Она вдругъ замолчала. На письменномъ столѣ, у котораго сидѣла ея золовка, лежала требуемая сумма денегъ. Донна Мерседесъ молча указала на банковые билеты, ни одинъ мускулъ не дрогнулъ въ ея лицѣ.

Люсиль взяла деньги и положила ихъ въ карманъ.

– Я возьму съ собой Паулу, – сказала она, – дѣвочкѣ нужно новую шляпу…

– Паула набѣгалась въ саду и теперь спитъ въ дѣтской.

– Такъ я разбужу ее.

Она, какъ бы боясь потерять лишнюю минуту, побѣжала черезъ комнату больного въ дѣтскую; но донна Мерседесъ послѣдовала за ней и остановила ее въ дверяхъ.

– Что за глупости, Люсиль, – сердито сказала она, – изъ-за пустой фантазіи нарушать освѣжающій сонъ ребенка!

Но маленькая женщина сердито оттолкнула ея руку, распахнула дверь и съ шумомъ бросилась въ дѣтскую.

Дебора сидѣла у окна съ вязаньемъ, а маленькая Паула раздѣтая сладко спала въ своей постелькѣ.

– Вотъ глупости! – заворчала гнѣвно Люсиль на негритянку, – къ чему ты раздѣла ребенка до рубашки для какого нибудь часа сна! Только этого недоставало! – крикнула она съ нетерпѣніемъ и топнула ногой.

Она схватила со стула платьеце и начала трясти ребенка.

– Паула, Паула, проснись! – кричала она, и въ голосѣ ея слышались страхъ и безпокойство. Но дѣвочка послѣ сильной усталости спала крѣпко, она не открывала глазъ, и приподнятая сонная головка снова опускалась на подушку.

Между тѣмъ негритянка встала и стояла у постельки, протестуя и умоляя не трогать спящую дѣвочку.

– Я не знаю, что о тебѣ подумать, Люсиль, – вскричала Мерседесъ, съ удивленіемъ глядя на взволнованную невѣстку.

– Думай, что хочешь! Я имѣю право взять съ собой своего ребенка, когда мнѣ этого хочется!… Одѣнь сейчасъ же Паулу, Дебора, – приказала она. – Сонуля между тѣмъ проснется.

– Ребенокъ останется въ кроваткѣ, – съ холоднымъ спокойствіемъ рѣшила донна Мерседесъ.

– Ахъ, тетя, что съ Паулой? – вскричалъ слабымъ голосомъ встревоженный Іозе.

Услыхавъ эти звуки, донна Мерседесъ испугалась.

– Люсиль, будь благоразумна, – сказала она успокаивающимъ тономъ, какъ бы говоря съ своенравнымъ ребенкомъ. – Отправляйся немного позднѣе и тогда возьмешь Паулу.

– Но я не хочу.

Яркая краска разлилась по ея нѣжному лицу подъ вуалью, и казалось, что она старалась подавить слезы.

Въ эту минуту на порогѣ комнаты появилась горничная Минна въ шляпкѣ и шали. Она какъ видно долго ждала свою барыню и пришла напомнить ей, что пора отправляться.

– Уже поздно, – доложила она почтительно, но съ тревожнымъ взоромъ, – и если вамъ угодно сегодня сдѣлать всѣ покупки, то…

Люсиль не дала eй договорить. Точно дикая разсвирѣпѣвшая кошка бросилась она къ cвoeй золовкѣ, какъ бы намѣреваясь выцарапать ей глаза.

– Ты всегда была моимъ злымъ духомъ, – прошептала она сквозь зубы. – Ты всегда уменьшала, если не отнимала совсѣмъ мои тріумфы, желтая цыганка, надменная хлопчато-бумажная принцесса, ты всегда вылѣзала впередъ, взбиралась на свои хлопчато-бумажные тюки, – а развѣ у васъ есть настоящая красота и привлекательность. Глупцы въ самомъ дѣлѣ вообразили, что маленькая нѣмка не можетъ равняться съ тобой и назначили тебя моей надзирательницей… Но теперь мой чередъ, донна де Вальмазеда! Теперь ты увидишь, чего стоитъ Люсиль Фурніе въ Германіи!… Когда я подумаю, что стоитъ мнѣ только сдѣлать движеніе, чтобы привести всѣхъ въ энтузіазмъ и старыхъ, и молодыхъ, то я и сама не понимаю, какъ я могла восемь лѣтъ просидѣть въ пустынѣ среди вашихъ рисовыхъ и сахарныхъ плантацій.

Она схватила зонтикъ, который бросила передъ тѣмъ на стулъ возлѣ кровати Паулы и вышла изъ комнаты, шурша шлейфомъ шелковаго платья. Въ комнатѣ больного она подошла къ Іозе и ласково откинула ему волосы со лба.

– Вырвись изъ клѣтки, милый! – сказала она. – Ты вѣдь здоровъ, какъ рыба и давно ужъ могъ бы бѣгать въ саду съ Пиратомъ… Будь молодцомъ и не позволяй больше кормить себя больничнымъ супомъ… Прощай, мое сокровище!

Нѣсколько минутъ спустя донна Мерседесъ видѣла, какъ она въ сопровожденіи Минны поспѣшно шла по переднему саду. Выйдя на улицу, она остановила проѣзжавшаго мимо извозчика, и маленькая женщина отправилась въ городъ, чтобы вернуться опять съ разными свертками.

Донна Мерседесъ слѣдила за ней мрачными глазами. Часто она чувствовала страстное желаніе бросить все изъ-за этой взбалмошной, жаждущей удовольствій женщины и освободиться отъ нея. И теперь въ душѣ у нея шевельнулось желаніе, чтобы эта карета съ ея пассажиркой укатилась въ широкій Божий міръ, чтобы никогда болѣе не возвращаться… Она вздрогнула и боязливо осмотрѣлась кругомъ, какъ будто бы она выговорила вслухъ эту, какъ молнія, мелькнувшую мысль и какая нибудь злая сила могла овладѣть ей. При этомъ ей показалось, что предсмертный печальный взоръ брата укоризненно устремился на нее, вспомнились ея священныя обѣщанія, данныя ему, послѣ которыхъ онъ спокойно закрылъ глаза навѣки… О, дивное женское сердце! Выдерживая страшные удары судьбы и противодѣйствуя имъ съ неистощимой силой оно возмущается отъ булавочныхъ уколовъ злыхъ языковъ и теряетъ мужество!… Это легкомысленное созданіе, эта маленькая женщина, которая сейчасъ, уѣзжая, еще разъ съ торжествомъ повернула къ ней свою украшенную локонами головку, не могла быть воспитательницей, примѣромъ и защитой для своихъ дѣтей; ей нравилось тайными нашептываніями и явными противорѣчіями уничтожать въ молодыхъ душахъ вліяніе другихъ, и что же можно было съ этимъ сдѣлать, какъ отстранить ее отъ дѣтей, – вѣдь она была ихъ мать… Для самой Мерседесъ огромное значеніе имѣли постоянно повторявшіяся настойчивыя просьбы брата охранять Люсиль отъ всякаго волненія, чтобы не развилась ея болѣзнь. Какъ часто онъ въ отчаяніи ломалъ руки при мысли, что неизлѣчимая болѣзнь похититъ ту, кого онъ любилъ до послѣдній минуты своей жизни.

Успокоившись нѣсколько, донна Мерседесъ сѣла подлѣ Іозе и тихимъ кроткимъ голосомъ разговаривала съ нимъ. Шумная живая мама съ своимъ громкимъ голосомъ и шумящимъ шелковымъ платьемъ взволновала маленькаго больного. Пришлось спустить тяжелые занавѣсы на окнахъ, потому что даже слабый свѣтъ, проникавшій съ галлереи и смягченный опущенными шторами казался для него слишкомъ сильнымъ, онъ вздрагивалъ при малѣйшемъ шумѣ и пульсъ усилился.

Пока старались устранить дурныя послѣдствія возбужденія, наступилъ вечеръ. Дебора приготовила въ большомъ салонѣ чай и пришла спросить, куда ей нести молоко для Паулы, которая во время болѣзни Іозе пила его всегда у своей мамы, a госпожа еще не возвращалась.

Донна Мерседесъ съ удивленіемъ посмотрѣла на часы, стрѣлка показывала восемь. Люсиль никогда еще не выходила такъ надолго… Какое-то неопредѣленное безпокойство, какой-то страхъ передъ таинственной силой, которая съ быстротой молніи осуществляетъ иногда къ собственному нашему мученію и раскаянію достойныя наказанія желанія, закрались ей въ душу.

Она подошла къ одному изъ оконъ большого салона и смотрѣла въ садъ. Еще было свѣтло; осыпанные цвѣтами розовые кусты и цвѣточныя клумбы пестрѣли яркими красками, на платанахъ отражался послѣдній лучъ заходящаго солнца, бѣлыя каменныя статуи фонтана рѣзко выдѣлялись на бархатистомъ коврѣ лужайки, a по ту сторону рѣшетки на бульварѣ двигались толпы гуляющихъ. Экипажи катились взадъ и впередъ, а изъ сосѣднихъ узкихъ и душныхъ улицъ появлялись все новыя и новыя толпы, желавшія освѣжиться вечерней прохладой въ Каштановой аллеѣ.

Какъ глупо было безпокоиться! Еслибы случилось какое нибудь несчастіе, о немъ давно бы ужъ дали знать, – очевидно, маленькая женщина запоздала въ кондитерской за лакомствами и мороженымъ… Между тѣмъ постепенно смеркалось, ни одинъ изъ наемныхъ экипажей, которые время отъ времени возвращались изъ города, не останавливался передъ чугунной рѣшеткой, а на дорожкахъ бульвара давно ужъ замолкъ шумъ шаговъ.

Къ чайному столу среди салона никто еще не прикасался. Паула поужинала и была уложена въ постель; донна Мерседесъ молча безпокойно ходила взадъ и впередъ по салону. Время отъ времени она останавливалась, прислушиваясь, или подходила къ больному, который безпокойно метался во снѣ… Между тѣмъ вернулся Якъ. Въ послѣдніе дни онъ часто сопровождалъ Люсиль въ городъ и теперь, по приказанію своей госпожи, обошелъ всѣ главныя улицы; онъ заглядывалъ во всѣ ярко освѣщенные магазины, въ которыхъ обыкновенно закупала Люсиль, побывалъ во всѣхъ кондитерскихъ, но никто не видалъ прекрасной американки изъ дома Шиллинга.

Такъ проходили минуты за минутами въ томительномъ ожиданіи; на башнѣ сосѣдняго бенедиктинскаго монастыря пробило десять. Эти звонкіе удары точно молотомъ ударяли по сердцу тревожно ожидавшей Мерседесъ. Она взяла лампу и пошла въ комнаты Люсили. Ей казалось, что она найдетъ это маленькое капризное существо, довѣренное ея попеченію наравнѣ съ обоими сиротами, сидящимъ тамъ въ углѣ дивана; однако глубокій мракъ, который она нашла тамъ, открывъ двери, убѣдилъ ее въ противномъ.

Въ уборной былъ страшный безпорядокъ, что впрочемъ бывало почти всегда у Люсили. Видно было, что она одѣвалась передъ большимъ зеркаломъ. На полу лежали крошечныя туфли, сброшенныя съ ногъ среди комнаты, недалеко отъ нихъ валялся бѣлый пудермантель [32]; разные вуали, банты и новыя перчатки совершенно разорванныя, очевидно, во время примѣрки валялись по столамъ и стульямъ. Освѣтивъ все это, донна Мерседесъ увидала также коробку съ пудрой, послѣдовавшую за туфлями и пудермантелемъ.

Вдругъ она вздрогнула, какъ будто почва ускользала у нея изъ подъ ногъ; дрожащими руками поставила она лампу на столъ передъ диваномъ, колѣни ея подгибались, она упала въ ближайшее кресло и не спускала глазъ съ бѣлаго конверта, адресованнаго на ея имя и съ намѣреніемъ положеннаго на красную скатерть… Теперь она знала, что случилось… Слѣпа что-ли она была сегодня послѣ обѣда! Люсиль уѣхала тайкомъ!

Она вынула письмо изъ конверта, который не былъ даже запечатанъ.

„Iозе выздоровѣлъ, – писала маленькая женщина своимъ легкимъ тономъ, – и я беру отпускъ, то-есть, я сама его даю себѣ, такъ какъ отъ тебя я никогда бы его не получила! Славу Богу, что мой мальчикъ, наконецъ, поправился, – еще одинъ бы только день, и я сошла бы съ ума!… Неужели ты въ самомъ дѣлѣ думала, что я могу долго прожить на нѣмецкой почвѣ, не пожелавъ увидѣть мѣсто, гдѣ мной любовались, какъ восходящей звѣздой и превозносили до небесъ, гдѣ меня и теперь примутъ съ восторгомъ, съ распростертыми объятіями! Прости, Мерседесъ, но, несмотря на весь свой умъ, ты очень наивна и безпечна! Наконецъ-то! Каждый день, который я должна была провести въ этомъ смертельно-скучномъ гнѣздѣ, въ домѣ Шиллинга, былъ для меня незамѣнимой потерей, похищеніемъ золотого времени моей юности, котораго и безъ того ужъ слишкомъ много потеряла. Итакъ я отправляюсь въ Берлинъ – и надолго. Паулу я беру съ собой; она должна видѣть дивный міръ, изъ котораго произошла ея мать и въ которомъ дѣйствительно живутъ и наслаждаются, – все, что внѣ сцены бѣдно и ничтожно, все – скучно и однообразно…“