— Напротивъ, очень много. Вотъ такъ мистеръ Уэсли съ утра до ночи мнѣ въ уши жужжалъ, какъ бы ему хотѣлось знать, любитъ ли его мистрисъ Дургамъ, и что онъ головы бы своей не пожалѣлъ, только бы узнать о томъ хотя одно словечко, и все говорилъ тому подобный богохульныя рѣчи. Ну а тогда въ памяти моей была еще жива исторія съ мистеромъ Сорри, который застрѣлился у меня въ пятомъ нумерѣ. Смерть я боялась, чтобъ мистеръ Уэсли такихъ же бѣдъ не надѣлалъ мнѣ! Вѣдь вы, господинъ баронъ, не можете себѣ представить, что за народъ эти англичане; особенно если они еще на флейтѣ играютъ — что это за ужасные люди! Мои желѣзные горшки на кухнѣ ничто противъ нихъ! Слѣдовательно, надо было помочь бѣдѣ. А тутъ какъ-разъ случилось мнѣ видѣть въ послѣднее время, что мистрисъ Дургамъ то и знай, что пишетъ да пишетъ. Я и спросила разъ у нея, что это она все пишетъ, а она мнѣ на то: «Дневникъ» Какъ услыхала я это, такъ сейчасъ и пришло мнѣ въ голову, что вотъ случай угодить мистеру Уэсли, еслибъ только можно доставить ему хоть на нѣсколько минутъ этотъ дневникъ. А изъ романовъ-то я давно начиталась, что въ дневникахъ всегда то написано, что желательно узнать. Вотъ какъ поѣхали Дургамы покататься, а я сюда — вотъ въ эту самую комнатку, господинъ баронъ — и что же? На этомъ самомъ столѣ лежитъ дневникъ, который видно мистрисъ Дургамъ забыла спрятать; вотъ вамъ сущая правда, хоть сейчасъ присягнуть. Я съ книгою опять внизъ, да и жду мистера Уэсли, а сама думаю, что онъ навѣрное раньше домой вернется. А тутъ и вечеръ скоро насталъ — его все нѣтъ. Я ужъ хотѣла книгу назадъ отнести, какъ вдругъ они всѣ втроемъ вернулись: мистеръ и мистрисъ Дургамъ и мистеръ Уэсли. Время уже было позднее. Какъ изволитъ припомнить господинъ баронъ, это случилось въ тотъ вечеръ, когда мистеръ Уэсли внесъ на рукахъ мистрисъ Дургамъ по лѣстницѣ. На другой же день Дургамы уѣхали, а чрезъ нѣсколько дней послѣ ихъ отъѣзда уѣхалъ и Уэсли, и все это привело меня въ такое отчаянное положеніе, что я совсѣмъ голову потеряла и о книгѣ совсѣмъ у меня изъ головы вонъ. Вотъ только теперь о ней я вспомнила, какъ увидѣла, что вы, господинъ баронъ, точно въ такомъ же злополучномъ положеніи находитесь, какъ и бѣдный Уэсли. А чтобъ вы, господинъ баронъ, повѣрили, что я вполнѣ честная женщина, такъ вотъ вамъ и шкатулка, въ которой книга лежала.

При послѣднихъ словахъ госпожа Шмицъ вытащила изъ длиннѣйшаго кармана своего платья шкатулку и поставила на столъ.

— А вотъ и золотыя бездѣлушки, которыя вмѣстѣ съ дневникомъ лежали и за которыя я и десяти талеровъ не могла бы дать, еслибъ принесли мнѣ ихъ подъ залогъ.

При этомъ госпожа Шмицъ выхватила изъ другого кармана нѣсколько золотыхъ вещицъ и положила ихъ на шкатулку, приговаривая:

— Теперь совѣсть у меня чиста, какъ у новорожденного младенца.

Было ли такъ трогательно утѣшительное сознаніе въ своей высокой нравственности, или для напряженныхъ нервовъ требовался облегчительный исходъ, только Шмицъ горько зарыдала и одною рукой закрыла глаза, другую же подняла къ небу, какъ трагическая героиня, принимающая ядъ въ пятомъ дѣйствіи, и поспѣшила скрыться за дверь.

Глава шестнадцатая.

«И все это произошло изъ-за ничего!

Я воображалъ всѣмъ быть для нея, какъ и она была для меня всѣмъ. Но я не былъ для нея всѣмъ — слѣдовательно, все это было только маскарадное представленіе, въ которомъ по ошибкѣ отравляютъ друга и тѣмъ глупымъ шуткамъ придаютъ ужасный конецъ. Такъ зачѣмъ же умеръ Фрэнкъ Дургамъ? Но ему не слѣдовало умирать; это я былъ лишнимъ человѣкомъ, который могъ убраться на тотъ свѣтъ неоплаканный и осмѣянный. Боже мой! Боже мой! отчего это вышло? Развѣ я желалъ чего-нибудь другого, кромѣ того, чтобъ видѣть ее счастливою? Не согрѣвался ли бы я въ тишинѣ на солнцѣ ея счастья? Не любилъ ли я ее, какъ цвѣтокъ любитъ свѣтъ, какъ любилъ я все, что прекрасно, съ-тѣхъ-поръ, какъ научился думать? О какимъ я былъ пустымъ, тщеславнымъ безумцемъ, когда воображалъ себя необходимымъ цѣлителемъ всѣхъ ранъ на свѣтѣ!.. Но она развѣ менѣе виновата? Не она ли умышленно питала мое безуміе? Не съ ея ли губъ я слышалъ, что она меня любитъ? Кого же она обманывала? Себя или меня, или насъ обоихъ? Принесла ли она меня въ жертву своей гордости, просто только для того, чтобъ дать удовлетвореніе своей гордости, что вотъ хоть разъ въ жизни она даритъ свою любовь по свободному выбору? Бѣдная, бѣдная женщина! сколько ты должна была выстрадать до-тѣхъ-поръ, пока твое благородное сердце, помутилось и твой свѣтлый умъ помрачился! Тебя угнетала благодарность къ твоему мужу — какъ же теперь тебя должна мучить твоя неблагодарность? Благодарность бичевала тебя плетьми, неблагодарность скорпіонами язвитъ!

А между тѣмъ не несешь ли и ты, какъ многіе, казнь за грѣхи своихъ родителей? Бросилась ли бы ты въ объятія демона гордости, приведшему тебя къ погибели, еслибъ ты могла опираться на вѣрную руку отца? Не эта ли гордость была единственнымъ наслѣдіемъ, доставшемся тебѣ отъ несчастной матери? И чѣмъ была для нея эта гордость, какъ не противоядіемъ отчаянія? Бѣдная мать! бѣдная дочь!... И не могли ли тебѣ помочь эти талисманы? Это тоненькое золотое колечко, которое ты сняла съ охладѣвшаго пальца любимой руки, которую ты поцѣловала съ горячею нѣжностью? И эта цѣпочка, которая украшали бѣдняжку, можетъ быть, и въ самый вечеръ смерти предъ пошлою публикою маленькаго театра? И этотъ медальонъ, въ которомъ скрывается вѣроятно ея портретъ... Боже великій! что это?»

Увидѣвъ портретъ въ медальонѣ, Свенъ вздрогнулъ, какъ-будто молнія упала къ его ногамъ. Онъ не вѣрилъ своимъ глазамъ. Самъ демонъ, должно быть, смѣется надъ нимъ; но — иначе не можетъ быть: этотъ превосходный, на эмали писаный портретъ красиваго мучжины, красоту котораго ни страсти, ни безпутная жизнь не могли ослабить — это былъ портретъ его отца!..

—

На дворѣ смеркалось, въ комнатѣ царствовала ночь, а Свенъ все сидѣлъ въ своихъ креслахъ, облокотившись головою на руку неподвижно, какъ-будто спалъ. Наконецъ онъ тихо поднялся, тихо перешелъ въ смежную комнату, одѣлся, почти не сознавая что дѣлаетъ, опять вернулся, положилъ книжку .и золотыя вещицы въ шкатулку, взялъ ее съ собою и какъ лунатикъ тихо и молча вышелъ, не обращая вниманія на возгласы попавшейся ему на лѣстницѣ госпожи Шмицъ, не отвѣчая на вопросъ изумленнаго швейцара: «Развѣ вы изволите выходить, господинъ баронъ?» Онъ вышелъ изъ дома и перешелъ улицу, направляясь прямо къ дачѣ.

Глава семнадцатая.

У подъѣзда дачи стояли два экипажа, карета и телега, на которой установлено было много чемодановъ. Въ сѣняхъ на встрѣчу Свену попались люди, несшіе другія дорожныя вещи. Свенъ заглянулъ въ отворенныя двери опустѣлой комнаты; изъ прислуги никого не видать. Въ залѣ встрѣтилъ онъ стараго англичана, который выходилъ изъ гостиной съ большимъ портфелемъ подъ мышкой и, какъ только увидѣлъ Свена, тотчасъ затворилъ за собою дверь изъ гостиной. Выпрямившись во весь ростъ, онъ съ полуиспуганнымъ и полувраждебнымъ видомъ смотрѣлъ на непрошеннаго гостя. Старый камердинеръ былъ всею душой преданъ мистеру Дургаму, и должно быть, въ эту минуту страшныя мысли мелькали въ его головѣ.

— Я желаю видѣть мистрисъ Дургамъ, сказалъ Свенъ.

— Мистрисъ Дургамъ никого не принимаетъ, отвѣчалъ старикъ тихо, но очень отчетливо, и не двигаясь съ мѣста передъ дверьми.

— Мнѣ непремѣнно надо ее видѣть.

— А я говорю вамъ, что это невозможно.

— Я самъ въ этомъ удостовѣрюсь, сказалъ-Свенъ, подходя къ двери.

— Назадъ! крикнулъ старикъ, грозно поднявъ руку.

Въ эту минуту дверь тихо отворилась и сама Корнелія показалась на порогѣ. Она была въ траурной одеждѣ, черный крепъ обрамливалъ ея лицо, покрывшееся смертной блѣдностью при видѣ Свена.

Старикъ отступилъ. Корнелія и Свенъ стояли другъ противъ друга. У Свена дрожали ноги, все тѣло его дрожало, онъ съ трудомъ держался на ногахъ. Корнелія, какъ бы ища опоры, положила руку на дверную ручку; но скоро оправилась и сказала голосомъ, звучавшимъ твердостью:

— Вы пришли проститься съ нами. У насъ вѣ домѣ страшный безпорядокъ, потому что мы уѣзжаемъ на слѣдующемъ пароходѣ. Впрочемъ, со старыми знакомыми не слѣдуетъ церемониться; прошу...

Она повернулась въ гостиную. Свенъ послѣдовалъ за нею. Старикъ тоже вошелъ за ними, подвинулъ кресла къ дивану и зажегъ свѣчи въ канделабрѣ, стоявшемъ на каминѣ. Корнелія между тѣмъ пригласила Свена садиться и заговорила беззвучно-равнодушнымъ, совсѣмъ чуждымъ ей голосомъ, отъ котораго у Свена сердце облилось кровью:

— Отъѣздъ нашъ рѣшенъ довольно неожиданно. Докторъ желалъ какъ можно скорѣе отправить Эдгара въ болѣе благотворный климатъ Италіи. Кромѣ того, во Флоренціи или въ Генуѣ мы должны встрѣтить сэр-Джорджа Блунта, дѣда моихъ дѣтей съ материнской стороны; на него я возлагаю всѣ надежды для Китти. Вы знаете, что все состояніе принадлежитъ Эдгару. Докторъ ожидаетъ насъ на пароходѣ; онъ такъ добръ, что хочетъ проводить своихъ паціентовъ. Это мнѣ тѣмъ пріятнѣе, что мистеръ Смитъ взялъ на себя трудъ привести въ порядокъ наши дѣла... Благодарю васъ, Смитъ; кажется, этого довольно. Пожалуйста доложите мнѣ, когда дѣти будутъ готовы.

Бросивъ взглядъ подозрительный и враждебный на свою госпожу и ея гостя, Смитъ удалился. Корнелія все время сидѣла спокойно и ни разу не взглянула на него, но когда онъ затворилъ за собою дверь, она встала, торопливо прошлась по комнатѣ, вдругъ остановилась противъ Свена и, сложивъ руки на груди, съ глубокой страстью, рѣзко отличавшеюся отъ ея притворнаго спокойствія, воскликнула:

— Зачѣмъ пришли вы сюда? Развѣ вы не понимаете, что я узница, что ко мнѣ приставленъ сторожъ, который неохотно отсчитываетъ мнѣ минуты свободы? Конечно, конечно, прежде я была обязана отвѣтственностью только моему мужу, теперь отъ меня требуетъ отвѣтственности цѣлый свѣтъ. Я должна бояться своей горничной, потому что она можетъ поставить мнѣ въ вину улыбку, не подходящую къ моимъ траурнымъ одеждамъ.