Когда совѣтникъ приводилъ все это въ порядокъ, онъ также собственноручно исправилъ поврежденія внутреннихъ стѣнъ. Феликсъ нагнулся, чтобы рассмотрѣть досчатую обшивку.

– Дядя работалъ, какъ настоящій плотникъ! – сказалъ онъ со смѣхомъ матери, которая только что хотѣла выйти изъ комнаты.

Въ эту минуту отворилась дверь изъ сѣней, и послышались твердые шаги.

– Чего ты ищешь тамъ наверху? – раздался вдругъ рѣзкій непріятный голосъ.

Феликсъ вздрогнулъ – этотъ тонъ въ голосѣ дяди всегда дѣйствовалъ на его нервную систему, какъ внезапный звонъ металла. Онъ тотчасъ же быстро сошелъ со ступенекъ и съ легкимъ изящнымъ поклономъ протянулъ вошедшему руку.

– He будешь ли ты такъ любезенъ запереть прежде шкафъ, въ которомъ ты шарилъ съ такимъ любопытствомъ? – продолжалъ совѣтникъ съ мрачнымъ взглядомъ, не взявъ протянутой руки. – И съ какихъ это поръ вошло у насъ въ обычай принимать меня въ моей собственной комнатѣ?

Молодой человѣкъ поспѣшно взобрался на лѣстницу и старался запереть разбухшую отъ сырости дверь.

– Съ тѣхъ поръ, дядя, какъ прислуга показала сюда дорогу, – возразилъ онъ не безъ рѣзкости и, повернувъ голову, черезъ плечо указалъ на кормилицу, которая, кланяясь, поднялась со стула.

– Витъ всегда спитъ здѣсь – господинъ совѣтникъ это знаетъ, – сказала кормилица, увѣренная въ своихъ правахъ.

Совѣтникъ молча бросилъ шляпу на ближайшій столъ. Высокаго роста, не широкій въ плечахъ, но настоящее олицетвореніе силы, онъ въ старинномъ костюмѣ съ кружевнымъ воротничкомъ и въ шляпѣ съ перьями могъ бы какъ нельзя лучше изображать Валленштейна [3]. Густые, коротко остриженные и слегка сѣдые волосы низко спускались на лобъ его умнаго продолговатаго лица, загорѣвшаго отъ воздуха и солнца. Стараясь какъ можно тише ступать, онъ подошелъ къ колыбелькѣ, осторожно приподнялъ пологъ и, прислушиваясь, наклонился къ ребенку.

– Что это значитъ, Трина? Ребенокъ тяжело дышитъ, и головка у него, кажется, горячая, – продолжалъ онъ, едва переводя духъ отъ испуга – трудно было узнать это самодовольное лицо, искаженное страхомъ и безпокойствомъ.

– Витъ испугался, – господинъ совѣтникъ, сказала кормилица жалобнымъ тономъ, складывая руки на животѣ. – Онъ не можетъ выносить шума, а госпожа маіорша уронила на полъ тарелку – я чуть не умерла отъ страха, и тотчасъ же подумала, что Витъ захвораетъ, – онъ очень кричалъ, господинъ совѣтникъ!

Совѣтникъ молчалъ и бросилъ искоса мрачный взглядъ на сестру, которая, блѣдная отъ досады и гнѣва, медленно ходила вокругъ стола и безцѣльно брала въ руки различные предметы, чтобы тотчасъ же опять положить ихъ на мѣсто. Теперь она быстро подошла къ колыбели и пощупала лобъ спящаго малютки.

– Тебѣ померещилось – ребенокъ совсѣмъ здоровъ, – сказала она коротко и рѣшительно, но, какъ казалось, и сама почувствовавъ облегченіе послѣ своего изслѣдованія.

– Слава Богу, – воскликнулъ совѣтникъ, переводя духъ. – Я увѣренъ, что ты знаешь въ этомъ толкъ, Тереза! Но во всякомъ случаѣ было бы умнѣе подать Феликсу обѣдъ въ твоей комнатѣ. Трина права, – Витъ не можетъ выносить ни сильнаго шума, ни громкаго разговора, поэтому, пока твой сынъ пробудетъ здѣсь, мы будемъ обѣдать въ угловой комнатѣ… А теперь надо отнести ребенка въ дѣтскую, – здѣсь воздухъ тяжелъ и пахнетъ кушаньями.

Онъ взялъ колыбель за одинъ конецъ и сдѣлалъ знакъ кормилицѣ взяться за другой, но маіорша взялась сама, и они оба понесли новаго преемника имени Вольфрамовъ, преемника ихъ фамильной гордости и высокомѣрія, какъ принца крови, черезъ кухню и сѣни, а кормилица съ чулкомъ въ рукахъ важно послѣдовала за ними.

4.

Двери остались открытыми, и Феликсъ почувствовалъ живѣйшее желаніе убѣжать и покинуть навсегда „старое соколиное гнѣздо“, изъ котораго жалкое ничтожное отродіе уже теперь вытѣсняло всякаго, носящаго другое имя. Въ душѣ молодого человѣка не было и слѣда зависти или недоброжелательства, напротивъ, онъ очень радовался при извѣстіи, что родился Вольфрамъ, потому что его ужасала мысль жить и хозяйничать въ монастырскомъ помѣстьѣ. Конечно, ему и въ голову не приходило, что съ первымъ дыханіемъ этого маленькаго существа жизнь здѣсь сдѣлается положительно невыносимой, и онъ, слѣдовательно, останется безъ пріюта.

Дядя только что сказалъ ему, что онъ здѣсь лишній и можетъ приютиться гдѣ нибудь въ углу, если слабые нервы ребенка не переносятъ его присутствія. Какъ ни былъ строгъ и жестокъ совѣтникъ къ мечтательному мальчику, въ послѣдніе годы онъ относился снисходительнѣе и довѣрчивѣе къ молодому человѣку. Феликсъ въ гнѣвѣ топнулъ ногой, – это относилось не къ его искреннему стремленію, ни къ пріобрѣтеннымъ имъ знаніямъ, какъ онъ это думалъ, а къ единственному существу, въ жилахъ котораго вольфрамовская кровь, это было уваженіе къ будущему владѣтелю монастырскаго помѣстья. Теперь совѣтникъ стряхнулъ съ себя „неизбѣжное зло“ - замѣcтителя, – въ колыбели подъ шелковымъ пологомъ лежалъ наслѣдникъ, его плоть и кровь – и снова сталъ грубымъ и повелительнымъ, какимъ онъ былъ нѣкогда съ чуждой птичкой, съ бѣднымъ „колибри“.

А мать? Сынъ не сомнѣвался въ ея материнской любви, хотя она и скупилась на ея внѣшнія проявленія такъ же, какъ на деньги – она презирала сентиментальности „нѣжныхъ созданій“. Она была очень высокаго мнѣнія объ умѣ и характерѣ своего брата. Непреклонную жестокость и строгость она считала необходимыми качествами мужчины такъ же, какъ любовь къ порядку и домовитости необходимыми качествами женщины. Она слѣпо вѣрила ему. Во всемъ же, что касается рода, изъ котораго она происходила, она считала себя обязанной быть спартански твердой, – интересы ея сына всегда были на второмъ планѣ, какъ утверждали немногіе близкіе знакомые, которые бывали въ монастырскомъ помѣстьѣ. Мнимое прекращеніе процвѣтавшаго нѣсколько столѣтій уважаемаго рода причиняло ей страшное горе, она не любила своихъ маленькихъ бѣлокурыхъ племянницъ, а къ матери ихъ въ душѣ питала презрѣніе. Это Феликсъ такъ же хорошо зналъ, какъ всегда замѣчалъ набѣгавшую на ея лицо тѣнь, когда кто нибудь говорилъ о томъ, что со временемъ соединенныя имена Люціанъ-Вольфрамъ будутъ стоять во главѣ ихъ рода: непримиримая женщина считала недостойнымъ такого отличія того, „кто сдѣлалъ ее несчастной“… Къ тому же она менѣе всего была способна смягчить дурныя впечатлѣнія, только что полученныя ея сыномъ, и возвратить ему почву въ домѣ своего брата… Да и къ чему это? Онъ и самъ, вѣдь, не нуждался и не желалъ больше этой негостепріимной родной кровли!

Молодой человѣкъ, хотѣвшій уже въ порывѣ негодованія переступить порогъ, вдругъ вернулся и подошелъ опять къ окну, – онъ теперь не долженъ былъ быть упрямымъ и раздражительнымъ, вѣдь онъ пріѣхалъ сюда не для отдыха, какъ онъ писалъ, а для важныхъ переговоровъ.

Жгучее опасеніе вдругъ заставило его сердце сильно забиться – въ Берлинѣ эти переговоры казались ему не такими трудными; теперь же, когда онъ увидалъ эти серьезныя рѣшительныя лица на фонѣ строгой простой мѣщанской обстановки, его предпріятіе показалось ему гигантски труднымъ. „Люсиль“, прошепталъ онъ со вздохомъ, и взоръ его блуждалъ по зеленѣющей вершинѣ вяза, озаренной тамъ и сямъ майскими лучами заходящаго солнца. И какъ бы вызванная этимъ словомъ явилась передъ нимъ на золотисто-зеленомъ фонѣ гибкая фигура съ длинными локонами, полная жизни и энергіи семнадцатилѣтняя дѣвушка, всегда готовая къ проказамъ и шалостямъ. Онъ чувствовалъ вокругъ своей шеи теплыя дѣтскія ручки, чувствовалъ ея дыханіе на своихъ щекахъ, и все обаяніе любви, опьянявшей его уже нѣсколько мѣсяцевъ, охватило его, придало ему силъ и мужества для борьбы и возвратило вѣру въ свои юношескія идеальныя воззрѣнія на жизнь.

Между тѣмъ маіорша вернулась въ кухню, она вынула изъ шкафа хлѣбъ и стала отрѣзать отъ него большіе ломти для стоявшихъ въ сѣняхъ нищихъ дѣтей. Совѣтникъ также пришелъ туда. Феликсъ слышалъ его твердые шаги по каменному полу кухни; онъ шелъ было въ столовую, но вдругъ остановился, какъ вкопанный.

Одно изъ оконъ кухни было открыто, а поденщикъ говорилъ служанкѣ, несшей въ стойло охапку свѣжаго клевера: „знаешь, старый баринъ въ домѣ Шиллинга вдругъ прогналъ Адама; мнѣ сейчасъ сказалъ объ этомъ кучеръ, который очень его жалѣетъ!“

– Занимайся своимъ дѣломъ! Я не плачу вамъ денегъ за ваши сплетни, – закричалъ совѣтникъ. Работникъ вздрогнулъ, – этотъ повелительный голосъ подѣйствовалъ на него, какъ ударъ ножомъ. Съ шумомъ заперъ совѣтникъ окно и схватилъ стаканъ съ полки, гдѣ они стояли одинъ подлѣ другого, блестящіе, какъ зеркало.

– Какъ это ты допускаешь, чтобы люди у тебя на глазахъ болтали и теряли время? – мрачно спросилъ онъ сестру.

– Лишній вопросъ, – ты знаешь, что я такъ же строго держусь правилъ дома, какъ и ты, – отвѣчала она уклончиво и повидимому нисколько не обидившись, – но Адамъ взбунтовалъ всю прислугу. Ему отказали изъ-за исторіи съ каменнымъ углемъ, и онъ даже былъ здѣсь клянчить у тебя; въ своемъ безуміи онъ грозилъ броситься въ воду.

Феликсъ тѣмъ временемъ прошелъ столовую и стоялъ въ дверяхъ кухни, онъ видѣлъ, какъ дядя машинально проводилъ рукой по жидкой бородѣ и разсматривалъ блуждающимъ взоромъ перила галлереи съ развѣшанными на нихъ лошадиными попонами и хлѣбными мѣшками и, казалось, не слышалъ и половины того, что говорила ему сестра.

– Все это вздоръ, – вдругъ рѣзко прервалъ онъ ея рѣчь. – Кто это говоритъ, тотъ никогда этого не сдѣлаетъ! – Онъ подставилъ стаканъ подъ кранъ и залпомъ выпилъ свѣжую прозрачную воду. – Впрочемъ, я всетаки зажму ротъ господину фонъ Шиллингъ, – онъ ужъ мнѣ надоѣлъ своимъ ребяческимъ гнѣвомъ, – добавилъ онъ, ставя пустой стаканъ на мѣсто. Онъ вытеръ платкомъ бороду и усы, а также провелъ имъ нѣсколько разъ по лбу, будто онъ у него вдругъ вспотѣлъ.

– Это и было бы оправданіе, котораго такъ желаетъ Адамъ, дядя, – онъ только и проситъ объясненія съ твоей стороны этой странной случайности, – вскричалъ Феликсъ.