– Что ты влетѣла что ли сюда, Клементина? – спросилъ баронъ Шиллингъ входя. – Всѣ входы, даже наверху, долженъ былъ я отпирать.

– Я взяла у Роберта ключъ отъ твоей мастерской, – отвѣчала она небрежно, но съ нѣкоторымъ смущеніемъ. – Я хотѣла посмотрѣть, все ли здѣсь въ порядкѣ въ твое отсутствіе.

При такой неловкой уверткѣ фрейлейнъ фонъ Ридтъ повернулась такъ быстро, что ея шелковое платье зашуршало.

– Ты очень добра. Изъ любви къ порядку ты героически поборола свое отвращеніе, – спокойно сказалъ баронъ Шиллингъ. – И ты нашла, что полъ дурно подметаютъ, что вездѣ валяются конверты и что слуги безъ всякаго стыда стараются проникнуть въ мои тайны… ахъ, ты была такъ добра, что собственноручно уничтожила гнусные слѣды достойнаго презрѣнія шпіонства? – прервалъ онъ самъ себя, бросивъ насмѣшливый взглядъ на полъ и на шкафъ.

Она молча встала. Ей было тяжело быть пойманной въ такомъ компрометтирующемъ поступкѣ, но очевидно она умѣла выпутываться изъ такихъ положеній посредствомъ лжи. Она поспѣшно подобрала свой шлейфъ и встряхнула его.

– Да, у тебя здѣсь пыльно, плохо убираютъ, – сказала она. – Ты, кажется, насмѣхаешься надъ моимъ присутствіемъ здѣсь, – само собой разумѣется, что я не приду больше, мой другъ. Но очень хорошо, что я хоть одинъ разъ пересилила себя и заглянула сюда… Эту картину ты выпустишь въ свѣтъ? – и она указала на мольбертъ.

– Конечно. Она скоро будетъ отправлена въ Вѣну на выставку.

– Это прославленіе еретичества? и ты рѣшишься передъ цѣлымъ свѣтомъ признать ее за твое произведеніе?

– Неужели я долженъ отречься отъ своего дѣтища?

Онъ засмѣялся полуудивленно, полунасмѣшливо и подошелъ ближе къ мольберту, какъ бы намѣреваясь укрыть свое дѣтище отъ профанирующихъ взглядовъ.

– Какое безстыдство! – сказала баронесса съ невыразимымъ раздраженіемъ. – Спроси Адельгейду…

– Какъ! художественная критика изъ этихъ устъ? Пойми, что я долженъ отъ нея рѣшительно отказаться, – вскричалъ онъ съ убійственной насмѣшкой и устремилъ пронизывающій взглядъ на канониссу, которая тотчасъ же приблизилась къ нимъ. Эти два человѣка были смертельными врагами, въ глубинѣ души презиравшими одинъ другого, о чемъ свидѣтедьствовали взгляды, которыми они смѣрили другъ друга.

– He подумайте, баронъ Шиллингъ, что я вмѣшиваюсь въ технику вашего искусства, – я чувствую себя призванной къ другому, – сказала она холодно. Это были первыя слова, произнесенныя ей съ той минуты, какъ онъ вошелъ съ мастерскую. Звучный пронзительный женскій голосъ громко раздавался въ этихъ стѣнахъ, какъ голосъ проповѣдника. – Я мало понимаю въ правильности линій и красотѣ колорита, и меня рѣдко интересуетъ художественное произведеніе, меня можетъ возмутить только вредная тенденція, которую кисть желаетъ увѣковѣчить… Эта отступница, – она указала на фигуру сѣдой гугенотки, – окружена ореоломъ мученицы…

– По всей справедливости. Неужели въ угоду фанатизму какой нибудь канониссы я долженъ извращать историческіе факты?

– А это развѣ не вопіющее извращеніе? – вскричала она въ порывѣ горячности, указывая рукой на картину. – Въ ту священную ночь, называемую Варѳоломеевской, всякая рука, направлявшая оружіе въ сердце гугенота была карающей десницей самого Бога…

– Позвольте, фрейлейнъ фонъ Ридтъ, я не потерплю, чтобы здѣсь въ моей мирной мастерской раздавались слова религіозной нетерпимости.

– А развѣ вы сами не обнаруживаете ее самымъ преступнымъ образомъ?!

Онъ презрительно засмѣялся.

– Ахъ, да, въ наше время всякій художникъ, всякій мыслитель – преступникъ, если онъ не лицемѣритъ, а держится истины и добра и стремится къ благородному, его обвиняютъ въ навязчивыхъ тенденціяхъ, есть онѣ у него или нѣтъ… Но я уже объявилъ, что рѣшительно отклоняю ваши критическія замѣчанія, фрейлейнъ! Гдѣ только вамъ удастся поставить ногу, тамъ она тотчасъ же пускаетъ корни, какъ вредное вьющееся растеніе, и вы овладѣваете почвой! Такимъ образомъ внѣдрились вы въ мой домъ и подчинили себѣ женскую волю, бывшую до сихъ поръ очень упорной. Изъ этихъ владѣній я удалился и предоставляю ихъ вамъ. Я не могу терпѣть собственности, которую я долженъ ежедневно, ежечасно отвоевывать у постоянно усиливающагося фанатизма! Но здѣсь предъ лицомъ благороднаго искусства, моей святыни, моего утѣшенія и радости не должны появляться ночныя совы и летучія мыши…

– Арнольдъ!

Баронесса бросилась къ нему и схватила обѣими руками его руку. Въ чертахъ ея выражался неописанный ужасъ.

– Возьми свои слова назадъ, Арнольдъ! Вѣдь не хочешь же ты сказать, что ставишь свое искусство выше жены, нѣтъ, ты не хотѣлъ этого сказать!

Онъ стоялъ неподвижно, только глаза его въ первую минуту быстро скользнули по худымъ рукамъ, схватившимъ его руку, какъ бы желая освободиться отъ нихъ.

– Я сказалъ только правду, – возразилъ онъ холодно. – Я избралъ его! Оно возвышаетъ меня, никогда не тянетъ меня внизъ и никогда не заставляетъ заглядывать въ ненавистные темные уголки, въ которыхъ, какъ въ женской душѣ, укрываются коварство, ложь, обманъ, жажда власти и капризы. Никогда оно не измѣняло…

– А развѣ я измѣняла? – вскричала баронесса.

– Ты противъ моей воли и желанія поддерживаешь дружбу, которая внесла въ наше супружество ссоры и разладъ. – Онъ указалъ на канониссу, которая, сложивъ руки и плотно сжавъ губы, вызывающе смотрѣла ему прямо въ лицо. – Пусть она опровергнетъ, если я говорю неправду, что ты своими жалобами и непріязненными сужденіями позоришь имя своего мужа!

Канонисса молчала, – она не была способна лгать.

– Развѣ вы такъ безупречны и безгрѣшны, что считаете себя выше всякихъ обвиненій? – спросила она послѣ нѣкотораго колебанія.

Презрительная улыбка скользнула по его лицу.

– Это говоритъ дипломатка, хорошо наученная монастырская посланница. Я не безупреченъ и не безгрѣшенъ – Шиллинги простые смертные, и я не могу отречься отъ крови своихъ предковъ. Всѣ они безъ исключенія не были покорными, кроткими какъ агнцы, супругами, и мнѣ кажется между ними нельзя указать ни одного героя туфли [35]. Эта непреклонность можетъ быть была нѣкоторымъ женамъ Шиллинговъ бѣльмомъ на глазу, камнемъ на дорогѣ, но лѣтописи нашего рода не упоминаютъ ни объ одной изъ нихъ, которая бы своими злыми рѣчами за спиной мужа вѣроломно задѣвала его честь.

Онъ пошелъ къ двери, черезъ которую вернулся въ мастерскую, и распахнулъ ее. Потомъ, поклонившись слегка канониссѣ, онъ направился къ витой лѣстницѣ, чтобы подняться наверхъ.

– Ты отказываешь Адельгейдѣ отъ дома? – воскликнула баронесса внѣ себя.

Онъ, положивъ руку на перила, остановился на нижней ступенькѣ и обернулся къ ней лицомъ.

– Я дѣлаю это уже не первый разъ, – сказалъ онъ очень спокойно. – Но фрейлейнъ фонъ Ридтъ преслѣдуетъ „высшія цѣли“, которыя не позволяютъ ей понимать вѣжливо выраженныхъ желаній и обращать вниманіе на голосъ врожденной женской деликатности… Всякій другой мужъ послѣ столькихъ неудачныхъ попытокъ вѣжливо удалить отъ себя злого духа, энергично употребилъ бы въ дѣло свои права хозяина дома, но мнѣ это противно. Поэтому я ограничусь протестомъ противъ посѣщенія моей мастерской и уединюсь здѣсь – нога моя не будетъ въ домѣ съ колоннами, пока у тебя гости.

Твердыми шагами поднялся онъ по лѣстницѣ и исчезъ за гардиной; слышно было, какъ онъ заперъ за собой дверь.

Баронесса неподвижно смотрѣла ему вслѣдъ, какъ будто ожидала, что онъ сейчасъ вернется въ раскаяніи, но вдругъ подобрала свой шлейфъ и быстро направилась къ лѣстницѣ; но фрейлейнъ фонъ Ридтъ уже стояла подлѣ нея, какъ демонъ, распустившій свои черныя крылья надъ павшей душой. Она не сказала ни слова, но быстро схватила ея руку, которая уже взялась было за перила, и отдернула ее…

И въ этомъ прикосновеніи должны были заключатъся странная власть и сила, потому что упрямая женщина покорно сняла ногу съ нижней ступеньки лѣстницы, куда она ужъ было поставила ее, хотя со всѣми признаками неудовольствія и стараясь подавить слезы гнѣва и внутренней ярости.

Ho она послѣдовала за канониссой, нетерпѣливо вырвавъ у нея свою руку и направляясь къ открытой двери.

– Туда мы не пойдемъ, – твердо заявила фрейлейнъ фонъ Ридтъ, и рѣзкая насмѣшка въ ея голосѣ показывала, что она и не думаетъ исполнить желанія хозяина дома. – Отопри дверь зимняго сада и возврати ключъ на мѣсто.

Они вошли въ садъ, и баронесса вынула ключъ изъ кармана. Донна Мерседесъ слышала ея тяжелое дыханіе; грудь ея высоко поднималась отъ волненія.

– Уѣзжай, Адельгейда, – произнесла она полуумоляюще, полуповелительно.

– Ни за что – я остаюсь, – холодно возразила канонисса. – Этотъ достойный сожалѣнія человѣкъ ни на одну линію не заставитъ меня уклониться съ моего пути. Болѣе, чѣмъ когда-нибудь, я буду преслѣдовать свою цѣль, такъ какъ я должна поддержать слабый колеблющійся тростникъ. Ты много разъ обѣщала освободиться отъ недостойныхъ узъ… Пока ты среди насъ, ты ведешь себя такъ, какъ будто бы тебѣ ненавистны всѣ плотскія страсти; ты съ наслажденіемъ разыгрываешь святую, a благочестивыя руководительницы нашей юности твердо вѣрятъ, что въ твоей душѣ никогда не было нечистаго желанія, что ты обманутая жертва спекулятивныхъ цѣлей стараго барона, – ихъ ты могла въ этомъ убѣдить, меня же никогда!… И если они всѣ думаютъ, что баронъ Шиллингъ держится за твое богатство и мѣшаетъ твоему возвращенію въ орденъ, которому ты въ сущности принадлежишь, то я ужъ отлично знаю, что ты сама не хочешь, что твоя грѣховная привязанность цѣпляется за каждую соломинку, которую тебѣ представляетъ обманчивая надежда… Но нашъ уговоръ, по которому ты обѣщала идти со мной, какъ только баронъ Шиллингъ докажетъ, что не питаетъ къ тебѣ никакой любви, этотъ уговоръ долженъ теперь исполниться, – въ каждомъ его словѣ, въ каждомъ движеніи выражаются отвращеніе, ненависть, презрѣніе – онъ никогда не любилъ тебя, никогда!

Канонисса во все время этой рѣчи крѣпко держала баронессу подлѣ себя. Сильная красивая бѣлая рука какъ желѣзнымъ кольцомъ охватила худую руку баронессы, иначе она не выдержала бы такого безпощаднаго обнаруженія ея тайной страсти и побужденій…