— Христианнейший король не посмеет совершить страшный грех отцеубийства, — сказал он. — Но вы, Сильви, правы, что вспомнили про Бофора. Я снова отправлюсь в Тулон и дождусь его там, пора его предостеречь, причем лично. Делать это простым письмом, которое может попасть неизвестно кому в руки, слишком опасно. Мы встретимся с вами в Фонсоме — ведь вы теперь, полагаю, поспешите туда?

— Завтра же! Этот дом, подобно дому в Конфлане, тоже погрузится в сон, пока его не разбудит мой сын.

На следующий день, 26 января 1666 года, в пять утра без нескольких минут Анна Австрийская скончалась, прижимая к губам распятие, которое всю ее жизнь провисело у нее над изголовьем. Согласно ее

предсмертной воле, тело было накрыто францисканской рясой и перенесено в королевский некрополь в аббатстве Сен-Дени, где ее уже давно дожидался покойный супруг…

Под звон всех колоколов Парижа от дома на улице Кенкампуа отъехали три кареты, увозившие госпожу де Шомбер, Ла Порта и Сильви. Что касается Персеваля, то он отважно вызвался ехать в почтовом экипаже, несмотря на неприятные воспоминания, оставшиеся от предыдущей поездки.

Прежде чем покинуть свой особняк, госпожа де Фонсом собрала всех слуг, объяснила им, в чем особенность ее нового положения, и предложила отпустить на все четыре стороны всех, кто этого пожелает. Таковых, впрочем, не нашлось. Беркен и Жавотт остались в Париже, а с ними еще несколько слуг, которым было поручено поддерживать дом в жилом состоянии. Все прочие, включая нового повара, выбрали герцогский замок.

— Непонятно, зачем герцогине плохо питаться. То, что она покидает город, еще не причина, — заявил Лами. — К тому же там у меня появится время, чтобы написать давно задуманный трактат о мелкой пернатой дичи.

Единственное, о чем сожалела Сильви, прощаясь с Парижем, — так это о своем милом домике в Конфлане, который она всегда любила и где чувствовала себя более, чем где бы то ни было еще, у себя дома. Расставание с парижским особняком не вызывало у нее грусти, не говоря о королевском дворе, где ничего не стоило угодить в ловушку или стать жертвой чьего-нибудь неутоленного честолюбив Разумеется, ей было до боли жаль бедняжку молодую королеву, искренне горюющую и рискующую остаться в полном одиночестве, лишившись со смертью королевы-матери поддержки, какой ей никто больше не мог оказать.

Беспокойство Сильви, как бы в жизни Марии-Терезии не прибавилось печали и как бы она не оказалась в окончательной изоляции, было не напрасным. Лишь только королева-мать испустила дух, как Людовик XIV с циничной непосредственностью сделал свою любовницу фрейлиной супруги, Лавальер покинула Пале-Рояль и свиту Мадам, чтобы влиться в свиту королевы. Теперь король мог встречаться с ней несравненно чаще.

Сильви узнала об этом спустя несколько недель после своего позорного изгнания из письма госпожи де Монтеспан, которая отважно заверяла ее в своем неожиданном дружеском расположении. Объяснялось последнее тем, что Сильви, подобно гордячке Атенаис, тоже взирала на Бурбонов как на род, уступающий в древности, а значит, в знатности Мортемарам. «Было бы недурно, — писала она, — научить некоторых мужчин и их сожительниц у уважению к родовитым дамам, в особенности к инфанте».

Эти слова вызвали у Сильви улыбку, но весть о придворных новшествах ее расстроила, ибо раскрывала

внутреннюю сущность короля, которого она прежде так любила еще с одной стороны, монарх проявлял полное презрение всему, что не способствовало его наслаждениям, и безразличие к чужим страданиям, как и к ценности человеческой жизни вообще.

Новое доказательство правильности этого умозаключения не заставило себя ждать, уже на следующий после получения письма день Корантен, одновременно расстроенный и возмущенный, доложил Сильви, что в желобе его мельницы обнаружен труп бедняги Набо, застрявший в мерзлой траве. О том, что он не утонул, а был задушен, свидетельствовал обрывок веревки на шее… Ужас усугублялся выжженной на щеке убитого лилией — клеймом, которым метили воров и беглых рабов.

— Вчера я его не видел, — рассказал Корантен, — но не придал этому значения. Он любил прогулки, забредал один далеко в лес…

— Уроженец теплых краев, в нынешние холода?

— Представьте себе! Странно, не правда ли? Его завораживала любая белизна, а более всего — снег и иней. Кто мог это сделать?

— Подумайте сами, Корантен! Лилия на щеке отвечает на ваш вопрос вполне определенно, король поручил своим палачам отомстить за свою поруганную честь. Обращусь к нашему кюре и попрошу побыстрее похоронить несчастного, ведь он окрещен!

— Это будет нелегким делом, кюре осадило все население деревни, крича, что их ждет проклятие, и настаивая, чтобы убитого не отпевали в церкви и не хоронили на кладбище.

— Немедленно туда?

Надев сапожки на меху и завернувшись в просторную накидку, Сильви бросилась в сопровождении Корантена и Жаннеты в деревню, где на площади перед церковью местного кюре, аббата Фортье, окружила толпа. Все косились на тело молодого негра, накрытое мешковиной. Появление Сильви было встречено почтительной тишиной, она знала, что эти люди искренне любят ее, но все равно боялась страха, который угадывала в их глазах. Впрочем, заговорить ей не дали. Самая важная персона в деревне, некий Ланглуа, выступил вперед, поклонился герцогине и проговорил:

— Госпожа герцогиня, при всем нашем к вам уважении должен сказать вам от имени всех, что мы не хотим хоронить этого негра рядом с нашей родней. Поблизости него никто уже не сможет покоиться с миром.

— Почему? Из-за цвета его кожи?

— И из-за кожи, и из-за того, как он погиб. Он умер насильственной смертью, и мы не хотим, чтобы нас тревожила не знающая покоя душа.

— Если она и будет кого-то тревожить, то только yбийцу, а его, насколько мне известно, среди вас нет. И потом не забывайте, что Набо был христианином, крещенный часовне Сен-Жерменского замка под именем Винсе! К тому же он не преступник.

— Об этом ни нам, ни вам, госпожа герцогиня, ничего не известно. Да вы ни в чем никогда не усматриваете дурного!

— Отчего же, я вижу дурное прямо здесь, сейчас, ведь вы отказываете христианину в молитве и христианском успокоении.

— То же самое пытался им втолковать я, госпожа герцогиня, — вздохнул аббат Фортье, — но они ничего не желают слушать.

— Не требуйте от нас этого! — стоял на своем Ланглуа. Односельчане поддержали его дружным хором голосов. Поразмыслив, Сильви приказала:

— Раз так, несите его в замок.

— Вы этого не сделаете! — возмутился Ланглуа. — Ведь не зароете вы его в своей часовне, среди наших герцогов?

— Не там, а на островке посреди пруда. Завтра аббат Фортье освятит там клочок земли. А пока отнесите его в комнату, в которой он жил.

Люди молча повиновались. Тело Набо положили на его кровать, поставили вокруг свечи и сосуд со святой водой с побегом самшита, оставшимся с последнего Вербного воскресенья. Однако на следующий день, когда аббат Фортье пришел освятить могилу, вырытую в успевшей оттаять земле, тело Набо таинственным образом исчезло. Люди, совершившие святотатственную кражу, не оставили никаких следов. Деревня, напуганная пропажей трупа, в один голос утверждала, что это проделки дьявола и что теперь деревню придется долго отмаливать.

Это можно было считать еще не самой дурной развязкой, с жителей деревни сталось бы потребовать предания огню всего, что принадлежало убитому, в первую очередь его жилища… Сильви пошла людям навстречу, однако заказала несколько месс в своей личной часовне, после чего постаралась выкинуть из головы это трагическое происшествие, выглядевшее грозным напоминанием о королевской мстительности.

Будущее, всегда представлявшееся Сильви простым и ясным, теперь затянули тучи. Ей было тоскливо в огромном замке, где, несмотря на присутствие верной Жаннеты и домашний уют, она чувствовала себя совершенно одинокой.

Но ей еще только предстояло достигнуть дна одиночества и заброшенности. Тяжелее всего было бессонными беспросветными ночами, когда, несмотря на отвары Жаннеты, ей не удавалось сомкнуть глаз. Во второе воскресенье февраля, когда она, выйдя после большой обедни из деревенской церкви — после отъезда аббата Резини она пользовалась замковой часовней лишь изредка, — направилась вместе с Корантеном, Жаннетой и остальными назад в замок, их внезапно обогнала почтовая карета. У Сильви учащенно забилось сердце, и она ускорила шаг. Наконец-то она узнает новости! В карете мог оказаться только Персеваль де Рагнель.

— Вряд ли это он, — сказал Корантен, хмурясь. — Господин шевалье обязательно остановился бы рядом с вами.

— Тогда кто же?

В карете прибыла Мари! Сбросив на пол меховую шубу, в которой до того куталась, она стояла у камина в большой гостиной, в котором тлело толстое полено, и протягивала озябшие руки к теплу. При появлении матери она не соизволила обернуться. Гостиная была такая огромная, что Сильви показалось, будто она снова видит дочь малюткой. С нескрываемой радостью она воскликнула:

— Моя маленькая Мари! Ты вернулась!

Только когда Сильви оказалась рядом, готовая заключить дочь в объятия, та оборотила к ней лицо, от которого дохнуло еще более жгучим холодом, чем от белого мрамора каминной полки.

— Я приехала с вами проститься и сказать, что люто вас ненавижу! С этого дня у вас нет дочери.

— Что это значит, Мари?

— То, что вы испортили мне жизнь и что я вам никогда этого не прощу. Слышите? Никогда! — На последнем слове она всхлипнула.

Стараясь не дать воли гневу, поднявшемуся в душе от несправедливого обвинения, Сильви призвала себя к спокойствию, печать страдания, лежащая на милом личике дочери, побуждала ее еще шире раскрыть объятия, а не метать молнии. Видимо, Франсуа ее отверг… Сильви была счастлива уже тем, что дочь не осуществила свою страшную угрозу и предстала перед ней живой.

— Будь добра, объясни, что, собственно, стряслось? Почему ты покинула в разгар зимы замок Сольес, где тебе так нравилось жить, и пустилась в дальнюю дорогу? Да к тому же одна-одинешенька! Ты не встретилась с Персевалем?