— Хорошо, что дѣло во-время обнаружилось, потому что рано или поздно истина вышла бы наружу. Все правда, что сообщаетъ тебѣ безыменное письмо, которое непремѣнно прислано этимъ господиномъ, за что я пущу ему пулю въ лобъ. Но въ сущности что-жъ за бѣда? Въ нашихъ отношеніяхъ отъ этого перемены не будетъ, кромѣ только того, что ты знаешь теперь, что жениться на тебѣ я никакъ не могу. Ты остаешься тѣмъ же, чѣмъ была — моею дорогою любовницей, — а я буду давать тебѣ ежегодно по тысячѣ или по двѣ тысячи талеровъ, или даже больше, сколько ты хочешь... усиливалъ онъ свои предложенія по мѣрѣ того, какъ видѣлъ, что Констанца съ каждымъ его словомъ становилась блѣднѣе.

Констанца ничего не отвѣчала и молча указала ему на дверь. Въ ея лицѣ и движеніи было что-то, что требовало повиновенія. Кавалеръ удалился бормоча про-себя, что завтра придетъ, когда дама его сердца будетъ въ лучшемъ расположеніи духа. И точно онъ пришелъ на другой день, но нашелъ квартиру пустою. Констанца въ ту же ночь выѣхала, никто не зналъ куда, и такъ никто этого никогда не узналъ.

Чрезъ нѣсколько лѣтъ послѣ этого на маленькомъ театрѣ въ Лондонѣ выступила танцовщица, о которой мнѣніе публики было очень разнорѣчиво. Одни говорили, что она образецъ трогательной миловидности и увлекательной граціи; другіе увѣряли, что ея движенія томны, ея пируэты не довольно высоки; одни утверждали, что прекраснѣе ея не найти женщины въ цѣломъ мірѣ; другіе же полагали, что конечно она была когда-то красавицей, по что время, болѣзни и горе произвели сильныя опустошенія въ ея красотѣ. Но какъ бы тамъ ни было, вышло, что балерина имѣла очень сомнительный успѣхъ и директоръ безъ церемоніи объявилъ ей, что онъ предоставляетъ ей выборъ вступить въ число кордебалета или искать счастья на другомъ поприщѣ.

Она рѣшилась на первое. Лучше другихъ она знала, что ея выполненію недостаетъ настоящей силы, какъ ея красотѣ первой свѣжести; что болѣзнь и горе безвозвратно сокрушили красоту, навсегда надломили силу. Она знала, что носитъ смерть въ сердцѣ, и что на подмосткахъ, среди аплодисментовъ и шиканья публики, она дотанцовываетъ танецъ смерти.

А между тѣмъ ей надо жить — не для себя; нѣтъ! жизнь для нея тяжелое бремя — а для ребенка, для своей дочери, которую она страстно любила, со всею любовью выстрадавшагося сердца. Для себя она давно бы нашла забвеніе и покой въ водахъ Темзы, но для своего ребенка она охотно выносила пытку и позоръ жестокой судьбы, лишенія, недостатки, нужду и — что еще ужаснѣе того — даже пытку съ разбитымъ сердцемъ танцовать и улыбаться предъ публикою, которая не имѣла и не можетъ имѣть милосердія, и всѣ эти неисчислимыя униженія, которыя безжалостно наносили ей грубый директоръ и пошлые сотоварищи; бѣдной, болѣзненной женщинѣ и безъ того было слишкомъ трудно упражняться въ своемъ искусствѣ и исполнять свою обязанность, но все это она выносила и еще больше готова была выносить. Есть ли что невозможное для матери, когда дѣло идетъ о ея дитятѣ? И съ какою трогательной нѣжностью она заботилась о своей дочери, какъ старалась всѣ камешки съ ея дороги своею рукою отсторонять — она, которая ежедневно безъ пощады разрывала свои ноги по острымъ терніямъ на жесткомъ пути своей горестной жизни!

Величайшая ея забота состояла въ томъ, что она могла умереть, прежде чѣмъ успѣетъ поставить свою Фанни за ноги, такъ чтобъ она сама могла прокормить себя. Ей было понятно, что положеніе свое она могла бы существенно улучшить, еслибъ позволила Фанни вступить на театръ; всѣ говорили, что Фанни такая красавица, что одною уже своею красотой произведетъ эфектъ.

Но Констанца содрогалась при одной этой мысли. Какъ! неужели она сама толкнетъ въ эту пропасть грѣховъ свое дитя, своего ангела, броситъ эту чистоту въ лужу грязи?... Никогда, никогда этому не бывать! Ни за какія сокровища Индіи! Развѣ она сама поколебалась хотя бы на минуту, когда ей предоставленъ былъ выборъ между блестящимъ позоромъ и жизнью полною нужды и лишеній? Фанни никогда не узнаетъ, что красота можетъ быть вывѣскою порока. По ея плану, надо дать дѣвочкѣ самое лучшее образованіе, а потомъ помѣстить ее воспитательницею дѣтей въ какомъ-нибудь почтенномъ семействѣ. Она не сомнѣвалась, что успѣхъ увѣнчаетъ ея планъ, и потому сама сдѣлалась учительницею своей дочери. Она сама говорила хорошо почти на всѣхъ европейскихъ языкахъ; читала она очень много и съ большимъ толкомъ. Сама она голодала, чтобъ только дочери своей купить граматику или другую необходимую книгу. Ея попечительность не даромъ пропадала: Фанни привязалась къ своей матери съ такою же безпредѣльной любовью, съ какою мать любила ее, и успѣшно училась всему, чему мать желала ее обучить, училась изъ любви къ матери, хотя ея любознательность не всегда равнялась ея любви.

Такъ Фанни достигла шестнадцатилѣтняго возраста, не больше зная о житейскихъ дѣлахъ, какъ и принцеса какая-нибудь, воспитанная подъ самымъ тщательнымъ надзоромъ. Изъ своей маленькой квартирки она никогда не выходила безъ матери, которая не подумала, что преждевременная, вынужденная опытность и знаніе человѣческихъ дѣлъ часто составляютъ самую надежную и даже единственную защиту и охрану бѣдныхъ и всѣми покинутыхъ дѣвушекъ. Мать надѣялась, что успѣетъ еще ввести въ надежную мирную гавань корабль счастья своей дочери, прежде чѣмъ дочь узнаетъ тяжелую, исполненную опасностей туда ведущую дорогу. Но не сбылись ея надежды!

Ръаз вечеромъ Фанни въ ожиданіи матери сидѣла за своими книгами; вдругъ сильный стукъ раздался въ дверь. Смѣшанные голоса, ничего добраго не предвѣщавшіе, требовали, чтобъ она отворила. Дрожа отворила Фанни. Мать ея была принесена — мертвою. Ея жизнь давно уже висѣла на ниточкѣ и въ этотъ вечеръ, когда она вышла съ подмостковъ за кулисы, кровь вдругъ хлынула изъ нея и положила конецъ ея жизни.

За тѣмъ послѣдовали печальные, ужасные дни. Изъ надежнаго материнскаго покрова бѣдняжка была выброшена въ страшную пустыню одиночества, гдѣ грозили ей неисчислимыя опасности, страшные призраки, которыхъ не въ состояніи понять неопытное, безпомощное дитя, а только могло догадываться и ужасаться. Одна, совсѣмъ одна въ Лондонѣ, въ этомъ бурномъ морѣ, гдѣ крикъ утопающаго неслышенъ, гдѣ жизнь человѣка не имѣетъ большаго значенія, какъ мыльный пузырь, носящійся по волнамъ и чрезъ минуту исчезающій безслѣдно.

Мать унесли и похоронили на ближайшемъ кладбищѣ. Одна осталась Фанни въ пустой квартирѣ. Изъ одежды и домашней утвари ей оставили только самое необходимое, все остальное потребовалось на покрытіе издержекъ для похоронъ. Нѣсколько золотыхъ бездѣлушекъ, оставшихся отъ прежнихъ лучшихъ дней матери, удалось ей спрятать отъ алчныхъ взоровъ людей, вторгшихся въ убѣжище печали. Все ея богатство заключалось въ нѣсколькихъ шилингахъ, да и тѣ на другой же день потребовала хозяйка за квартиру и содержаніе.

Собственно говоря, Фанни въ первый еще разъ увидала свою хозяйку, безобразную, отвратительную женщину, на лицѣ которой всѣ гнусные пороки наложили свою печать. Она подробно разспрашивала Фанни, есть ли у нея какія-либо средства къ жизни, имѣетъ ли она родныхъ или знакомыхъ, къ которымъ могла бы въ нуждѣ обратиться. Когда Фанни на всѣ вопросы отвѣчала отрицательно; это видимо обрадывало хозяйку, которая тутъ же сказала, что Фанни можетъ оставаться у нея въ домѣ, пока ей захочется, что она будетъ почитать ее вмѣсто дочери; вѣдь ей хорошо извѣстно, какъ тяжело переносить голодъ, почему она и имѣетъ искреннее состраданіе кѣ несчастнымъ, беспомощнымъ сиротамъ. Многое еще она говорила въ томъ же родѣ, что очень мало подходило къ ея лицу, но Фанни всему вѣрила, и хотя безобразіе и отвратительная наружность старухи преисполняли бѣдняжку ужасомъ, однако она искренно благодарила ее за участіе, столь безкорыстное, какъ ей казалось. Когда старуха ушла, Фанни упала на колѣни и съ горячими слезами поблагодарила Бога за то, что послана ей спасительница въ такомъ крайнемъ бѣдствіи.

У старухи были двѣ дочери, который теперь стали навѣщать Фанни и показывать ей необыкновенное дружелюбіе и привѣтливость. Обѣ были красавицы, но ихъ разговоры и способъ одѣваться возбуждали въ Фанни инстинктивный ужасъ, похожій на то чувство, которое испытываетъ человѣкъ, когда беретъ въ руки красивое ядовитое растеніе.

Комната, въ которой жила Фанни съ матерью, была и теперь ей предоставлена, но обѣдать она должна была приходить съ хозяйками, и хотя онѣ видимо при ней принуждали себя, а все же она довольно и видѣла, и слышала отъ нихъ такого, что заставляло ее всякій разъ радоваться, что она могла спасаться отъ нихъ въ своей комнаткѣ. Мучительнѣе всего для нея были прогулки, къ чему постоянно принуждала ее старая хозяйка, показывавшая необыкновенную заботливость о ея здоровьѣ. Фанни бывало выходила на улицу только рядомъ съ матерью и всегда подъ плотною вуалью, чего строго требовала ея мать. И теперь Фанни желала оставаться вѣрною этой привычкѣ, но старуха и слышать о томъ не хотѣла.

— Ты находишься въ почтенномъ обществѣ, милое дитя, возражала она: — и потому нѣтъ теперъ никакой причины скрывать твое лицо отъ добрыхъ людей.

Но Фанни находила, напротивъ, очень много причинъ, чтобъ такъ поступать. Старая хозяйка выбирала самыя многолюдныя улицы и бульвары для прогулокъ, и именно предъ самымъ захожденіемъ солнца, когда толпы праздношатающихся высыпаютъ на гулянье. Съ ними встрѣчалось очень много мужчинъ, которые разглядывали Фанни такими ужасными глазами, что вся кровь бросалась ей въ лицо. Многіе изъ этихъ мужчинъ оказывались знакомыми хозяйкѣ. Они небрежно кивали ей головою, когда она съ семьею проходила мимо, и тотчасъ начинали смѣяться и подталкивать другъ друга. Нѣкоторые же изъ нихъ подходили къ старухѣ и что-то тихо съ нею говорили, но такъ тихо, что Фанни ничего не могла понять, о чемъ у нихъ дѣло идетъ. Все это, такъ сильно тревожило Фанни, что она просила хозяйку позволять ей оставаться дома, но старуха и слышать не хотѣла, смѣялась надъ ея трусостью, разъ выбранила ее плутовкою, въ другой разъ назвала кокеткой, которая очень хорошо знаетъ, какъ ей къ лицу эта недоступность и что съ такою сдержанностью она сдѣлаетъ счастливую карьеру.