Судя по всему, делая это признание, маркиза не испытывала ни малейшего неудобства. Сильви не собиралась ловить ее на слове, а заметила лишь:

— Возможно, вы правы… Мне всегда хотелось, чтобы она была красивой и нарядной, поэтому я ни о чем не сожалею. Более того, она вправе пользоваться тем, что имеет, по собственному усмотрению, согласно повелению собственной души. Мне известно о ее привязанности к вам.

— Я отвечаю ей тем же и обязательно верну ей все, до последнего гроша, потому что рано или поздно стану богата, даже очень богата! Богата и могущественна, если верить предсказаниям.

— Нисколько в этом не сомневаюсь. Что ж, — Сильви поднялась, — мне остается лишь поблагодарить вас за откровенность и удалиться.

Атенаис выбралась из-под своих мехов, бросилась к гостье и порывисто стиснула ей руки.

— Вы, Фонсомы, — люди редкой породы, и вашу дружбу следует почитать за честь. Не бойтесь за Мари! Во-первых, она сильна телом и духом, во-вторых, я просила своего брата Вивонна, знающего ее и преклоняющегося перед ней, быть с ней рядом и в случае чего оказать помощь. Это должно остаться в тайне, но мы с братом очень близки, и он меня не ослушается. Как вам известно, он временно возглавляет королевскую каторгу.

Госпожа де Фонсом сделала над собой усилие, чтобы скрыть недовольную гримасу. Подобный надзор показала ей излишним. Во-первых, лучшее — враг хорошего, во-вторых, она знакома с молодым Вивонном еще с тех героических времен, когда он рос при молодом короле в качестве почетного пажа. Отличаясь, наподобие Бофора, безудержной отвагой, он был при этом отъявленным проказником, что впоследствии переросло в распутство. Однако плоха та сестра, которая не окружает голову своего брата ореолом безупречности… Сильви дала себе слово, что, как только даст о себе знать Персеваль, она предостережет его насчет возможного обременительного покровительства со стороны старшего Мортемара.

Тем не менее она прочувственно поблагодарила госпожу де Монтеспан, которая, взяв ее под руку, проводила до лестницы. Прежде чем проститься, та сказала гостье:

— Только не думайте, что деньги, которыми вы баловали дочь, помогли ей сбежать. Я бы все равно ей посодействовала, а она в случае необходимости уехала бы и в дилижансе, переодетая в простолюдинку. Подозреваю, ее не остановила бы и перспектива пешего путешествия… Ведь она всерьез влюблена.

Именно это терзало Сильви больше всего. Своей тревогой она поделилась с нетерпеливо дожидавшейся ее Жаннетой.

— Ты и без меня знаешь, как дуреют девушки, когда влюбляются. О тяжести недуга Мари я могу судить по своему собственному прошлому. Уверена, она влюбилась во Франсуа с первого взгляда, совсем как я когда-то! А ведь при их первой встрече ей было всего два года! Когда это несчастье стряслось со мной, мне уже как-никак стукнуло целых четыре…

— Отбросьте свое лицемерие! — отрезала Жаннета с присущей ей грубой прямотой. — Вы говорите о несчастье, но подразумеваете-то счастье! Кстати, о лицемерии, недавно о вас справлялась госпожа маркиза де Бринвилье. Ее интересовало, будете ли вы сопровождать ее в благотворительной миссии в центральную больницу, где она собирается утешать недужных. Я ответила, что вы в Лувре.

— Ты не слишком ее жалуешь?

— Терпеть ее не могу! И не корите меня, вы относитесь к ней точно так же, как и я.

— Что верно, то верно, но ей не откажешь в очаровании. Сама красота, изящество, любезность… Неизменная готовность услужить…

— Всего этого с избытком, то-то и пугает! Уж поверьте мне, чем меньше будете с ней встречаться, тем лучше для вас.

Сильви ничего не ответила. С тех пор, как она отплатила маркизе за помощь, оказанную Бофору, представлением ее королеве, она старалась не углублять отношения, испытывая к женщине глухую неприязнь. Возможно, это объяснялось сделанным Сильви неприятным открытием, маркиза оказалась болезненно алчной. К тому же ее репутация, остававшаяся в момент их знакомства безупречной, с тех пор стремительно ухудшалась. Госпожа де Бринвилье не скрывала свою связь с неким шевалье де Сен-Круа, хваставшимся своим увлечением алхимией. Муж маркизы, со своей стороны, не менее открыто якшался с одной особой, вследствие чего о гневе королевского судьи Дре д'Обре, отца маркизы, знали далеко за пределами улицы Нев-Сен-Поль.

Персеваль, всегда поддерживавший добрые отношения с людьми из «Газетт» — сыном и внуком Теофраста Ренодо, аббата, всегда интересовавшегося последними сплетнями, — утверждал, что муж посещает сомнительные таверны и привержен возлияниям, а посему не советовал Сильви поддерживать отношения, не сулящие ничего хорошего.

Сперва Сильви сопротивлялась, полагая, что остается в долгу перед маркизой, помогавшей Франсуа освобождать Филиппа. Но Персеваль настаивал, «Вы полностью с ней расплатились! К тому же эта женщина преследовала собственные цели, вспомните, как ей хотелось отогнать от своего папаши красавицу де Базиньер! Когда ей подвернулся герцог де Бофор, она поспешила этим воспользоваться, оказать услугу принцу крови, пусть и по побочной линии, — это редкое везение!»

Co временем Сильви согласилась с правотой крестного и стала держать на расстоянии не в меру резвую маркизу, дважды посетив в ее обществе больницу. Тем не менее она не могла не признавать изящество и щедрость, с которыми молодая женщина помогала страждущим. Делалось это так картинно, что наверняка было лишь способом понравиться герцогине.

— Надеюсь, — сказала Жаннета в заключение, — она в конце концов поймет, что вы ею брезгуете. Я со своей стороны буду этому всячески способствовать.

Сильви улыбнулась и молча поднялась к себе. Она решила написать письмо крестной матери Мари, милой Отфор (к ее немецкой фамилии «Шомберг» она так и не привыкла), изложив происшедшее. Время оказалось не властно над дружбой двух женщин, Сильви по-прежнему доверяла ей, другой Марии, свои тревоги и старалась следовать ее советам.

Через час конный курьер выехал в Нантей, а госпожа де Фонсом вернулась в Лувр, к Марии-Терезии, чье поведение в эти критические часы вызывало у нее умиление, королева посвящала королеве-матери все свое время, свободное от молитв. Чувствовалось, что она старается окружить несчастную больную истинной нежностью и провести с ней каждую отпущенную господом минуту.

9. БЕСЧЕСТЬЕ

Первое письмо Персеваля, которого Сильви ждала с огромным нетерпением, пришло не скоро. Сильви уже беспокоилась, не стряслось ли с крестным какое-то несчастье. Однако содержание письма успокоило ее и объяснило причину задержки, Персеваль не хотел писать до тех пор, пока не выведает, где находится беглянка.

Сначала он надеялся, что, желая получше замести следы, Мари все же переоделась в простую одежду и села в лионский дилижанс, чтобы сменить его после на дилижанс до Марселя, Экса и так далее, но эта надежда испарилась, когда Персеваль догнал дилижанс на второй по счету станции. На всем пути он справлялся о молодой даме, путешествующей в карете, даже по реке, так как полагал, что Мари, зная о неминуемой встрече с Бофором в Тулоне, не будет слишком торопиться. Где ему было догадаться, что впереди него скачет с десятичасовой форой молодая смелая всадница…

— До чего же глупы эти мужчины! — всплеснула руками госпожа де Шомбер, которая приехала к подруге на улицу Кенкампуа, когда та получила первое письмо. — Им ни за что не придет в голову, что девушка, мечтающая о славе и подвигах, как моя крестница, начитавшаяся рыцарских романов, станет вести себя по примеру любимых героинь! К тому же крестница отличается недюжинным умом. О чем еще он пишет? Наверняка в этом длинном письме можно найти много занимательного!

Она не ошиблась. Взять хотя бы изложение невзгод путешественника, у его почтовой кареты — нового и еще несовершенного средства передвижения — сломалась ось в глубокой рытвине в окрестностях Макона, вследствие чего бедняге пришлось пересесть в более тихоходный, зато надежный транспорт. О том, чтобы продолжить путь верхом, не могло быть речи из-за почечной колики, начавшейся из-за поломки экипажа. Мари уже два-три дня находилась в Тулоне, а мучающийся болями Персеваль только приближался к городу. Девушка не теряла времени, о чем Персеваль, поспешивший в Арсенал, откуда Бофор не выходил, узнал незамедлительно. Бофора уже сутки трясло от негодования, и он оказал Персевалю де Рагнелю соответствующий прием.

— Теперь еще и вы? Вы что, назначили здесь семейную сходку? — загрохотал он. — Полагаю, за вами следует сама госпожа де Фонсом?

Однако Персеваль был не из робкого десятка, его нельзя смутить криком, тем более что крикуна он знал еще малым дитятею.

— Госпожа де Фонсом осталась в Париже, хотя, конечно, пребывает в сильном волнении. Она передала мне письмо, которое…

— Давайте!

Посланник без лишних слов исполнил приказание и стал с любопытством следить, как меняется выражение лица герцога под влиянием чувств, вызываемых чтением. Гнев сменился улыбкой, улыбка — грустью, грусть снова была потеснена гневом.

— Благословение… Она передала с вами свое благословение! — Он взволнованно скомкал письмо. — Она тоже хочет, чтобы я женился на этой сумасшедшей! А ведь она знает, как я люблю ее, Сильви!

— У вас нет никакого права сомневаться в ее любви. Однако она — мать, готовая ради счастья дочери на любые жертвы…

— Я еще не готов, хотя придется…

— Так вы собираетесь… жениться на Мари? — пробормотал Рагнель, пораженный быстротой, с которой девушка добилась своего.

— Экий вы быстрый! Просто мне пришлось дать ей слово дворянина. Вы не представляете, какую сцену мне пришлось пережить вчера прямо здесь…

Накануне вечером, вернувшись с верфей, где он наблюдал за постройкой нового судна и ремонтом шести старых, Бофор был вынужден принять посетителя, доложившего о себе как о «шевалье де Фонсоме». Для того, чтобы пробиться к адмиралу, посетителю пришлось назвать свое имя многочисленным караулам, сторожившим старый арсенал, возведенный Генрихом IV, благодаря которым Фонсом чувствовал себя здесь, как у себя дома. Обнаружив, что «шевалье» — это Мари, переодевшаяся мужчиной герцог был немало удивлен. Но еще больше его удивил излучаемый ею радостный свет.