– Сложи свой покровъ, Адельгейда! – сказала она прерывающимся голосомъ. – Твое самое горячее желанiе исполняется: мы ѣдемъ завтра въ Римъ.

Канонисса тотчасъ положила работу въ корзинку, закрыла ее крышкой и поднялась съ мѣста.

Она стояла во всемъ своемъ величіи передъ взволнованной женщиной; глаза ея горѣли мрачнымъ огнемъ.

– Берегись, Клементина, – предостерегающе погрозила она пальцемъ. – Ты играешь своей душой. Твоя несчастная страсть толкаетъ тебя отъ одного грѣха къ другому. Ты ѣдешь въ Римъ не по влеченію вѣры, тебя гонятъ туда гнѣвъ, упрямство и тайное желаніе своимъ отсутствіемъ возбудить тоску въ сердцѣ твоего холоднаго равнодушнаго мужа.

Баронесса вздрогнула и какъ будто хотѣла броситься на проницательную неумолимую обличительницу и зажать ей ротъ, но та стояла, какъ вкопанная, и только подняла какъ бы для защиты свою прекрасную бѣлую руку, ея большія черныя брови поднялись и придали ея чертамъ выраженіе желѣзной строгости.

– Меня ты не обманешь, – продолжала она, – такъ же, какъ и нашего общаго духовника, уважаемаго отца Франциска, – мы оба съ сожалѣніемъ видимъ, какъ ты употребляешь всѣ усилія, чтобы пріобрѣсти власть надъ мужемъ, который изъ своего жалкаго искусства сдѣлалъ себѣ кумира… А еслибы твои старанія удались? Какая жалкая побѣда! Борись лучше противъ себя самой! Ты потеряла всякую сдержанность, стала капризной женщиной, которая то принимаетъ какое нибудь рѣшеніе, то измѣняетъ его. Но теперь я говорю тебѣ, по внушенію отца Франциска и благочестивыхъ сестеръ, охранявшихъ твое дѣтство: „ни шагу далѣе“. Если ты предпринимаешь путешествіе въ Римъ вслѣдствіе безграничнаго эгоизма, то искупи по крайней мѣрѣ этотъ грѣхъ, поборовъ огонь, пожирающій твою грудь, и отправляйся въ путь съ истиннымъ раскаяніемъ. Возврата, какъ ты это себѣ позволяешь въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ, болѣе быть не должно. Ни капризъ, ни горе разлуки, ни болѣзнь не должны тебя болѣе удержать – въ крайнемъ случаѣ ты прикажешь отнести себя въ дорожную карету. Завтра ты уѣдешь во что бы то ни стало.

Баронесса въ испугѣ отступила къ стеклянной двери. У нея на ногѣ была цѣпь, послѣднее звено которой было приковано къ монастырской почвѣ. Она всегда подчинялась прямымъ напоминаніямъ оттуда, а тѣмъ болѣе теперь, когда въ ней еще оставалось лихорадочное возбужденіе, съ которымъ она вернулась изъ платановой аллеи.

– Кто же говоритъ, что я хочу измѣнить свое рѣшеніе! – гнѣвно сказала она, обернувшись на порогѣ. – Я ѣду, хотя бы мнѣ пришлось умереть на дорогѣ.

И она вышла, чтобы извѣстить весь домъ о своемъ отъѣздѣ.

13.

Прошло нѣсколько дней послѣ этого бурнаго утра.

Въ верхнемъ этажѣ дома съ колоннами въ большихъ полукруглыхъ окнахъ были спущены сѣрые шторы и царствовала глубокая тишина; комнаты были заперты на ключъ и никто не смѣлъ входить туда, баронесса передъ отъѣздомъ строго наказывала прислугѣ, чтобы ихъ не убирали безъ нея и даже не провѣтривали.

Послѣ обѣда баронъ Шиллингъ былъ въ своей мастерской. Только что прошла гроза съ сильнымъ дождемъ; дулъ свѣжій вѣтерокъ и раскачивалъ мокрыя отъ дождя вѣтви деревьевъ; птички, пріутихшія было передъ грозой, снова защебетали, и небо прояснилось, какъ будто бы между нимъ и землей никогда не было облаковъ.

Но этой перемѣны въ саду не замѣчалъ стоявшій передъ мольбертомъ человѣкъ. Онъ видѣлъ душную, освѣщенную факелами лѣтнюю ночь. Яркій красноватый свѣтъ лился изъ оконъ дворца, находившагося на заднемъ планѣ среди густого тѣнистого парка, и волны его, казалось, проникнутъ сейчасъ сюда, наполнятъ всю мастерскую и разсѣятъ ея полумракъ. Въ настоящую минуту свѣтъ падалъ въ мастерскую только сверху и то черезъ занавѣсъ. При этомъ царствовала полная тишина, прерываемая только однообразнымъ мечтательнымъ журчаніемъ фонтана за темнозеленой бархатной драпировкой, падавшей тяжелыми складками и закрывшей всю стѣну съ южной стороны. И это скрытое меланхолическое журчаніе, казалось, смѣшивалось съ душнымъ дыханіемъ лѣтней ночи, такъ живо представленной на полотнѣ, – свѣтъ факеловъ, мелькавшій между деревьями въ аллеяхъ, освѣщалъ тамъ и сямъ высоко поднимавшіяся струи фонтановъ, выступавшіе, какъ призраки, изъ глубокаго мрака.

Какъ во снѣ, совершенно отрѣшившись отъ дѣйствительности, работалъ художникъ. Онъ не видалъ, какъ отворилась боковая входная дверь, и въ комнату ворвался яркій солнечный свѣтъ, онъ не слыхалъ легкихъ шаговъ, приблизившихся къ нему, пока не раздался подлѣ него робкій женскій голосъ.

– Господинъ баронъ, чужеземцы пріѣхали, – доложила Анхенъ.

Онъ вздрогнулъ, какъ будто бы эти произнесенныя чуть не шепотомъ слова были трубными звуками, и на лицѣ его отразилось неудовольствіе. Онъ гнѣвно отбросилъ кисть, между тѣмъ какъ дѣвушка поспѣшила удалиться. Легкій шумъ затворившейся двери заставилъ его придти въ себя.

– Дѣти Люціана, – прошепталъ онъ и, снявъ блузу, поспѣшно вышелъ въ садъ.

Когда онъ вошелъ въ сѣни, главная дверь дома, выходившая въ передній садъ, была открыта настежь. Слуги носили чемоданы и, какъ видно было, нетяжелые сундуки, по всей вѣроятности, съ дамскимъ гардеробомъ.

Подлѣ разныхъ вещей, нагроможденныхъ другъ на друга, передъ полуразломаннымъ сундукомъ со шляпами стояла на колѣняхъ горничная Минна; вокругъ нея виднѣлись волны кружевъ и лентъ, a на рукѣ у нея раскачивалась приплюснутая дамская шляпка.

Нѣжный, какъ флейта, голосокъ, весело и звонко раздававшійся въ этихъ стѣнахъ въ богатый событіями вечеръ восемь лѣтъ тому назадъ, снова раздавался здѣсь, бранясь и весело хохоча въ одно и то же время.

– Глупые люди! такъ изуродовать такую изящную эффектную вещь! Это только и можетъ случиться въ милой доброй Германіи! Мнѣ это очень обидно, – шляпа была такъ восхитительна, я была безъ ума отъ нея. Господи, какая она сейчасъ смѣшная! Ха, ха, ха! Ба, не дѣлай такого сердитаго лица, Минна! Развѣ я виновата въ этомъ?

Она подбросила кончикомъ изящной ножки свертокъ голубыхъ шелковыхъ лентъ, который покатился по каменному полу по направленію къ сундукамъ; вокругъ ея подвижной фигуры слышался шелестъ тяжелой шелковой матеріи и звонъ золотыхъ украшеній; она подняла было руки, чтобы поправить разсыпавшіеся локоны, но вдругъ опустила ихъ и, протягивая входившему хозяину дома, бросилась къ нему съ радостнымъ крикомъ.

– Вотъ и мы, дорогой баронъ. Ахъ, Боже мой, какъ мнѣ вспомнился бѣдный Феликсъ, когда я васъ увидала. He правда ли, кто могъ бы сказать тогда, что я такъ скоро буду вдовой? Такая молодая! – А онъ бѣдняжка лежитъ тамъ одинъ въ землѣ. И что онъ долженъ былъ вынести, это ужасно, говорю я вамъ. Знаете ли, для меня Феликсъ умеръ съ той минуты, какъ получилъ тяжелую рану. Я не могу видѣть страданій; комната больного для меня страшна не меньше ада: темно, душно, жалобные стоны, ходятъ на цыпочкахъ, говорятъ шепотомъ, – все это дѣйствуетъ на меня подавляюще, и потому я бѣгу отъ этого.

Она умолкла и обернулась назадъ – по лѣстницѣ несли обитый желѣзомъ сундукъ; онъ былъ значительно тяжелѣе другихъ, что замѣтно было по тяжелому дыханію и неровнымъ шагамъ несшихъ его людей.

– Намъ надо много мѣста, не правда ли! – продолжала съ живостью маленькая женщина и смѣясь указала на багажъ. Съ нами случались и несчастія. Посмотрите на этотъ неопредѣленный предметъ, который съ такимъ огорченіемъ вертитъ въ рукахъ моя горничная; онъ былъ прелестнѣйшей шляпкой, купленной мной въ Гамбургѣ для полутраура… Мнѣ сломали сундукъ – баснословные болваны!

Баронъ Шиллингъ вдругъ выпустилъ ея руку, которую невольно было удержалъ въ своей. Это нѣжное существо, стоявшее передъ нимъ, вернулось такимъ же (можетъ быть нѣсколько блѣднѣе) какимъ оно было восемь лѣтъ тому назадъ, когда отправлялось за море, такой же легкокрылой бабочкой, которая порхаетъ вокругъ цвѣтовъ жизни и боязливо удаляется отъ негостепріимнаго поля скорбей и заботъ. Двѣ слезы объ умершемъ, скатившіяся по ея щекамъ, были имъ приняты за выраженіе искренняго горя, но вслѣдъ за ними появились на щекахъ ямочки шаловливой улыбки надъ смѣшной формой смятой шляпки.

– Виной этому мои люди? – спросилъ баронъ Шиллингъ коротко, почти мрачно.

– Нѣтъ, нѣтъ, это случилось на желѣзной дорогѣ… Да это ничего не значитъ! Я завтра же напишу въ Берлинъ моей прежней модисткѣ, которая, вѣроятно, еще существуетъ и страшно обрадуется…

Она вдругъ замолчала, какъбудто проболталась, и украдкой взглянула въ сторону, баронъ Шиллингъ послѣдовалъ глазами по направленію ея взгляда и теперь только увидѣлъ группу, которая безмолвно стояла у входа въ большой коридоръ.

Стражи сѣней – каріатиды со своими строгими бѣлыми каменными лицами вверху на карнизахъ, конечно, никогда еще не видали такого чернаго курчаваго человѣческаго существа, какое стояло тамъ на мраморныхъ плитахъ.

Негритянка въ домѣ Шиллинга!… Ходившіе взадъ и впередъ слуги смотрѣли на нее съ удивленіемъ, а она добродушно улыбалась имъ своими толстыми губами. Она держала на рукахъ маленькую блѣдную черноглазую дѣвочку въ длинной бѣлой кашемировой накидкѣ, падавшей мягкими складками, казалось, будто большая бѣлая бабочка прильнула къ негритянкѣ… Ребенокъ, очевидно, боялся въ чужомъ домѣ; его тоненькая рученка крѣпко обвила шею няни, а маленькое личико, обрамленное бѣлокуро-золотистыми волосами крѣпко прижалось къ черной толстой щекѣ… Тамъ же подлѣ мраморной статуи стояла дама. Въ правой рукѣ она держала руку мальчика лѣтъ семи, а лѣвой опиралась на высокій пьедесталъ богини. Между тѣмъ какъ въ туалетѣ молодой вдовы преобладали полутраурные цвѣта, – бѣлый и сѣрый, эта была вся въ черномъ – въ самомъ глубокомъ траурѣ; какъ статуя ночи стояла она въ своей длинной одеждѣ, спускавшейся мягкими складками, и въ черной вуали подлѣ бѣлой мраморной фигуры… Своими большими черными глазами эта серьезная прекрасная женщина, слегка сдвинувъ брови, слѣдила за живыми движеніями молодой вдовы.

– Мой менторъ недоволенъ, – проворчала Люсиль съ подавленной досадой. – Пойдемте, баронъ! Госпожа Мерседесъ не любитъ ждать, – она, эта испанская хлопчатобумажная принцесса, высокомѣрна въ высшей степени.