Молодая девушка подняла голову с видом несомненного удовлетворения.

— Я его поверенная; он открыл мне свое сердце. Я хотела его утешить, но это невозможно — он слишком несчастлив.

— Премилая история! — гневно воскликнул инженер. — Итак, вы дошли уже до утешений и сердечных излияний. Я не считал Вильберга таким ловким. Тот, кто спекулирует состраданием женщины… Ну, да мы вовремя положим конец этой истории! Впредь ты не должна допускать такой неприличной откровенности, и я также запрещаю тебе раз и навсегда принимать на себя роль утешительницы. Прежде всего я позабочусь о том, чтобы впредь он не появлялся в моем доме. И на том делу конец.

Мелания, надув губки, отвернулась. Ее папаша не обнаруживал большого знания человеческого сердца, воображая, что повелительной фразой «и на том делу конец» он действительно покончил с этой историей и отделался от пугала, вдруг представшего перед ним в образе зятя, сочиняющего стихи и играющего на гитаре. Ему следовало бы знать, что теперь-то Мелания и примется при первой возможности утешать бедного, столь жестоко обиженного Вильберга и что сам Вильберг в тот же вечер напишет стихи «К Мелании». Подобные истории трудно закончить, лишь сказав «и на том делу конец».

День клонился к вечеру. Заходящее солнце проглянуло из-за туч и зажгло красным светом лес и горы, но это продолжалось недолго — солнце исчезло за горизонтом, и вместе с ним растаяли блеск и краски. Артур Берков, отворив решетчатую калитку в ограде парка, вышел из нее и остановился, невольно очарованный картиной солнечного заката. Долгим суровым взглядом следил он за исчезающим светилом. Его лицо выражало полное спокойствие, но это было не то самообладание, которым вооружается человек, победоносно стряхнувший с себя слабость и готовый начать новый путь. Когда остаешься один на погибающем корабле и видишь, как все дальше и дальше уносится лодка, нагруженная сокровищами, приближаясь к безопасному берегу, тогда как корабль неудержимо летит на скалу, о которую сейчас разобьется, — тогда еще находится мужество спокойно смотреть в лицо смерти, но не будет радости во взгляде. Когда исчезает последняя надежда, тогда появляется спокойствие, благодаря которому человек готов смело идти навстречу всякой опасности. Это-то спокойствие и отражалось теперь на лице Артура: грезы умчались, будущее требовало от него полного пробуждения.

Он пошел по лугу, направляясь к жилищам старших служащих. Широкая канава, наполненная водой и огибавшая верхний конец парка, пересекала также и луг. Около калитки парка через эту канаву был перекинут изящный мостик, здесь же просто лежала крепкая, надежная доска, но такая узкая, что двоим на ней невозможно было разойтись. Артур быстро ступил на доску, не заметив, что с противоположной стороны в то же время на нее стал другой человек. Сделав несколько шагов, Берков вдруг очутился лицом к лицу с Ульрихом Гартманом, который, очевидно, только сейчас узнал его. Хозяин остановился, ожидая, что рабочий вернется и пропустит его, но, должно быть, то, что говорил инженер о «вызове», было справедливо: искал ли Гартман в самом деле столкновения или просто из упрямства, только он стоял как вкопанный, не обнаруживая желания уступить.

— Что же, Гартман, мы так и будем стоять? — спокойно сказал Артур, напрасно прождав несколько секунд. — Доска слишком узка, чтоб разойтись. Одному придется вернуться.

— То есть мне? — резко спросил Ульрих.

— Думаю, что так! — ответил Артур.

Грубый ответ готов был сорваться с уст Гартмана, но он опомнился:

— Да, мы ведь на вашей земле… Я совсем забыл об этом!

Он вернулся назад и пропустил Беркова. Перейдя на другую сторону рва, Артур остановился.

— Гартман!

Ульрих, который только хотел ступить на доску, обернулся.

— Я хотел на этих днях позвать вас к себе, но боялся, что это подаст повод к ложным толкам. Но раз мы встретились, я желал бы поговорить с вами.

Луч торжества сверкнул в глазах Ульриха, но лицо хранило обычное холодное выражение.

— Здесь, на лугу?

— Все равно — где; мы здесь одни.

Ульрих медленно подошел к хозяину и стал против него. Берков же прислонился к иве, росшей на берегу канавы. Над лугом поднимался туман, а над лесом, в той стороне, где закатилось солнце, пылала вечерняя заря.

Странный контраст представляли собой эти два человека: стройная, почти нежная фигура Беркова с аристократическими манерами, с бледным, спокойным лицом и большими серьезными глазами, в эту минуту без того загадочного огня, который придавал им ту непостижимую привлекательность, и исполинская фигура Гартмана, с гордо поднятой белокурой головой, с неподвижным, как бы железным лицом, со сверкающими глазами, которые так и впились в бледное лицо стоящего перед ним противника, как бы стараясь проникнуть в его душу. Чувство ревности научило его видеть и понимать то, чего не видел никто, хотя все утверждали, что Артур Берков равнодушен и холоден к своей прелестной супруге и нисколько не заинтересован ею. Ульрих знал, что невозможно остаться равнодушным, называя своим такое существо, как Евгения Виндег, знал, что значит потерять ее, знал с того утра, когда, стоя под ветвями ели, смотрел вслед удаляющейся карете. Ощущая всю боль разлуки, он в то же время торжествовал… Жена, любящая своего мужа, не покинет его в такую минуту, когда все вокруг шатается и готово рухнуть, а она ушла от него под защиту отца и брата и оставила одного на произвол судьбы. И это сразило, наконец, гордеца, которого не могли сразить ни ненависть и угрозы, ни страх насилия и бунта, ни даже разорение. Но теперь удар попал в самое сердце, и он своим спокойствием мог обмануть всех, только не Ульриха, своего непримиримого врага.

— Мне, конечно, нечего говорить вам о том, что произошло в последние недели, — начал Артур, — вы это знаете лучше меня. На остальных рудниках последовали вашему примеру. Вероятно, эти распри затянутся надолго. Уверены ли вы в своих товарищах?

Ульриха ошарашил такой вопрос.

— Что вы хотите этим сказать, господин Берков?

— Я хочу спросить: сможем ли мы справиться одни, без постороннего вмешательства? На других рудниках не могут. С чугунных заводов уже обратились в город с просьбой о помощи. Вам, конечно, известно, до чего дошли там волнения, и потому вы можете понять, что такое обращение было необходимо. Я же прибегну к этому средству только в крайнем случае, что, конечно, и случится… Уже многие служащие были оскорблены, недавно в лесу чуть было не оскорбили меня… Но не рассчитывайте на мое терпение или слабость! Как я ни стараюсь избежать всего, что может довести до крайности, против грубой силы я употреблю также силу.

При первых же словах удивленный Ульрих устремил на него мрачный взгляд. Он ожидал чего угодно, но только не такого объяснения, а спокойный тон Беркова заставил его отказаться от дерзкого ответа и вообще быть сдержаннее. В его голосе слышалась только легкая насмешка, когда он возразил:

— Это для меня не новость! Против грубой силы — грубая сила! Я заранее знал, что мы дойдем до этого.

Артур поглядел на него в упор.

— Кто же будет виноват в этом: сопротивление толпы или упорство одного?

— Упорство одного, совершенно верно, господин Берков! Ведь вы знаете, что стоит вам сказать одно слово — и завтра же закипит работа на рудниках.

— И вы знаете также, что я не могу сказать этого слова, потому что в нем заключается невозможное; уступить должны вы, и я еще раз протягиваю вам руку.

— В самом деле? — вскричал молодой предводитель с явной насмешкой. — Не потому ли вы предлагаете это теперь, что всюду началась борьба, и мы можем рассчитывать на поддержку и помощь?

Берков быстро выпрямился, и глаза его тоже загорелись.

— Нет, я предлагаю это потому, что оружием могут водворить порядок, который вы попираете ногами, а я хотел бы избавить от этого своих людей. Оставьте этот насмешливый тон, Гартман, — вы сами видите, что он неуместен. Судя по тому, что произошло между нами и, может быть, еще произойдет, ни одного из нас нельзя упрекнуть в трусости.

Тон и взгляд Артура опять были такие же, как тогда, когда он в первый раз говорил с Гартманом в зале совещания. С чувством гнева, смешанного с удивлением, смотрел Ульрих на своего молодого хозяина, который решился говорить с ним таким образом, хотя должен был знать после той сцены в лесу, чего следовало ему опасаться при подобных встречах. Из его слов было ясно, что он это знал, и все-таки добровольно желал объясниться с ним наедине. Парк был совершенно пуст, на лугу — ни души, и жилье находилось на довольно большом расстоянии от этого места. Никто из служащих не рискнул бы заговорить с глазу на глаз со страшным Гартманом, даже сам инженер, самый смелый из всех, а молодой хозяин, этот «неженка», так недавно еще презираемый им, решился на это. Конечно, он уже доказал своему противнику, что о трусости с его стороны не могло быть и речи.

Артур, вероятно, заметил, какое впечатление произвела на Ульриха его манера держать себя, и приблизился к нему еще на несколько шагов.

— Неужели вы не понимаете, Гартман, что таким поведением вы делаете невозможным свое пребывание здесь в будущем? — серьезно спросил он. — Вы, может быть, думаете, что после примирения ваши друзья смогут повлиять на меня? Даю вам слово, что не позволю управлять собой; но я уважаю в вас мужество, хотя и дурно направленное. До сих пор вы действовали только во вред мне, но я увидел, как вы можете быть мне полезны, если перестанете враждовать со мной. Послушайтесь голоса рассудка, удовольствуйтесь достижением возможного, и я охотно предложу вам остаться на рудниках и открою вам путь к повышению. Я знаю, чем рискую, оставляя среди рабочих такого человека, как вы, но я это сделаю, если вы ответите мне доверием на доверие.

Такое предложение было крайне рискованным, тем более что относилось к человеку, привыкшему считать всякую умеренность признаком слабости; но Берков и тут не ошибся. Правда, Ульрих ничего не ответил и не выразил готовности согласиться, но достаточно было и того, что он сразу же с мрачной подозрительностью не отверг предложенного.