Пищу вкушали в тишине – в присутствии знатного гостя беседа казалась неуместной. Что же до сопровождавших Климента священнослужителей, то они вовсе не намерены были снисходить до разговоров с марсельскими монахами. И каково же было всеобщее изумление, когда с нарядного помоста вдруг раздался голос самого Папы:

– Вы только поглядите, что вытворяют эти создания! Нет-нет, не гоните их – они забавны и разгоняют скуку.

Оказалось, что внимание Климента привлекли несколько худых псов, каким-то образом пробравшихся в трапезную и с умильным выражением на мордах посматривавших на столы. Одна собака, как будто поняв, что ничего худого ей не сделают, осмелилась даже приблизиться к помосту и робко тявкнула. Папа бросил ей кость, и его примеру тут же последовали чуть ли не все сотрапезники. Монастырский ключник, человек хозяйственный и любивший порядок, только еле слышно причитал, глядя, как посреди залы растет гора костей. Зато собаки чувствовали себя преотлично.

Когда обед закончился, Папа, не проронивший больше ни слова, степенно поднялся и отправился почивать. Утром же он торжественно вступил в Марсель. Его сопровождали юный герцог Орлеанский и герцог Ангулемский. Папа по сооруженной Монморанси лестнице проследовал в свой временный дворец, по пути милостиво благословляя марсельцев.

Спустя всего лишь несколько часов оба герцога поспешили вернуться в Обань, где их уже ждал король, который на следующий день намеревался въехать в Марсель.


Прибытие короля было обставлено куда менее пышно, чем прибытие святого отца. Франциск I и его жена обладали утонченным вкусом, которым во многом были обязаны великому Леонардо да Винчи,[2] так что неудивительно, что чувство меры и на этот раз не изменило королевской чете. Государь и государыня понимали: ничто не должно затмить явление марсельцам Климента VII.

Итак, Франциск и его супруга преклонили колени перед Папой и почтительно приложились к его перстню.

Пока проходила вся эта церемония, Климент с нескрываемым любопытством рассматривал новую французскую королеву Элеонору Австрийскую, сестру столь ненавистного ему Карла V.

«Привлекательна, очень, очень привлекательна, – отмечал он про себя. – Хорошая стать, чистая молочно-белая кожа… Еще бы – ведь она рыжая, а такие люди часто бывают белокожими. Вот только эта надменно выпяченная, как и у всех Габсбургов, нижняя губа…[3] Если бы не она, я бы, пожалуй, смело назвал эту женщину красавицей».

Климент не знал, что Элеонора бы обиделась, если бы услышала, что ее считают рыжей. Ее роскошные волосы, когда их распускали, достигали пола, и придворные льстецы-поэты называли их «яростно белокурыми».

Франциск I относился к супруге с глубоким уважением и ценил ее красоту и ум. Возможно, ему бы даже удалось полюбить ее, если бы его сердце уже не принадлежало хрупкой живой блондинке, совсем недавно ставшей герцогиней д'Этамп. С некоторых пор эта дама стала дерзко играть роль королевской фаворитки, что несколько удивило Париж, последний раз видевший такое во времена Агнес Сорель.

Однако Папа Климент VII, для которого все это, разумеется, не было тайной, отнюдь не намеревался наставлять французского короля на путь истинный и учить его азам супружеской верности. Папу волновало другое – устроит ли Франциска приданое невесты. Ведь всем было ясно, что для французского принца брак с девушкой из рода флорентийских банкиров – это мезальянс. Так что если бы гордым французам еще и приданое показалось слишком скромным, то неизвестно, как бы обернулось дело.

Но Климент, рассуждая так, явно недооценивал и себя, и юную Екатерину, чьей матерью, кстати, была Мадлен де ля Тур д'Овернь, родственница самого Франциска I. Девушка приходилась Папе племянницей, и это и был главный ее титул. Французский монарх знал, что даже Карл V, этот записной гордец, жалел о том, что упустил такую невесту. К тому же происхождение Екатерины было в данном случае не очень важно – ведь она выходила замуж за второго сына короля, а не за дофина, который, благодарение Господу, пребывал в то время в добром здравии.

Однако судьба изменчива. Как-то утром в покои Папы быстрее, чем обычно, вошел его личный секретарь.

– Ваше Святейшество, – с тревогой в голосе проговорил он, – у меня дурные известия. Принц Франциск сильно занемог, и лекари подозревают чуму.

Климент лишь тяжело вздохнул и перекрестился.

– На все воля божья, – сказал он. – Будем надеяться, что это не так, хотя черная смерть и впрямь частая гостья в портовых городах. Вот что, немедленно отправь к захворавшему дофину моего лекаря. Я доверяю ему. Недуги он распознает безошибочно.

Миновало несколько часов ожидания – и лекарь вернулся.

– Лихорадка, Ваше Святейшество! – радостно объявил он. – Сильная и изнуряющая, но всего лишь лихорадка. Через неделю Его Высочество оправится от нее.

Папа нетерпеливо отпустил врача и принялся возбужденно мерить шагами комнату.

– Какое счастье! – бормотал он. – Какое счастье! Господь милостив к нам. Ведь если бы дофин умер, то свадьба бы скорее всего не состоялась. Знаю я этих французов. Заявили бы, что моя Екатерина не пара наследнику престола, или запросили бы такое приданое, что нам пришлось бы покинуть Марсель чуть ли не с позором. А теперь я почти спокоен за свою девочку.

Когда дофин окончательно выздоровел, переговоры возобновились. В конечном итоге приданое составило сто тысяч золотых экю. Вдобавок под власть французского скипетра переходили Милан, Генуя и Неаполь. Франциск был доволен: наконец-то ему представился подходящий случай отомстить Италии за свое давнишнее унижение – пленение после битвы при Павии.


Итак, невеста, которая с трепетом ожидала в Ницце решения своей судьбы, получила дозволение приехать в Марсель.

Она прибыла в город 23 октября, и толпы любопытных опять высыпали на улицы, чтобы в лучах послеполуденного солнца поглазеть на великолепный кортеж. Сама Екатерина ехала на рыжем иноходце, покрытом золоченой попоной. За ней – тоже верхом – следовали герцогиня де Камерино, Мария Сальвати, давно уже взявшая на себя заботу о знатной сироте, и еще двенадцать дам.

Герцогине Екатерине было четырнадцать лет, как и ее высокородному жениху. Густые черные волосы красиво оттеняли неожиданно белое для южанки лицо, на котором выделялся длинноватый нос. Брови у нее тоже были густые и черные, а глаза карие, немного навыкате, обрамленные шелковистыми ресницами. Девушку никто бы, пожалуй, не рискнул записать в красавицы, но ее фигура отличалась грациозностью, руки были маленькие и правильной формы, а ноги стройные и изящные. (Пройдет всего лишь несколько лет, и парижане привыкнут к тому, что жена герцога Орлеанского ездит верхом по-мужски. Это был, безусловно, лучший способ продемонстрировать красоту своих ног.)

Екатерина была не по годам умна, но не кичилась этим. Жизнь не поскупилась для нее на тяжелые испытания. Ее мать Мадлен де ля Тур умерла от сифилиса спустя всего несколько недель после родов. Она заразилась им от своего мужа Лорана Медичи, покинувшего этот бренный мир почти одновременно с ней. Мадлен не исполнилось еще и шестнадцати, и замужем она пробыла совсем недолго…

Первые годы жизни малютка провела в Риме под покровительством Папы и в компании своего сводного брата Александра, сына Лорана Медичи и безвестной красавицы крестьянки. Но как-то Климент VII призвал племянницу к себе, ласково погладил по голове и спросил:

– Дорогая моя, знаешь ли ты о том, что судьба поставила тебя управлять Флоренцией?

Екатерина подняла на дядю глаза и робко улыбнулась. Она не поняла вопроса, и тогда Климент пояснил ей:

– Твой отец звался герцогом Флорентийским. Он умер, и матушка твоя умерла, бедное дитя, так что ты теперь герцогиня Флорентийская и должна жить в своем городе. Тебе уже восемь, и пора напомнить горожанам, что ты их госпожа.

И Екатерина в сопровождении Александра отправилась во Флоренцию и поселилась во дворце Медичи.

Однако, к несчастью, в городе очень скоро начались волнения. Их смело можно было назвать очередными, потому что флорентийцы всегда обожали устраивать уличные беспорядки и пользовались малейшей возможностью, чтобы попытаться провозгласить республику. В городе шла настоящая гражданская война, и император послал на подмогу Медичи армию под началом принца Оранского. Принц, заметим, командовал войсками с тем большим воодушевлением, что охотно женился бы на маленькой герцогине.

…А Екатерина тем временем скрывалась в монастыре. Ей угрожала серьезная опасность, и она об этом знала. Одна из придворных дам неосторожно проговорилась при ней о планах заговорщиков касательно маленькой герцогини.

– Вообразите себе, – захлебывалась от волнения эта болтливая женщина, пересказывая своей приятельнице сплетни, ходившие по Флоренции, – они собираются отдать ее в дом терпимости или раздеть догола и выставить привязанной на городской стене, чтобы ее видел принц Оранский, или же попросту бросить в толпу на потеху пьяному сброду…

Тут говорившая осеклась, потому что заметила внимательно глядящую на нее Екатерину. Девочка нахмурилась, еле заметно передернула плечами и молча скрылась в своих покоях. Испугалась ли она? Да, конечно, испугалась. Но решение, принятое ею, оказалось мудрым и взвешенным.

Девочка велела состричь себе волосы, облачилась в грубое монашеское одеяние и во всеуслышание заявила, что намерена посвятить себя Богу.

Впрочем, после капитуляции мятежников она быстро об этом забыла. Екатерину опять увезли в Рим, и Папа пообещал ей:

– Теперь я больше не отпущу тебя в твой город. Бог с ним, он и без тебя проживет. А править им станет Александр – у него это, я уверен, прекрасно получится, тем более что помогать ему станет сам император. Титул же твой, конечно, останется при тебе.

Климент улыбнулся и подвинул к Екатерине блюдо с засахаренными фруктами – любимое ее лакомство.

– Ешь, ешь, девочка. Я уже о женихе для тебя подумываю, а ты совсем еще дитя. Что ж, государи всегда устраивают свою судьбу не так, как простые смертные.