И в домике шихтмейстера царила такая же гнетущая тишина, заключавшая в себе что-то зловещее. Шихтмейстер молча сидел в своем кресле у печки; Марта прибирала в комнате, бросая по временам взгляд на Ульриха, который, скрестив руки, молча ходил взад и вперед по маленькой комнате. Никто не говорил с ним, молчал и он. Прежние дружеские отношения, которые, хотя часто нарушались бурными сценами и вспышками из-за необузданного характера молодого штейгера, но тотчас же восстанавливались после примирения, теперь совсем прекратились. Ульрих и дома властвовал так же неограниченно, как над товарищами; даже отец не смел противоречить его решениям и планам; но здесь, как и там, ему подчинялись только из страха; о любви и доверии больше не было и речи.

Молчание длилось довольно долго и, может быть, продолжалось бы и дальше, если бы не вошел Лоренц. Марта, увидевшая его в окно, пошла ему навстречу и отворила дверь. Но отношения между женихом и невестой были необыкновенно холодны; несмотря на тревожное время, мало располагавшее к нежности, или даже в связи с этим, поклон девушки мог бы быть теплее. Молодой рудокоп, вероятно, почувствовал это: он не скрыл обиды и оборвал на полуслове свое приветствие; но Марта не заметила ни того, ни другого, и Лоренц тут же обратился к Ульриху.

— Ну, что? — спросил тот, прерывая свою ходьбу.

Лоренц пожал плечами.

— Случилось то, что я предсказывал! Завтра выходят на работу четыреста человек, да столько же еще колеблются, не зная, на что решиться. Ты теперь можешь рассчитывать только на половину.

На этот раз Ульрих не рассердился, как обычно в подобных случаях; бешеная ярость, которую он проявил сегодня утром, узнав об отколе значительно меньшего числа товарищей, странно противоречила почти неестественному спокойствию, с каким он повторил слова Лоренца.

— Только на половину! А долго ли выдержит эта половина?

— Это молодежь, сказал Лоренц, не отвечая на вопрос, — ребята с самого начала были преданы тебе и не покинут тебя, что бы завтра ни случилось в шахтах. Ульрих, ты все еще настаиваешь на своем?

— Он будет до тех пор упорствовать, — сказал шихтмейстер, вставая с кресла, — пока все они мало-помалу не отойдут от него и он останется совсем один. Я вам говорил, что вы ничего не добьетесь своими безрассудными требованиями и бессмысленной ненавистью, которая была еще уместна при отце, но сын, право, ее не заслуживает. Того, что предложили вам, совершенно достаточно; я знаю, ведь сам работал в шахтах, да и сердце у меня не камень, особенно по отношению к своему брату рабочему! И многие согласились бы на его предложение, но не смели раскрыть рта, потому что Ульрих вбил себе в голову требовать невозможного. Вот уж несколько недель мы терпим горе, беспокойство и нужду — и все напрасно. Погоди — придет день, что женщины и дети начнут умирать с голоду, и это уже не за горами. Ты довел до этого, Ульрих, ты один! Положи этому конец!

Старик почти с угрозой смотрел на сына, но Ульрих даже при этом упреке, который в другое время вызвал бы с его стороны целую бурю, сохранил полное спокойствие.

— Не стану спорить, отец, холодно возразил он, — я это давно знаю! Ты доволен, если можешь спокойно съесть свой черствый кусок хлеба, а все остальное ты считаешь безумием и преступлением. Я поставил на карту все. Я надеялся достигнуть цели и достиг бы, если бы не объявимся этот Берков со своим точно железным лбом. Если же мне не удастся добиться своего, то я и с половиной товарищей, оставшихся, по словам Карла, со мной, покажу ему, чего стоит наша гибель. Он дорого заплатит за свою победу!

Шихтмейстер посмотрел сначала на Лоренца, который стоял с поникшей головой, не принимая участия в разговоре, а потом на сына.

— Смотри, останется ли половина-то верна тебе, если хозяин опять поговорит с ними, как сегодня утром, когда ты лишился половины, Ульрих. Неужели ты думаешь, что его манера общения не подействовала с первого же дня, как вы начали ему угрожать? Разве все они не понимают, что он выше и тебя, и их и при необходимости сумел бы с ними справиться, если бы они не боялись тебя? Сегодня утром первая партия приступила к работе; если бы осмелились, они сделали бы это еще три недели тому назад. Начало положено, теперь их трудно удержать.

— Может быть, ты и прав, отец! — едва слышно произнес Ульрих. — Теперь их удержать трудно. Я надеялся на них, как на скалу, а оказалось, что это жалкий песок, рассыпавшийся у меня в руках. Берков умеет привлекать трусов своими речами, своей проклятой манерой лезть прямо в толпу, как будто не существует камней, которые могут полететь в голову, — потому-то никто и не смеет его тронуть. Знаю я, отчего сегодня он так высоко поднял голову, почему бросился в толпу в момент самого большого напряжения с такой уверенностью, как будто победа и успех ему обеспечены. Знаю я, что теперь так и будет, и я сам сегодня утром дал все это ему в руки!

Последних слов, заглушенных стуком захлопнувшейся за ним двери, никто из присутствующих не понял. Выйдя на свежий воздух, Ульрих кинулся на скамейку; его охватило какое-то неестественное спокойствие; оно казалось страшным в человеке, привыкшем давать полную волю своим неуемным страстям. Подействовала ли на него измена товарищей, или что-то другое угнетало его, но твердая уверенность в победе, не покидавшая его до сегодняшнего утра, будто надломилась, если не окончательно исчезла.

Около их садика протекал широкий ручей, который вращал колеса фабричных машин, сейчас, разумеется, бездействующих. Это был дикий, коварный ручеек: он не сверкал серебристой струей, как его горные собратья, хотя, подобно им, брал начало в глубине горы, в том месте, где лежали шахты. Сколько раз увлекал он в свою пучину беспечно игравших на его берегу детей, а кого не мог погубить, того старался напугать и замучить, будто бы в отместку людям за то, что они заставляли его работать для их заводов и фабрик. Его мутные, бурные волны выглядели неприветливыми в последних лучах заката, и еще более неприветливым было журчание. Он бурлил так насмешливо и злорадно, как будто там, в глубине, научился у подземного духа всем козням, какими тот опутывал людей, отнимавших у него сокровища, и похитил уже не одну юную жизнь. Что-то недоброе слышалось в его журчании и не радовало слуха молодого рудокопа, неподвижно глядевшего в воду, как будто прислушивавшегося к какому-то таинственному голосу.

Неизвестно, сколько времени он бы так просидел, если бы позади него не раздались шаги и перед ним не появилась Марта.

— Чего тебе? — спросил Ульрих, не отводя глаз от ручья.

— Я хотела посмотреть, где ты, Ульрих! — в голосе ее слышался испуг.

Ульрих пожал плечами.

— Где я? У тебя есть жених — заботься о нем, а меня оставь в покое!

— Карл уже ушел! — быстро ответила Марта, — он прекрасно знает, что с ним ничего не случится, если я поговорю с тобой.

Ульрих обернулся и взглянул на девушку: ему, очевидно, хотелось отогнать мысли, навеянные шумом ручья.

— Знаешь, Марта, то, что тебе позволяет Карл, позволит не всякий. Я бы не потерпел, чтобы меня так встречали. Ты не должна была принимать его предложения, если не любишь его.

Девушка упрямо отвернулась от него.

— Он знает это, — я ему это сказала еще тогда, когда он сватался; несмотря на это, он настаивал на своем. Я тут ничего не могу изменить, по крайней мере, теперь… может быть, научусь после свадьбы.

— Может быть, — в словах Ульриха слышалась глубокая и язвительная горечь. — Конечно, и после свадьбы постигают это… другие, по крайней мере; отчего же не научиться и тебе?

Он опять устремил взгляд на темную, манящую воду ручья, будто не в силах оторваться от нее, а она плескалась и шумела, словно нашептывая ему злые мысли. Марта стояла в нескольких шагах от него: невольный страх, который после «несчастья в шахте» отдалял от него всех, сковывал и ее. Несколько недель она не оставалась с ним наедине и вообще избегала всякого сближения, но сегодня прежняя любовь проснулась в ней и властно, почти против воли влекла ее к нему. Его нарочитое спокойствие не обмануло ее — она чувствовала, что скрывается за ним.

— Ты не можешь примириться с изменой товарищей? — тихо спросила она. — Но ведь еще половина за тебя, и Карл останется с тобой до последней минуты.

Ульрих презрительно улыбнулся.

— Сегодня половина, завтра останется четверть, а послезавтра… к чему это, Марта! Что же касается Лоренца, он и с самого начала не поддерживал этого. Он предан не делу, а лично мне, так как мы были друзьями, но и дружба наша скоро окончится. Ты слишком сильно завладела его сердцем, чтобы он мог искренно любить меня.

— Ульрих! — взволнованно воскликнула она.

— Что же, разве это может оскорблять тебя! Ведь ты не согласилась быть моей женой, когда я просил тебя об этом. Если бы ты согласилась тогда, многое теперь было бы иначе.

— Ничего не было бы иначе! — решительно сказала Марта. — Я не могла бы переносить того, что изо дня в день терпит Карл, и отношения между нами были бы такими, как сейчас у нас с Карлом, только вся тяжесть пришлась бы на меня. Твое сердце совсем не принадлежит мне, и твоя любовь целиком отдана другой.

В этих словах заключался горький упрек, но даже и этот намек не мог сегодня вывести из себя Ульриха. Он встал со скамьи и смотрел на окутанный сумраком парк, точно выискивал что-то между деревьями.

— Ты думаешь, что я мог бы найти ближе и лучше, если бы захотел поискать, — и ты права. Но этого не ищут, Марта! Это охватывает человека вдруг и держит его в своей власти до тех пор, пока он жив. Я испытал это! Я сильно огорчил тебя, девушка, но только теперь понял, насколько сильно. Поверь мне, над такой любовью нет благословения; от нее часто страдают больше, чем от ненависти.

Этими словами он как бы просил прощения. И как странно звучали они в устах Ульриха Гартмана, который обычно нисколько не заботился о том, огорчил ли он кого или нет что-то вовсе не свойственное его характеру, — тупая покорность судьбе и боль, но не дикая и страстная, а потому еще более потрясающая, — слышалось в его голосе. Марта забыла о своем страхе и приблизилась к нему.