— Кто не рискует, тот ничего не добивается. Твоя мать полна решимости прибегнуть к оружию, которым владеет. Вспомни, что тебе рассказывали в Париже, десять лет тому назад, находясь в Сен-Жан-де-Люз, она помогла мушкетеру по фамилии Сен-Мар избежать виселицы, которая грозила ему по обвинению в воровстве. В качестве благодарности он вручил ей письмо, где обязался пожертвовать своей жизнью и честью, если она его об этом попросит. Об этом долге она и собирается ему напомнить.

— За десять лет человек может измениться до неузнаваемости. Что, если этот тюремщик не сочтет возможным выпустить в счет долга столь знатного узника? Гансевиль считает, что ему опасно ночевать на постоялом дворе. Он снял в городе домик между старым дворцом принцев Акейских и церковью Сен-Морис, что на возвышении. Он выдает себя за потомка Вильардуэнов, бывших здешних властителей, ищущего следы предков.

— Кто его на это надоумил?

— Никто. Он действительно происходит от Вильардуэнов — по женской линии. Когда нам показывали старый дворец, он об этом вспомнил. Отсюда и идея воспользоваться этим совпадением. Его постоянное присутствие в таверне могло бы вызвать подозрение. В домике он чувствует себя свободнее, люди относятся к нему сочувственно, а в таверну он наведывается ежедневно — выпить винца и заморить червячка. Говорит он мало, зато напрягает слух. Он не прочь угостить завсегдатая-другого, вот у людей и развязываются языки. Здесь уже которую неделю гуляют слухи о сверх важном узнике в маске. Якобы ему запрещено снимать маску под страхом смерти, у него нет права говорить, разве что с самим комендантом крепости, который приносит ему еду и все необходимое. Зато белье ему стелят тончайшее и кормят, как дорогого гостя…

— Кто-нибудь догадывается, как его зовут, кто он вообще такой?

— Пока что нет, но, когда рядом нет солдат, люди любят об этом посудачить. Вот как обстоят дела, милый крестный. Все это не помешало мне подготовиться, как мы и договаривались в Париже. У Гансевиля стоят кони, кроме того, я купил одномачтовое суденышко, дожидающееся нас в порту Мантон.

— Зачем же ты старался, раз считаешь, что все это — напрасный труд?

— Разве я так говорил? Я другого боюсь, что Сен-Мар предпочтет смерть, но не выпустит узника, исчезновение которого не сумеет потом объяснить. Но и тогда мы сможем выйти из положения — а все благодаря маске… Гансевиль вызвался занять его место!

— Занять его место?!

— Если кто-то на такое способен, то только он. Они — мужчины одного возраста, одного роста, с волосами почти одинакового оттенка, не говоря уже о голубых глазах. К тому же право приближаться к узнику принадлежит одному коменданту… По-моему, это единственный шанс осуществить матушкин замысел!

Замысел действительно был гениален — и благороден. Персеваль пришел в восторг, однако его энтузиазм быстро угас.

— Вы оба отлично знаете, каков Бофор. Неужели вы воображаете, что он на это согласится?

— Придется его уговорить. Это Пьер обещает взять на себя. К тому же… Ведь там будет матушка! Кстати, придется вам примириться с тем, что вас заменит Гансевиль.

— Хочешь, чтобы я позволил ей сунуться в ловушку в одиночку?

Филипп положил руки на плечи старому другу, чье внезапное огорчение сильно его растрогало.

— Она будет не одна, вы забыли про Гансевиля? Ведь он готов пожертвовать ради нее жизнью! К тому же — вы уж не сердитесь — он моложе вас и лучше владеет оружием.

— Очень деликатный способ напомнить, что я — всего лишь старая развалина! — проворчал Персеваль, сбрасывая с плеч руки Филиппа, пытавшегося его утешить. — Хотя по сути ты прав… Кстати, где живешь ты сам?

— Здесь, разумеется, хотя на месте не сижу. Я много гуляю, чтобы создалось впечатление, будто мы с Гансевилем познакомились только здесь… А теперь постарайтесь уснуть. Меня тоже клонит ко сну.

На следующий день Сильви, как и было условленно, сказалась больной. Забравшись под гору одеял, она кашляла так, что рядом с ней трудно было долго находиться.

Явившийся за ней д'Артаньян услыхал от хозяйки таверны, собиравшейся отнести наверх кувшин горячего молока.

— Бедная госпожа простудилась. С ней ее дядюшка.

Д'Артаньян задумчиво свел брови на переносице.

— Я поднимусь с вами. Переговорю хотя бы с ним…

Оставив Сильви на попечение сердобольной женщины, Персеваль вышел из ее комнаты и пригласил д'Артаньяна в свою.

— Она так безрассудна! — запричитал он. — Совершенно не бережется! Взять хоть эту поездку, когда зима уже на носу, не безумие ли? Но она и слушать меня не желала. Я уже давно зарекся ей перечить…

— Если вы намерены помешать Сильви, воспользовавшись ее простудой, то оставьте надежды, мое давнее знакомство с ней позволяет предсказать, что она доберется до туринской плащаницы, раз поставила себе такую цель.

— Увы, это так. А как насчет нашего свидания с господином де Лозеном?

— Все готово. Я пришел предупредить, что Сен-Мар примет вас сегодня в девять вечера. Не скрою, добиться этого было непросто. Никогда еще не видел его настолько робким, настолько пугливым. Такое впечатление, что он сидит на бочке с порохом. Теперь я гадаю, чем это вызвано. Смех, да и только! Своего я добился, но для этого пришлось раскрыть инкогнито герцогини. Он признал, что у него перед ней должок…

— Должок? — фыркнул шевалье де Рагнель. — Не высоко же он ценит свою жизнь и честь…

— То же самое он услыхал от меня. Чего же вы хотите, ведь он больше не мушкетер, а всего лишь тюремщик. И притом неплохо оплачиваемый. Ничего удивительного, что он совершенно переродился. Теперь придется сообщить ему, что герцогиня захворала и встреча переносится. Сам я не уеду отсюда, пока вы не повидаетесь со своим Сен-Маром.

От этих слов д'Артаньяна Персевалю стало так же, если не более, жарко, как Сильви под ее одеялами.

— А как же ваши служебные обязанности, подчиненные?

— С ними вернется в Париж Каюсак, мой бригадир. Я нагоню их по пути.

Персевалю пришлось крепиться, чтобы не завопить «караул!». Впрочем, его собеседник ничего не заметил. Физиономия шевалье выражала бесконечное смирение. Его рука легла на плечо мушкетера.

— И думать об этом не смейте, мой благородный друг! Мы не допустим, чтобы ради нас вы пренебрегали своим священным долгом. Вы и так превзошли себя, добившись от господина де Сен-Мара разрешения на нашу встречу с беднягой Лозеном. Моя крестница не позволит, чтобы вы так себя утруждали.

— Что вы, ради госпожи де Фонсом я способен на гораздо большее! Поймите, я просто не смогу бросить ее, больную, в этих скалах!

— Иными словами, вы мне недостаточно доверяете? — протянул Персеваль, старательно изображая обиду. — А ведь я в некотором роде лекарь и беру на себя смелость заверить вас, что она скоро встанет на ноги. Паломничество ее окончательно исцелит. Вы увидите ее в Париже живой и здоровой.

— Я не хотел вас оскорбить, шевалье. Отлично знаю, что вы печетесь о ней, как родной отец. Что ж, хотя бы загляну к ней проститься… Да, чуть не забыл! Вот ваш пропуск в замок. Без него вас не пропустят дальше первого караула. Предупрежу Сен-Мара — и тотчас обратно.

Опасность провала была так велика, что Персевалю пришлось посидеть несколько минут в кресле с закрытыми глазами, прежде чем идти к Сильви с отчетом. Она успокоила его:

— Какой преданный друг! — Она нежно вздохнула. — Да, встретив его здесь, мы перепугались, но, согласитесь, он, сам того не ведая, несказанно нам помог. Этому пропуску нет цены! Конечно, ради него пришлось поволноваться, но вы оказались на высоте и не сказали ничего лишнего.

Сильви была так признательна д'Артаньяну и испытывала к нему такое искреннее чувство дружбы, что наговорила ему ласковых словечек, когда он пришел проститься, и пообещала молиться за него в Турине. Однако, услышав стихающий галоп его коня, она облегченно перевела дух. Ночь была холодная, воздух прозрачный, и мушкетерам ничто не должно было помешать спуститься с гор на равнину… Оставалось потерпеть три денька, иначе ее внезапное недомогание и столь же внезапное выздоровление вызвали бы подозрение.

На четвертый день Сильви и Персеваль покинули постоялый двор и выехали в направлении Турина. Через четверть лье они свернули с дороги на тропу, которая привела их к разрушенной ферме. Филипп давно обнаружил эти развалины и показал их Грегуару, пока его мать соблюдала постельный режим. Там их уже ждали Филипп и Гансе-виль. Предстояла ночевка под звездами, а затем — долгожданная встреча с Сен-Маром, который уже был предупрежден о времени визита.

Никогда еще часы и минуты ожидания не тянулись так медленно. Все пятеро торопились начать дело, к которому так долго готовились, и одновременно страшились неудачи. Решающее значение приобретало поведение Сен-Мара. Если тот сочтет, что, разрешив Сильви безобидное свидание с одним из своих подопечных, он сполна

выплатит свой долг, то истинной цели операции будет грозить провал. Персеваль чувствовал себя все менее уверенно, но старался скрывать это от остальных. Ему предстояло ждать развязки в стороне от места событий, единственным провожатым Сильви должен был стать Пьер де Гансевиль, выдающий себя за Рагнеля, а последний готовился томиться вместе с Филиппом среди развалин, дожидаясь возвращения экипажа. Если только они его дождутся… Рагнель не считал возможным делиться своими тягостными сомнениями, чтобы не усугублять тревогу, которую наверняка испытывали его сообщники.

Впрочем, двое из них с виду были полны оптимизма. Сильви воодушевлял предстоящий подвиг ради человека, которого она никогда не переставала любить, Пьер де Гансевиль и подавно претерпел полное перерождение. Куда подевался человек, погруженный в бездну отчаяния, готовый даже наложить на себя руки, которого Филипп повстречал в Марселе? С приближением решающей минуты и, возможно, схватки, которая станет в его жизни последней, его переполняли взявшиеся невесть откуда силы. Встретившись у разрушенной фермы, Сильви молча обняла его со слезами на глазах, однако он подбодрил ее улыбкой.