Но наилучшей целительницей оказалась радость. Уже на следующее утро, проснувшись, Сильви почувствовала себя почти совершенно выздоровевшей. Ее только не покидала тревога, что счастье обретения сына пригрезилось ей во сне. Однако сын был тут как тут, поцеловав его, она удостоверилась, что все происходит наяву. Впрочем, она не могла не пожурить его за бороду, из-за которой у нее создавалось впечатление, будто она обнимает медведя.

— Надеюсь, ты не собираешься щеголять с бородой? Ведь тебе придется явиться в Сен-Жермен — все должны узнать, что ты жив. Тебе надо занять свое место, восстановить титул и все прочее, чего тебя намеревались лишить!

— Знаю. Пока ты спала, шевалье и Мари поведали мне о событиях последних месяцев. Но я все равно вынужден оставаться среди мертвецов. Возможно, мне даже придется сделать это положение постоянным, иначе снова найдутся охотники лишить меня жизни.

— Тебя хотят убить?! Но почему?

— Из-за человека, исчезнувшего одновременно со мной, — хотя правильнее было бы сказать, что это я исчез вместе с ним.

— Но этот человек не воскреснет… — проговорила Сильви с горечью.

Филипп улыбнулся, наклонился к матери и прошептал ей на ухо:

— Ошибаешься… Он жив, как и я, хоть и не так счастлив. Если король, Кольбер или его приспешник Лувуа, устроившие дьявольскую ловушку, в которую он угодил, узнают, что я в Париже, то меня ничто не спасет. Возможно, позднее я смогу объявиться, только очень не скоро.

— Так он жив? — прошептала Сильви, разрываясь между радостью и волнением, вызванным печальным выражением на лице сына. — Где же он? Все еще на Канди или в Константинополе? Ходили слухи, будто он попал в плен к туркам.

— Да, попал, как и я, а потом перестал быть пленником — по крайней мере, турецким. Позже я вам расскажу, где он сейчас находится…

Их разговор был прерван звоном дверного колокольчика, что было само по себе неожиданностью. С тех пор, как обитательница дома на улице Турнель утратила королевское благоволение, ее навещали редко. Сюда рисковали наведываться разве что друзья Персеваля, балующиеся изящной словесностью, верная подруга де Мотвиль и Мадемуазель. Человек, вышедший из темно-зеленой кареты, был здесь впервые. Тем не менее Персеваль, выглянувший из окна, узнал его и сообщил не без волнения, вполне объяснимого, учитывая должность гостя:

— Господин де Ла Рейни, лейтенант полиции!

— Зачем он к нам пожаловал? — испуганно спросила Сильви.

— Сейчас узнаем. Я иду к нему. А ты, Филипп, лучше запрись в своей комнате.

Молодой человек согласно кивнул и вышел от Сильви вместе с Персевалем и Мари. Девушку гнало навстречу грозному посетителю любопытство.

— Моя мать еще не встает. Неудивительно, что я ее заменяю! — заявила она Персевалю так решительно, что тот не счел возможным ей перечить. Вместе они спустились в старомодную гостиную, где их уже дожидался лейтенант полиции.

Сорокапятилетний Никола де Ла Рейни был рослым кареглазым шатеном с приятным лицом, которое не портили крупный нос, вмятина на подбородке и большой рот, умевший улыбаться. Родился он в Лиможе, в семье крупных буржуа, всегда стремившихся влиться в ряды знати. При своем богатстве, осведомленности и утонченности де Ла Рейни обладал к тому же недюжинным умом и редкой неподкупностью — свойство, особенно покорившее короля и вызвавшее у него доверие. Основания для этого имелись. Едва вступив в должность, де Ла Рейни первым делом принялся наводить порядок, разогнал банды нищих, создал полицию, достойную этого наименования и подчиняющуюся ему одному.

Он с достоинством поздоровался с хозяевами и извинился за ранний утренний визит.

— Я приехал справиться о здоровье госпожи герцогини де Фонсом, подвергшейся вчера подлому нападению. Ей лучше?

— Гораздо лучше, чем можно было надеяться. Пуля всего лишь прошла через мягкие ткани, не задев органов. Это даже не рана, а царапина, которая быстро заживет.

— Счастлив это слышать. Король тоже будет обрадован.

Персевалю сделалось противно, и он молвил сухо:

— Король? Это что-то новенькое! Еще совсем недавно его величество совершенно не беспокоило что-либо, имеющее отношение к госпоже де Фонсом.

— В его глубокие помыслы трудно проникнуть, — ответил Ла Рейни с легкой улыбкой. — Позволю себе предположить, что они колеблются между суровостью, порожденной недовольством из-за неведомых мне причин, и давним нежным расположением, над которым он сам не властен. По крайней мере, перед вами я стою по его повелению. Повторяю, услышанное от вас крайне меня порадовало.

— Вы видитесь с королем ежедневно? — спросила Мари, не любившая подолгу молчать.

— Почти. Король работает гораздо больше, чем можно S предположить. Он знает обо всем, что происходит в его королевстве, тем более в Париже.

— Тем не менее поговаривают, что он не любит город и собирается переехать в свой новый Версаль, на который сейчас не жалеет денег.

— Я не говорил, что его всеведение вызвано любовью — скорее недоверием. Полагаю, ему никогда не забыть Фронды… Что ж, позвольте откланяться. — С этими словами гость поднялся.

— Прошу повременить еще совсем чуть-чуть! — сказал Персеваль. — Позвольте узнать, что с нападавшей? Она мертва?

— Если и жива, то ее мучениям не позавидуешь. Зная, кто она и видя ее состояние, Дегре, стрелявший в нее жандарм, один из лучших моих людей, предпочел оставить умирать раненую у нее дома и не назвал себя. Респектабельное семейство следует уважать… Будет сообщено о внезапной болезни госпожи де Ла Базиньер. Я одобрил решение своего человека, король тоже.

Ла Рейни уже собирался выйти, но вдруг задержался на пороге.

— Чуть не забыл! Кто тот молодой господин, который принес сюда раненую госпожу де Фонсом? Мари, приятно удивив Рагнеля присутствием духа, ответила, не моргнув глазом:

— Жиль де Перуссак, друг детства моего брата. Они часто виделись, когда Жиль гостил в Вермандуа у своей бабушки, госпожи де Монгобер. Он очень к нам привязан, вот и заглянул вчера, узнав об… отъезде моего брата Филиппа. Не располагая временем, он пожелал пойти навстречу моей матери и стал свидетелем кровавой развязки.

Лейтенант полиции любовался красивой белокурой девушкой, которой очень шел траур. Улыбнувшись, он спросил:

— Он уже уехал?

— Я же говорю, он был у нас проездом по пути в Брест, к господину Дюкену, своему адмиралу.

— Так он моряк? Тогда понятно, почему он выглядит таким… запущенным.

После ухода Ла Рейни взволнованный Персеваль похвалил Мари за хладнокровие:

— Великолепно! Какое самообладание! Но не переборщила ли ты? От этого человека не может укрыться ни одно событие ни в одном уголке Франции, в том числе в Бресте…

— И на эскадре Дюкена? Что ж, он обнаружит там Перуссака. Это действительно друг детства, а его кузина состоит в свите королевы, поэтому я и не побоялась соврать.

— Браво! Но на случай, если у господина де Ла Рейни возникнут сомнения, твоему брату лучше хорошенько спрятаться здесь или найти спокойное местечко в провинции.

— Несомненно, но сначала мы выслушаем историю его чудесного спасения.

Для длительной беседы пришлось дождаться вечера, когда улица погрузилась в темноту. Поужинав у себя в спальне, позволив Жаннете перестелить ей постель и помочь снова улечься, Сильви попросила верную служанку удалиться. Впервые ей пришлось исключить ее из числа доверенных домочадцев, и Жаннета не скрыла удивления. Сильви пришлось объяснить:

— Мы давно близки, как сестры, и я никогда ничего от тебя не скрываю. О моей жизни ты знаешь все-все. Однако того, что будет сказано этим вечером здесь, тебе знать ни к чему. Не сочти это недоверием, это всего лишь намерение не подвергать тебя опасности, а она весьма велика. Когда речь заходит о государственной тайне, лучше поберечь людей, не имеющих к ней отношения и слишком нам дорогих. А я отношусь к тебе именно так.

Жаннета со слезами на глазах опустилась на колени перед креслом госпожи и положила ей на колени свою седеющую голову.

— Вы не обязаны ничего мне объяснять. Я сделаю все, что вы пожелаете. Тайны королевства касаются меня только тогда, когда вам может быть от них худо. Вы с самого детства от них страдаете… Лучше пообещайте, что не оставиге в стороне Корантена и меня, если вам или вашим детям, или вам троим снова будет грозить опасность!

— Обещаю! — заверила ее Сильви, заставила встать и поцеловала. — Мы останемся вместе столько, сколько будет угодно господу.

Успокоенная Жаннета закончила свои дела, уложила Сильви, подбросила поленьев в камин и вышла, не потушив свечей, что означало измену многолетней привычке. Через несколько минут в спальню вошли и уселись Рагнель, Филипп и Мари. Не желая нарушать ночную тишину, они придвинули стулья как можно ближе к кровати Сильви.

— Ну, вот! — молвил Персеваль, закуривая трубку. — Теперь, мальчик мой, мы готовы тебя выслушать. Надеюсь, тебе не помешает табачный дым? Твою матушку он не беспокоит.

— Я тоже знаком с табаком и сейчас к нему прибегну, — с улыбкой ответил молодой человек. — Мари принесла испанского вина, значит, у нас ни в чем не будет недостатка.

Он наклонился вперед, уперся локтями в колени, зажал лицо ладонями и надолго умолк. Наконец родные услышали:

— Если бы мне не пришлось самому пережить то, о чем я буду вам рассказывать, то я первый отказался бы поверить в такие чудеса. До сих пор спрашиваю себя, не приснился ли мне кошмар — настолько все эти события не соответствуют моему представлению о величии монархов и человеческом благородстве. Во всяком случае, многие люди сильно меня разочаровали…

— Можешь быть уверен, что ни один из нас не поставит под сомнение ни одно твое слово, — проговорил Персеваль.

— Очень надеюсь… В начале нашего плавания из Марселя я верил, что мы действительно отправляемся в крестовый поход по примеру наших славных предков. Мы будем биться с неверными! Мы, Христовы воины, покроем славой Христово знамя и святой крест, врученные самим святейшим папой адмиралу за несколько недель до того. Сам адмирал, принявший столько унижений от людей короля, называл себя всего лишь «капитаном морского флота церкви Христовой» и свято верил в истинность нашей миссии. Подгоняемые попутным ветром, мы за две недели достигли острова Канди, что еще больше укрепило его уверенность в грядущей победе, и он исполнился рвения вступить в бой за святое дело, когда нашим взорам предстала столица, тоже именуемая Канди . То было зрелище, полное несказанной красоты и огромной печали, — ни дать ни взять декорация к сцене конца света…