Онъ сошелъ съ лѣстницы, и она, сдѣлавъ ему навстрѣчу нѣсколько шаговъ, указала на дверь зимняго сада и сказала, слегка кивнувъ головой: „Пиратъ натворилъ здѣсь бѣдъ. Я услыхала изъ аллеи шумъ и пришла сюда, опасаясь, что перепортятъ ваши вещи“.

– Ваше присутствіе въ мастерской не нуждается въ извиненіи, сударыня, – возразилъ онъ. – Она всегда открыта для городскихъ и дальнихъ посѣтителей. Мастерская не спальня и не будуаръ, – прибавилъ онъ, холодно улыбаясь. Послѣ того онъ прошелъ мимо нея, какъ дѣлалъ обыкновенно съ посѣтителями, пріѣзжавшими смотрѣть его знаменитыя произведенія.

Онъ вошелъ въ зимній садъ, поднялъ изъ бассейна намокшее драконовое дерево и поставилъ его такъ же, какъ и всѣ другіе упавшіе горшки, на мѣсто. Мрачно сдвинувъ брови осматривался онъ кругомъ. Изъ всѣхъ угловъ поднимались струи воды, причемъ однѣ изъ нихъ поднявшись высоко въ воздухѣ, падали въ свои отдѣльные маленькіе бассейны, скрывавшіеся въ зелени, другіе, напротивъ, взвивались тонкими серебряными дугами изъ чащи растеній и собирались въ большомъ среднемъ бассейнѣ. Это было очень красиво, но баронъ Шиллингъ обошелъ кругомъ зимній садъ, и подъ его рукой всѣ фонтаны замолкли одинъ за другимъ.

– Я не понимаю, что сдѣлалось съ садовникомъ, – онъ всегда остерегается излишней влаги, вредной для растеній, – сказалъ онъ съ неудовольствіемъ.

– Ахъ, chèr baron, это я сдѣлала, – воскликнула Люсиль, послѣдовавшая за нимъ. – Это открытіе было для меня неоцѣненно!… Фонтаны такъ восхитительно журчали, что у меня духъ захватывало отъ удовольствія. Тогда я протянулась на подушкахъ скамьи, жевала опавшіе апельсинные цвѣты и лѣниво смотрѣла на вершины пальмъ, передъ тѣмъ еще порылась немного въ мастерской – однимъ словомъ, вела себя, какъ глупый шаловливый ребенокъ, который на нѣсколько минутъ вырвался изъ-подъ строгаго надзора… Кстати, какое преступленіе совершила несчастная, которой вы замазали глаза? – вдругъ прервала она себя на полусловѣ и побѣжала въ мастерскую. Она вернулась съ полотномъ, натянутымъ на рамку, какихъ у него было много прислонено къ стѣнѣ.

„Несчастная“ былъ эскизъ головки, женское личико съ волнистыми темными волосами, еще не совсѣмъ конченными. Черты напротивъ были тщательно отдѣланы, но широкая темная полоса была проведена по глазамъ, такъ что верхняя половина бархатистаго лба и тонкій носъ съ прелестными пухлыми губками выглядывали точно изъ-подъ полумаски. Полоса доходила до волосъ, – казалось, художникъ въ гнѣвѣ схватилъ первую попавшуюся кисть и однимъ взмахомъ уничтожилъ глаза.

– Да будетъ вамъ извѣстно, что эта бѣдняжка, лишенная зрѣнія, возбуждаетъ во мнѣ баснословное любопытство, – сказала маленькая женщина. – Неужели это вы сами были такъ безчеловѣчны, chèr baron? И почему, можно спросить?

– Потому что я убѣдился, что такіе глаза не годятся мадоннѣ, – отвѣчалъ онъ, быстро подходя къ ней.

Мрачный гнѣвный взоръ скользнулъ по „глупому шаловливому ребенку“, который его такъ нескромно допрашивалъ. Онъ взялъ картину у нея изъ рукъ и сунулъ ее за одинъ изъ шкафовъ.

Люсиль повернулась на каблукахъ и лукаво улыбнулась.

– У барона Шиллингъ есть сердечныя тайны…

Ея взоръ искалъ Мерседесъ, которая послѣ его холоднаго отвѣта, молча и съ гордымъ спокойствіемъ, удалилась за мольбертъ, – она не хотѣла пройти черезъ зимній садъ, пока онъ былъ тамъ, а другого выхода въ садъ она не знала. Такимъ образомъ она невольно была свидѣтельницей маленькаго интермеццо [29] съ картиной.

Люсиль показала на нее.

– Она никакъ не можетъ оторваться отъ картинъ, – сказала она барону Шиллингъ. – Я думаю – не мало кровавыхъ сценъ видѣла она во время войны. Я, слава Богу, не видала всѣхъ этихъ ужасовъ, – продолжала она и, опускаясь въ близъ стоявшее кресло, спрятала ноги въ медвѣжьей шкурѣ, раскинутой на каменномъ мозаиковомъ полу. – Когда стало очень опасно, Феликсъ отвезъ меня и дѣтей во Флориду, въ отдаленное помѣстье Цамору, принадлежащее Мерседесъ. Вся Южная Каролина была опустошена, Карлстонъ разрушенъ, Колумбія сожжена, и я узнала обо всемъ этомъ только тогда, когда пріѣхала Мерседесъ, чтобы приготовить меня къ прибытію моего бѣднаго Феликса, котораго вслѣдъ за тѣмъ привезли тяжело раненаго.

Она замолчала. Ея маленькое личико поблѣднѣло, и губы сжались. Ее вдругъ охватило воспоминаніе объ ужасныхъ часахъ смертельнаго страха, но она поспѣшила освободиться отъ него.

– Мерседесъ была похожа на цыганку, – такъ сожжена она была солнцемъ и небрежна въ одеждѣ, – продолжала она, улыбаясь сквозь слезы. – Феликсъ говорилъ, что во время его транспортированія она дѣйствовала, какъ мужчина, – да, она совсѣмъ иначе создана, чѣмъ я. Съ кинжаломъ за поясомъ и съ револьверомъ въ рукахъ пробираться ночью въ кустахъ, чтобы развѣдать положеніе непріятеля или, завернувшись въ солдатскій плащъ, располагаться у бивачнаго огня – этого я ни въ какомъ случаѣ не могла бы сдѣлать. Но должно быть ужъ это въ крови у испанокъ разыгрывать дѣвушекъ Сарагоссы [30] во вредъ своей красотѣ… Мерседесъ никогда не могла бы служить образцемъ Дездемоны, какъ моя мама со своими прекрасными руками, chèr baron, – и въ глазахъ ея снова вспыхнулъ злобный огонекъ, – она получила страшный сабельный ударъ, и кровавокрасный рубецъ обвиваетъ, какъ змѣя, ея правую руку.

Высокая стройная женщина съ прекраснымъ чарующимъ лицомъ и хрупкой нѣжной фигурой, стояла у мольберта, и на ея смуглой рукѣ, чуть прикрытой прозрачнымъ рукавомъ, виднѣлся кровавый рубецъ, знакъ, оставленный войной ея борцамъ.

Баронъ Шиллингъ по внезапному побужденію быстро подошелъ къ ней. Она обратила на него странно пылавшій взоръ, точно передъ ней снова была картина горящихъ городовъ и опустошенныхъ, покрытыхъ трупами полей.

– Но не такъ, не такъ! He безъ борьбы до послѣдняго издыханія – развѣ можно такъ, какъ овца, отдать себя на закланіе? – протестовала она указывая на гугенотку и такимъ образомъ какъ бы отвѣчая на слова Люсили насчетъ кровавыхъ сценъ; видно было что она не слыхала прочей ея болтовни.

– Я хотѣлъ представить женщину, умирающую за свой идеалъ, – сказалъ баронъ Шиллингъ спокойно.

Она посмотрѣла на него дико горѣвшими глазами.

– А мы?!

– А вы боролись за свои господскія права.

– He за побѣду духа, не за образованіе грубой массы? He за священную почву прекраснаго благословеннаго отечества?

И она отвернулась отъ него въ гордомъ негодованіи.

– Что знаютъ въ Германіи? – съ горечью продолжала она, пожимая плечами и взглядъ ея безцѣльно блуждалъ по комнатѣ, между тѣмъ какъ дрожащіе пальцы теребили ленту ея кушака. – Слѣпо преклоняются передъ идоломъ „гуманности“, лицемѣрно выставленнымъ Сѣверомъ, вѣрятъ въ фальшивую маску, подъ которой скрываются зависть, желаніе сломить силу Юга, отнять у него власть въ государственномъ управленіи, сдѣлать нищими его гордыя благородныя фамиліи, – о милое нѣмецкое ослѣпленіе! Уничтожаютъ бѣлыхъ братьевъ и нѣжничаютъ съ черной расой…

– Разрѣзать веревки, которыми связанный былъ прикрѣпленъ къ землѣ, не значитъ нѣжничать. Эти чернокожіе люди…

– „Люди?!“ – прервала она его, съ насмѣшливой улыбкой, пожимая плечами и съ жестомъ невыразимаго презрѣнія глядя черезъ плечо.

Какъ серафимъ, стояла она въ своемъ бѣломъ одѣяніи, и въ этомъ гибкомъ тѣлѣ жилъ ужасный предразсудокъ, жесткая душа, какъ бы въ противоположность внѣшней женственно-нѣжной красотѣ.

– Теперь я понимаю, почему вамъ такъ противенъ нѣмецкій воздухъ, который стремится вытѣснить изъ темныхъ угловъ засѣвшую тамъ несправедливость, – сказалъ онъ, съ негодованіемъ глядя ей прямо въ глаза.

– Ахъ, да, я ужъ читала объ этомъ. И дѣлается съ обычной нѣмецкой аккуратностью – и при этомъ нечего сомнѣваться, – продолжала она саркастически. – Насколько этими реформами нарушаются частныя наслѣдственныя родовыя права, на это не обращаютъ вниманія эти исправители вселенной. – Ея сдержанный голосъ дрожалъ отъ волненія, и потому эта гордая замкнутая въ себѣ женщина перемѣнила тему разговора. – Вѣрите ли вы серьезно, что мы тамъ, наконецъ, достигнемъ нашей цѣли? – спросила она повидимому холодно и спокойно, указывая по направленію къ монастырскому помѣстью.

– Я хочу этому вѣрить, потому что не желалъ бы потерять вѣру въ прекрасную чувствительность женскаго сердца, – отвѣчалъ онъ съ какой-то гнѣвной улыбкой. – Но мнѣ бы страстно хотѣлось, чтобы это не совершалось какъ можно долѣе…

Она собралась было уже уходить и стояла на порогѣ стеклянной двери; услыхавъ эти слова, она повернула къ нему голову и спросила: „почему?“

– Этого вы не должны бы спрашивать, такъ какъ каждую минуту видите, что дѣти внесли въ мою жизнь невыразимое счастье… Я потеряю своихъ любимцевъ, какъ только бабушка примирится съ ними, а кто можетъ безъ боли отказаться отъ любви, которая освѣщаетъ его существованіе?… Дѣти привязались ко мнѣ, – онъ остановился на минуту, – или вы и въ этомъ отказываете нѣмцу? – спросилъ онъ не то съ ироніей, не то серьезно. Онъ увидѣлъ, какъ подъ опущенными рѣсницами омрачился ея взоръ.

– Какъ можете вы такъ говорить, баронъ! – вскричала Люсиль. – „Отказать“! Смѣшно! Развѣ донна Мерседесъ не намѣрена безъ пощады и милости бросить моихъ несчастныхъ дѣтей въ это ужасное разбойничье гнѣздо?

Донна Мерседесъ не обратила никакого вниманія на это язвительное замѣчаніе.

– Я никогда не позволяла себѣ возражать противъ послѣдней воли моего брата, – сказала она барону Шиллингъ. – Но я бы солгала, еслибы сказала, что не желала въ глубинѣ души, чтобы старая женщина изъ монастырскаго помѣстья продолжала упорствовать и отвергать своихъ внуковъ, потому что тогда вступили бы въ силу права, переданныя мнѣ Феликсомъ по завѣщанію, и я могла бы сказать: „это мои дѣти!“ – Она невольно прижала свою тонкую руку къ груди и въ эту минуту изъ всѣхъ женскихъ фигуръ, наполнявшихъ мастерскую, была самой обворожительной съ выраженіемъ глубокой ревнивой нѣжности, которая никому не уступитъ своего кумира.