– Я не хочу спать! Я не хочу ни ѣсть, ни спать! Я хочу ѣхать и сейчасъ же!

Дама въ черномъ не отвѣчала. Она подошла ближе къ баронессѣ и дотронулась до большого золотого креста, блестѣвшаго на ея впалой груди.

– Посмотри, Клементина, ты чуть-чуть не потеряла крестъ дорогой, онъ чуть держится на лентѣ. Что сказала бы тогда наша почтенная настоятельница. Она собственноручно надѣла его тебѣ на шею въ знакъ памяти.

Взволнованное лицо баронессы омрачилось; она наклонила голову и машинально поднесла крестъ къ губамъ, между тѣмъ какъ другая дама завязывала покрѣпче ленту.

– Подите и приготовьте поскорѣе баронессѣ самый покойный капотъ, – приказала она горничной, которая въ это время вошла въ сѣни, нагруженная дорожными вещами. – Пусть Биркнеръ поскорѣе отопретъ комнаты баронессы. Гдѣ же она?

– Здѣсь, фрейлейнъ, – отвѣчала съ низкимъ поклономъ экономка, появляясь изъ-за угла коридора. – Я сейчасъ оттуда, – все въ порядкѣ. Ахъ, какое счастье, что я какъ разъ сегодня тамъ убралась и тщательно провѣтрила комнаты.

– Какъ! такъ-то исполняются мои приказанія, – гнѣвно вскричала баронесса, взглянувъ съ отвращеніемъ на добродушную толстую особу, которая отъ этого видимо смутилась. – Развѣ я не приказала самымъ рѣшительнымъ образомъ, чтобы на время моего отсутствія никто – понимаете ли – никто – не входилъ въ мои комнаты?… Можно себѣ представить, какъ тамъ хозяйничали!

– Но кто же могъ осмѣлиться, сударыня? – пробормотала экономка. – Тамъ во все время не было ни души, я берегла ключъ, какъ зеницу ока. Но бурей недавно растворило дверь, выходящую на террасу, – при отъѣздѣ она должно быть второпяхъ не была заперта, какъ слѣдуетъ, – надо было пойти посмотрѣть, такъ какъ она безпрестанно хлопала, и пришлось вставлять новыя стекла. Пыли вездѣ было на палецъ и воздухъ былъ очень тяжелъ.

Во время этого объясненія, сопровождаемаго оживленными жестами, она приблизилась къ баронессѣ, но та отступила назадъ.

– He подходите ко мнѣ близко, Биркнеръ, – сказала она съ дѣтски плаксивой запальчивостью и протянула впередъ руку, какъ бы для защиты. – Съ этой минуты вамъ нечего дѣлать въ моихъ комнатахъ, рѣшительно нечего. Теперь я заставлю совсѣмъ иначе относиться къ моимъ распоряженіямъ, чѣмъ до сихъ поръ, – мое терпѣніе истощилось! Мой домъ долженъ быть очищенъ отъ заразы…

– He волнуйся, Клементина, – прервала дама въ черномъ ея рѣчь, грозившую затянуться безъ конца и, предлагая руку баронессѣ, приказала слугамъ какъ можно скорѣе приготовить чай. Потомъ она повела хозяйку шиллингова дома, какъ маленькаго ребенка, черезъ коридоръ и по лѣстницѣ.

Собравшіеся слуги стали расходиться. Мадемуазель Биркнеръ, закрывъ платкомъ смущенное лицо, вытирала навернувшіяся на глаза слезы, между тѣмъ какъ Робертъ, съ насмѣшливой улыбкой пробѣжалъ мимо нея въ кухню исполнять свою обязанность. Садовникъ и конюхъ вышли на лѣстницу, ведущую во дворъ, чтобы пройти къ конюшнямъ; они прошли мимо донны Мерседесъ, прижавшейся къ стѣнѣ, не замѣтивъ ея.

– Этой не сдобровать, – сказалъ садовникъ, указывая большимъ пальцемъ черезъ плечо на экономку, которая пошла въ дѣтскую вѣроятно, чтобы облегчить сердце съ Анхенъ. – Она ее прогонитъ, – никакой Богъ ей не поможетъ. Она да Анхенъ единственныя протестантки въ домѣ Шиллинга и всегда были у барыни, какъ бѣльмо на глазу, но она все не рѣшалась ни за что ни про что выгнать изъ дома людей, которымъ покровительствуетъ баронъ. А теперь она побывала въ Римѣ и даже въ монастырѣ, стоитъ на нее взглянуть, чтобы увидѣть это. Тамъ ее теперь настроили, да и фрейлейнъ фонъ Ридтъ выглядитъ неприступной, – ничто не спасетъ бѣдную Биркнеръ.

Они сошли съ лѣстницы, и донна Мерседесъ вошла въ домъ. Ее обдало сильнымъ запахомъ мускуса, который какъ видно, былъ любимымъ запахомъ одной изъ вернувшихся дамъ. Ей показалось, что все какъ будто омрачилось, какъ будто какой то сѣрый покровъ спустился на домъ Шиллинга, что языческія каріатиды съ потолка и статуи изъ нишъ должны сойти съ своихъ мѣстъ, чтобы спрятаться. И какъ это они до сихъ поръ могли удержаться на своихъ мѣстахъ, какъ не выкинули ихъ эти святоши въ своемъ фанатическомъ усердіи.

Въ эту ночь донна Мерседесъ не сомкнула глазъ, она даже не ложилась. Ей нужно было весь ея умъ, всю силу воли, чтобы устоять противъ всего, что на нее разомъ обрушилось. Именно теперь надо было выдержать и остаться на своемъ посту, теперь, когда изъ монастырскаго помѣстья, хотя еще робко и нерѣшительно протягивалась рука, искавшая примиренія съ дѣтьми отверженнаго.

Такимъ образомъ, то бродя взадъ и впередъ по салону, то прижавшись въ оконной нишѣ и устремивъ глаза на портретъ покойнаго брата, она старалась укрѣпить себя и закалить главнымъ образомъ противъ безчисленныхъ непріятностей, ожидаемыхъ ею съ той минуты какъ она увидѣла лицо вернувшейея хозяйки дома… Когда висѣвшая среди салона лампа съ трескомъ погасла, и блѣдно розовая заря покрыла небо, на прекрасномъ лицѣ молодой женщины появилось прежнее выраженіе безповоротной рѣшимости.

26.

Съ наступленіемъ дня все оживилось въ домѣ Шиллинга. Прислуга, вчера еще ходившая на цыпочкахъ, теперь шумно бѣгала по лѣстницамъ вверхъ и внизъ и сильно топала по мраморнымъ плитамъ сѣней. Въ переднемъ саду усердно работали граблями, – нѣсколько поденщиковъ подъ надзоромъ садовника тщательно сгребали солому, стараясь не оставить ни одного стебелька. Фонтаны были всѣ открыты и съ шумомъ выбрасывали кверху водяныя струи, въ которыхъ отражались солнечные лучи.

Донна Мерседесъ спокойно и равнодушно смотрѣла изъ окна на возстановленіе прежняго порядка.

Іозе прекрасно спалъ ночь; онъ проснулся свѣжимъ и значительно окрѣпшимъ, такъ что шумъ въ домѣ и въ саду, казалось, его нисколько не безпокоилъ.

Маленькая же Паула очень радовалась бившимъ фонтанамъ, какъ новой игрушкѣ. Она послѣ завтрака взобралась на кресло тетки въ оконной нишѣ и забавлялась плескавшимися и брызгавшими струями, въ которыхъ солнце сверкало разноцвѣтной радугой.

Малютка въ огромномъ сводчатомъ окнѣ казалась крошечной сильфидой. Съ голыми плечиками, выглядывавшими изъ голубого платьица, изъ-за вырѣза котораго видно было обшитую кружевами батистовую рубашечку, она опиралась обѣими рученками на подоконникъ, и бѣлокурые локоны разсыпались по плечамъ и по спинѣ.

Донна Мерседесъ, стояла подлѣ нея въ свѣжемъ бѣломъ капотѣ; рука ея машильно скользила по вьющимся волосамъ ребенка, между тѣмъ какъ темные глаза ея безцѣльно смотрѣли въ пространство.

Вдругъ изъ-за ближайшихъ кустовъ показалась хозяйка шиллингова дома въ сопровожденіи фрейлейнъ фонъ Ридтъ. Она была въ томъ же туалетѣ, какъ и вчера вечеромъ. На груди блестѣлъ золотой крестъ, а въ рукахъ обтянутыхъ сѣрыми перчатками, она держала книжку въ фіолетовомъ бархатномъ переплетѣ. Дамы возвращались изъ находившагося по сосѣдству бенедиктинскаго монастыря, послѣ утренней молитвы.

При яркомъ дневномъ свѣтѣ баронесса казалась еще непріятнѣе, чѣмъ вчера при свѣтѣ лампъ. Болѣзненность, но болѣе всего страстный съ большимъ искусствомъ скрываемый темпераментъ, какъ всегда утверждалъ Феликсъ, оставили тяжкіе слѣды на этомъ лицѣ, съ вытянутыми и увядшими, какъ у старухи, чертами.

Фрейлейнъ фонъ Ридтъ, отвернувшись отъ нея, внимательно осматривала цвѣтникъ, гдѣ еще работали поденщики; глаза же баронессы украдкой взглядывали на окна нижняго этажа… На минуту эти тусклые глаза остановились на оконной нишѣ, въ которой стояла дама съ ребенкомъ; въ нихъ блеснуло удивленіе и вмѣстѣ съ тѣмъ какая-то враждебность. Было что-то хитрое въ движеніи, съ какимъ эта женщина опустила голову на грудь и ускоренными шагами пошла дальше, какъ будто ничего не видала.

Позднѣе пришелъ докторъ, лѣчившій Іозе, но не прямо съ улицы, а изъ бель-этажа – баронесса присылала за нимъ еще рано утромъ, какъ заявилъ онъ. Онъ былъ домовый врачъ Шиллинговъ, человѣкъ прямой и честный; сегодня на его лицѣ выражался едва скрываемый гнѣвъ. Въ разговорѣ онъ посовѣтовалъ доннѣ Мерседесъ избѣгать встрѣчи съ баронессой, такъ какъ ее нельзя было убѣдить, что тифа не было въ домѣ, а она безумно боится заразы. Въ сѣняхъ казалось приносились жертвы и воскурялся ѳиміамъ греческимъ божествамъ, такой густой дымъ поднимался изъ разставленныхъ кругомъ жаровенъ. Съ какой сардонической улыбкой говорилъ онъ это!

Своего маленькаго паціента онъ нашелъ значительно подвинувшимся къ выздоровленію.

– Но, – сказалъ онъ доннѣ Мерседесъ съ особымъ удареніемъ и угрожающе поднявъ палецъ, – я долженъ васъ убѣдительно просить, чтобы ничто не нарушало спокойствія ребенка! Я возлагаю на васъ отвѣтственность за всякую перемѣну къ худшему въ состояніи выздоравливающаго!

Что долженъ былъ этотъ человѣкъ только что выслушать и пережить въ бель-этажѣ! Однако это нисколько на него не подѣйствовало. Онъ очень полюбилъ мальчика и оказывалъ доннѣ Мерседесъ большое уваженіе, – онъ былъ сегодня любезнѣе, чѣмъ когда либо, и согласился наконецъ на просьбы Іозе, чтобы тетя поиграла на рояли.

Донна Мерседесъ сѣла къ инструменту и взяла нѣсколько тихихъ аккордовъ. Она не была артисткой и не обладала блестящей техникой. Ея пылкой натурѣ противно было терпѣливое изученіе, какъ узда степному коню – но въ ея исполненіи проглядывала порой истинная геніальность. Ея душа выливалась въ тонахъ… Она привезла инструментъ съ собой, никогда не играла она на другомъ.

На прекрасномъ лицѣ ея выразилась радость, когда она въ первый разъ послѣ такого долгаго времени дотронулась до клавишъ. Она играла „Аделаиду“ Бетховена очень тихо, боясь дѣйствія музыки на выздоравливающаго, но какое глубокое чувство одушевляло эти звуки! „Одиноко прохаживается твой другъ въ саду“ - душа ея блуждала вокругъ экзотическихъ растеній зимняго сада, фонтаны журчали и на колебавшейся водной поверхности качалась глоксинія, а за стеклянной стѣной, на половину закрытой тяжелой занавѣской, выступали, какъ живыя, фигуры, созданныя противнымъ живописцемъ…