— Что случилось, Ульрих? Ты сегодня такой странный, я тебя таким еще никогда не видела. Что с тобой?

Он откинул с висков белокурые волосы и прислонился к деревянной решетке.

— Не знаю! Целый день меня тяготит что-то, от чего я не могу избавиться, что отнимает у меня все силы, которые мне так необходимы завтра. Но как только я подумаю об этом, все делается темно и мрачно, как будто за этим «завтра» ничего больше не будет, как будто с этим «завтра» все должно кончиться, все!

Ульрих вдруг по-прежнему порывисто тряхнул головой.

— Дурацкие мысли! Должно быть, этот проклятый ручей нагнал их на меня своим журчанием. Благо, есть время сидеть!

Он хотел уйти, но девушка, испугавшись, удержала его.

— Куда ты? К друзьям?

— Нет, хочу пройтись один. Прощай!

— Ульрих, прошу тебя, останься!

Мягкость молодого человека как рукой сняло, и он нетерпеливо оттолкнул ее.

— Оставь меня! Мне некогда с тобой разговаривать… в другой раз потолкуем!

Он отворял ногой калитку и, направившись к парку, растворился вскоре в сумерках.

Марта стояла со сложенными на груди руками и смотрела ему вслед. На лице ее боролись чувства обиды и горя, и последнее одержало верх.

«Над такой любовью нет благословения!» — отозвалось снова в ее сердце, и она подумала, что и над ее тоже нет благословения.

Евгения Беркова, между тем, была одна в кабинете мужа. У молодых супругов не оставалось времени наслаждаться завоеванной с таким трудом любовью и своим новым счастьем. Артур уже дважды вынужден был оставлять ее одну: днем, когда усмирил бунт, бросившись в самую гущу бунтовщиков, и теперь, когда его присутствие было необходимо в зале совещаний. Однако, несмотря на страх за мужа и на беспокойство перед грозящей им опасностью, лицо молодой женщины дышало безграничным счастьем, которое, преодолев, наконец, такую долгую и трудную борьбу, не страшилось больше никаких потрясений. Она была теперь рядом со своим мужем, под его защитой, и Артур как нельзя лучше сумел заставить свою жену забыть все и всех, кроме него одного.

Вдруг в соседней комнате отворилась дверь и послышались шаги. Евгения встала, чтобы поспешить навстречу, так как была уверена, что это Артур, но ее удивление при виде незнакомой фигуры сменилось ужасом, когда в вошедшем она узнала Ульриха Гартмана. Он тоже был поражен, увидев ее, и остановился как вкопанный.

— Это вы, госпожа? Я искал господина Беркова.

— Его здесь нет. Я жду его с минуты на минуту, — быстро ответила Евгения дрожащим голосом.

Она знала, как опасен для Артура этот человек, какую роль он играл на заводах, и все-таки ни минуты не колебалась сегодня утром, доверившись ему, когда у нее не было другого выбора. А затем она стала свидетельницей обвинения, высказанного главным инженером. Это было лишь подозрение, но и одно подозрение в низком, коварном убийстве безоружного человека — страшная вещь; оно-то и возбудило в молодой женщине непреодолимый ужас. Беспощадному, но открытому врагу своего мужа она еще могла довериться, но с ужасом отступила от человека, руки которого, возможно, обагрены кровью ее свекра. Ульрих отлично заметил это ее движение. Он остановился на пороге и сказал с нескрываемой насмешкой:

— Я, кажется, испугал вас? Я не виноват, что явился без доклада. У вас плохая прислуга, госпожа. Ни на лестнице, ни в коридоре я никого не встретил. Вероятно, я отшвырнул бы в сторону любого, кто попробовал бы не пустить меня, но поднятый при этом шум послужил бы своеобразным докладом.

Евгения знала, что он мог войти беспрепятственно, — оба лакея, по строжайшему приказанию Артура, находились в прихожей на ее половине. В такое беспокойное время никто не мог поручиться, что необузданность и распоясанность некоторых не дойдет до крайности, и кто-то ворвется в дом. Тревога заставила молодую женщину пойти в комнаты мужа, находившиеся в другом флигеле, откуда можно было увидеть из окна, когда он будет возвращаться домой; здесь никто не стерег входа в дом, и она была здесь одна.

— Что вам нужно, Гартман? — спросила она, собравшись с силами. — Я думала, что после всего случившегося вы не решитесь войти в наш дом, а вы проникли даже в кабинет вашего хозяина. Ведь вам известно, что он больше не может принять вас.

— Я искал его, чтобы сказать ему два слова. Я думал найти его одного. Вас я не искал!

Говоря это, он сделал несколько шагов по направлению к ней. Евгения невольно отступила в самую глубину комнаты — он горько засмеялся.

— Как все может измениться за какие-то два часа! Сегодня утром вы требовали моей помощи и опирались на мою руку, когда я вел вас среди разъяренных рабочих; теперь вы бежите от меня, явно опасаясь за свою жизнь. Господин Берков отлично воспользовался этим временем, чтобы представить меня разбойником и убийцей, не правда ли?

Тонкие брови молодой женщины нахмурились, когда она, преодолев страх, ответила ему резко и решительно:

— Оставьте меня! Ведь вы видите, что моего мужа здесь нет; да если бы он и пришел сейчас, едва ли я оставила бы его наедине с вами.

— Почему же? — медленно спросил Ульрих, сурово глядя на нее. — Почему же? — повторил он еще раздраженнее, не дождавшись ответа.

Смелость Евгении уже не раз толкала ее на неосторожные поступки. Она и теперь не подумала о возможных последствиях своих слов, когда, твердо выдержав его взгляд, решительно сказала ему:

— Потому что ваше присутствие уже привело к гибели одного из Берковых.

Гартман вздрогнул и страшно побледнел. С минуту казалось, что в нем вспыхнет вся его ярость, но он сдержался. Лицо его осталось спокойным и неподвижным, и голос был так же глух и беззвучен, как и на протяжении всего разговора.

— Так вот что! — сказал он вполголоса. — Конечно, мне следовало ожидать, что это дойдет и до вас.

Молодую женщину потрясло это спокойствие, которого она никак не ожидала и которое, хоть и внушало безотчетный страх, но вместе с тем делало ее еще смелее. Сегодняшнее утро показало ей, как безгранична ее власть, и ради Артура хотела убедиться, что за человек его противник. Она знала, что истина, не известная никому в мире, откроется ей.

— Значит, вы знаете, о чем я говорю? — начала она. — Вы понимаете мой намек, Гартман? Можете ли вы назвать ложью слухи, связанные с тем несчастным случаем?

Он скрестил руки и сурово смотрел вниз.

— А если бы я это сделал, вы бы поверили мне?

Евгения молчала.

— Вы бы поверили мне? — переспросил он таким тоном, как будто от ее ответа зависела его жизнь.

Она взглянула ему в лицо, на котором, как и в голосе, отражалось мучительное, напряженное ожидание; обращенное прямо к ней, оно все еще было покрыто мертвенной бледностью.

— Я считаю вас способным на преступление в ярости, но на ложь — нет.

Из могучей груди Ульриха вырвался вздох облегчения, и он отодвинулся от нее на несколько шагов, чтобы окончательно избавить ее от страха.

— Так спрашивайте, госпожа! Я отвечу вам.

Женщина слегка дрожала, прислонившись к спинке дивана; она сознавала всю опасность подобного разговора с таким человеком и все-таки задала роковой вопрос.

— Моего мужа уверяли, что в тот злополучный день веревки оборвались не случайно. Как это случилось, Гартман?

— Это была случайность или, пожалуй, точнее… правосудие! Наш хозяин исправил подъемный снаряд кое-как, как и все, что он делал только по необходимости, а не ради безопасности. Какое ему дело, что сотни рудокопов, поднимавшихся в нем ежедневно, подвергали свою жизнь опасности? Да, кроме того, им же поднимали безумные тяжести, что и имело свои последствия, только на этот раз поплатились не рабочие, а сам хозяин. Не человеческая рука, и тем более не моя оборвала канаты как раз в ту минуту, когда поднимался он. Я видел приближение опасности; мы были как раз над предпоследними подмостками; я решился спрыгнуть на них, а его…

— А его столкнули вниз? — глухим голосом добавила Евгения, когда он остановился.

— Нет, я только позволил ему свалиться! Я мог бы его спасти, если бы хотел; на это еще оставалось с полминуты времени; конечно, это могло стоить мне жизни, — он мог бы увлечь меня за собой, если бы я схватил его, когда соскакивал на подмостки, но я сделал бы это для каждого из товарищей, для каждого из служащих, для него же не мог. В этот миг в моей голове пронеслось все то зло, какое он причинил нам, и я подумал, что теперь он подвергается тому, чему ежедневно подвергал нас, чтобы только не тратить денег, и что я не должен мешать небу, если оно, в виде исключения, захотело хоть один раз быть справедливым. Я не пошевелил даже пальцем, несмотря на его крик, а минуту спустя было поздно — он уже летел вниз!

Гартман замолчал. Евгения смотрела на него со страхом, смешанным с состраданием. Она знала, что все, в чем он обвинял покойного Беркова, было справедливо, и хотя она сама в минуту опасности, вероятно, протянула бы руку спасения и недругу, но понимала, что стоящий перед ней человек не умел прощать и забывать; он на своих глазах спокойно дал погибнуть своему врагу.

— Вы сказали мне всю правду, Гартман? По совести и чести?

— По совести и чести, госпожа!

Его потемневшие глаза твердо выдержала ее взгляд; у Евгении исчезло всякое сомнение, и она сказала с упреком:

— Почему же вы не рассеяли этого заблуждения? Почему не сказали всем того, в чем признались сейчас мне?

На его лице выразилось презрение.

— Потому что никто бы мне не поверил! Никто, даже отец! Да он, впрочем, прав: я всегда был чересчур необуздан и дик, отбрасывал в сторону все, что лежало у меня поперек дороги, и не заботился о том, что говорят обо мне другие, теперь я должен искупить это. Все знали, что я ненавидел покойного Беркова, а так как несчастье случилось в тот момент, когда я был рядом, — значит, я и стал причиной его. Тут не могло быть никакого сомнения. Родной отец высказал мне это прямо в глаза и не хотел ничего больше слушать, когда я не мог сказать, как он этого требовал, что я совсем не виновен в смерти Беркова, а не мог я этого сказать потому, что мне стоило только протянуть руку, чтобы спасти его, чего я не сделал. Он все равно не поверил бы мне, если бы я даже поклялся ему в этом. Тогда я попробовал сказать это кое-кому из товарищей, и, хотя они не возражали, я читал по их лицам, что они, кроме того, считают меня еще лгуном. Я не мог просить, чтобы мне поверили, и потому махнул рукой на это дело. Если бы меня привлекли к судебной ответственности, тогда бы я все сказал, и то еще вопрос, поверил ли бы мне кто-нибудь.