понять означало разрешить запутанный узел, который с недавних пор так крепко был завязан. И приложили к этому руки все: прежде всего он, теперь Сева с Наташей, в какой-то мере — Юлия. Наташа смогла убедить его в том, что на данном этапе их отъезд — единственное разумное решение, движение вперед, прогресс.

— Тебе как человеку науки должно быть понятно, что без нее дальнейшее развитие обречено.

Наташа умела говорить его языком. Щеголева не оставило чувство тревоги, но мешать планам дочери и зятя он не мог. Он сам не так давно совершил столько ошибок, что не имел права давать советы. Сказав несколько фраз о том, что им с мамой будет трудно, Лев решил, что говорить на эту тему дальше бессмысленно. Время расставит все по местам. Он понимал, что нужно смириться с выбором детей, и главное, что поможет ему выстоять — Юлия, ее прощение. Да и ей, наверное, будет легче разделить именно с ним свое неожиданное одиночество. Щеголев решил, что обязан сказать Наташе о том, что в его разговорах с Юлией промелькнуло что-то напоминающее сближение. Оно было едва заметно и вызвано скорее чувством жалости, но сейчас ему было все равно. Главное — они снова должны быть вместе. Сознание возможности этого придавало ему силы вот уже несколько дней. Мир снова заиграл новыми красками. Щеголев ощущал эмоциональный подъем, словно пробуждаясь от долгого сна вместе с природой.

Придя сегодня к Наташе, он собирался поговорить с ней именно о том, что хочет вернуть Юлию. Ему осталась непонятной реакция дочери на то, что он успел сказать ей по телефону. А Льву было важно видеть Наташу в рядах своих союзников. Юлия наверняка должна была намекнуть ей о том, что лед между ними начал очень медленно таять. Но беспокойные глаза Наташи никак не давали ему возможности начать такой нужный для него разговор. Ему снова стало неуютно, настроение из приподнятого, радостного постепенно становилось все менее радужным.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил он, держа маленького Андрюшу на руках.

— Да, спасибо, — Наташа отвела глаза, занимаясь приготовлением кофе.

Она умела варить его отменно, поэтому до замужества с некоторых пор это было ее приятной обязанностью. Конечно, речь идет о настоящем кофе, свежего помола, не о порошке-суррогате, придуманном для лентяев. Отец всегда улыбался и, закрыв глаза, подносил чашку ближе, вдыхал аромат и произносил что-то вроде «божественно». Тогда Наташа садилась в одно из глубоких кресел в его кабинете и застывала, наблюдая за ним. Она получала удовольствие, понимая, что именно она доставляет ему несколько приятных минут. Отец неспешно вкушал любимый напиток, не прекращая делать записи в своих бумагах. Он вообще мог делать несколько дел одновременно, совершенно не испытывая при этом дискомфорта. Наташа смотрела на него, ожидая момента, когда отец повернется к ней и начнется разговор, когда можно говорить обо всем, без утайки. Это тоже было одним из неизменных ритуалов их общения. Занятость отца на работе, круговорот обязанностей, деловых поездок, совещаний оставляли мало времени для семьи, близких. Потому такими ценными были эти минуты откровенных бесед конкретно о чем-то злободневном и просто ни о чем. У Наташи не было секретов от отца. Даже с мамой некоторыми вещами она не отваживалась делиться. Отец был ее задушевной подружкой, он все понимал, все прощал и оправдывал. Он всегда был на ее стороне и умел принять любую информацию спокойно, без драмы. Его советы всегда были кстати. И давать он их умел как-то особенно деликатно, словно наталкивая ее саму на очевидное решение. К концу разговора на душе у Наташи обычно становилось легко, проблемы теряли угрожающий оттенок. Все становилось на свои места.