— Так скоро?

— О, да! — вздохнул шевалье. — Завтра утром господин де Бофор отбывает в Тулон и заедет по пути за ним.

— Раз так, я останусь до твоего отъезда. Можно мне будет здесь переночевать? — спросила она, обернувшись к улыбающейся Сильви.

— Разумеется! Ты отлично знаешь, что в любой момент можешь воспользоваться своей спальней. Можешь отвести туда брата, только ненадолго! Я понимаю, что вам надо заново познакомиться…

— Спасибо. Он так изменился!

Брат и сестра исчезли. Персеваль устроился в кресле, закинув ноги на подставку для поленьев. На улице по-прежнему царила непогода, Сену накрывал густой туман, не дававший разглядеть даже нижние ветви растущих вдоль реки деревьев. Шевалье с задумчивым видом потер ладони и спросил:

— Чем объясняется ее желание пробыть здесь до отъезда братца — тягой остаться с ним как можно дольше или мечтой повидать Бофора?

— Полагаю, тем и другим, — отозвалась Сильви. — Не будьте к ней чересчур строги, милый крестный. Она всегда была порывистой и увлекающейся натурой — совсем как я!

— Я предпочел бы, чтобы она походила на вас в другом. К тому же мне очень не нравится, как она с вами обращается. Я доходчиво растолковал ей, что у нее нет ни малейших оснований видеть в вас соперницу и что страсть к мужчине, не проявляющему к ней интереса, по меньшей мере глупа…

— В том-то и беда, что она не властна над собой! Это меня крайне удручает.

— Надо выдать ее замуж черт возьми, ведь она — одна из самых красивых девушек при дворе, и претендентов на ее руку не счесть!

Сильви пожала плечами.

— Я не стану ее принуждать. Ведь она отвергла даже душку Лозена…

— Хорош душка! Он угодил в Бастилию за то, что в припадке ревности чуть не оторвал руку принцессе Монако, которую обвиняет в сожительстве с королем. Не говорите мне, что сожалеете, что вашим зятем не стал такой человек! К тому же я попросту не способен понять, что в нем находят женщины, мал ростом, дурен лицом и зол, как черт!

Сильви поневоле рассмеялась.

— Вы всегда идеализировали женщин, милый крестный. Иногда у нас бывают странные вкусы. Лозен обладает непревзойденным юмором и очень обаятелен. Признаться, мне он очень нравится; полагаю, королю его недостает. Без него двор утратил былое веселье… Персеваль воздел руки к потолку.

— И вы туда же? Решительно женщины безумны!

— Возможно, но если бы женщины не были немного безумными, вы, мужчины-мудрецы, быстро соскучились бы…

Остаток дня прошел великолепно. Филипп рассказывал о своих путешествиях, битвах, эпопее Джиджеля, благодаря которой он подружился с двумя молодыми мальтийскими моряками, шевалье д'Отанкуром и в особенности с шевалье де Турвилем, совершенно его очаровавшим.

— Никогда еще не видел человека, настолько пригожего собой — может быть, даже слишком! — настолько изящного и одновременно доблестного! Тебе бы он понравился, сестричка.

— Не люблю красавчиков! Их нравы обычно предосудительны. Взять хотя бы Месье, тоже хорош собой, да только…

— У господина де Турвиля нет ни малейшего сходства с твоим принцем, молва о котором докатилась и до нас. Он безупречно нравственен, поверь! И неравнодушен к женской красоте… Надеюсь, когда-нибудь мне представится возможность вас познакомить.

— Даже не вздумай! Этим ты не доставишь мне радости. Лучше расскажи о море, твои рассказы так прекрасны! Знаете ли вы, матушка, что ваш сын мечтает стать капитаном королевского корабля?

— Да, это моя мечта! — подтвердил Филипп. — Могу и уточнить, корабля из западной флотилии. Как и господин де Бофор, я не люблю галеры, таящие под внешней мишурой человеческое страдание. А Средиземному морю, безмятежному на вид, но вероломному, я бы предпочел океан. Кстати, матушка, что стало с вашим домом на острове Бель-Иль, о котором вы мне рассказывали? Ему ответил Персеваль:

— Ей известно, что передавал господин Фуке, заботившийся по дружбе об этом небольшом владении, когда приобрел семь лет назад остров и вместе с ним — титул маркиза. Он часто говорил мне о работах, которые предпринял для защиты Бель-Иля, о дамбе, фортификациях, больнице. Сам он побывал там один-единственный раз, но остров его очаровал, и он был полон решимости многое осуществить. После того, как его арестовали, а потом засудили, все утратили интерес к этому клочку земли, хотя раньше нашего бедного друга обвиняли в намерениях превратить его в чуть ли не оплот бунтовщиков и врагов короля!

За этой вспышкой негодования — первой, которую позволил себе преданный трону шевалье де Рагнель, сохранивший теплые дружеские чувства к Никола Фуке, — последовало длительное молчание. Сильви успокоила своего крестного улыбкой и, желая разрядить напряжение, которое ее сын мог бы неверно истолковать и впоследствии допустить опасные для своей будущности поступки, сказала со вздохом:

— Боюсь, как бы огород Корантена не зарос сорняком! Надо будет там побывать и взглянуть, как обстоят дела…

— Дождитесь моей следующей побывки! — вскричал молодой человек. — Я сгораю от желания посетить этот остров, о котором монсеньер герцог отзывается с редкой восторженностью.

Снова героем беседы сделался Бофор; инцидент можно было считать исчерпанным, Фуке снова был предоставлен своей несчастливой судьбе. Сильви полагала, что молодежи лучше смотреть вперед, не озираясь на прошлое.

Герцог собственной персоной предстал перед всей компанией на следующий день, в десять утра — свежий, в чистой карете, полный замыслов. Судя по всему, он осуществил все свои намерения.

— О губернаторстве больше нет речи! — провозгласил он с порога. — Король доверил мне средиземноморскую эскадру и поручил освободить море от пиратов-берберов. Нас с тобой ждут великие дела, мой мальчик! — добавил он, хлопнув Филиппа по спине с такой силой, что тот чуть не подавился, но тут же просиял, представив себе новые подвиги.

Зная аппетит Франсуа, Сильви велела Лами приготовить обильное угощение и сложить несколько корзин с провизией, которой путешественникам должно было хватить до самого вечера и позволить избежать остановок в сомнительных харчевнях. Франсуа охотно согласился сесть за стол, оговорившись, что трапеза не должна слишком затянуться, и на пару с Филиппом набросился на превосходный утиный паштет с фисташками, похожий до нападения на церковный аналой.

Пока моряки насыщались, обсуждая новые замыслы Бофора, Сильви размышляла, почему Мари не выходит из своей комнаты. О том, что она еще не проснулась, не могло быть речи, там, где появлялся Бофор, всегда стоял оглушительный шум. Разве она не мечтала увидеть Бофора, а не только брата? Тогда где же она?

Не вытерпев, Сильви пробормотала слова извинения, которых никто не расслышал, и бросилась вверх по лестнице. Ей навстречу спускалась Жаннет, уже успевшая выстирать простыни Филиппа.

— Ты не видала Мари? — спросила Сильви.

— Нет! Я прошла мимо ее двери, но за ней тишина. Тем лучше, пускай выспится! Со вчерашнего дня я не знаю покоя, все думаю, какую прощальную сцену она устроит…

— Придется ее разбудить, она рассердится, если мы не дадим ей проститься с братом.

Преодолев лестницу, Сильви подошла к двери в спальню дочери и решительно ее распахнула. Комната, полная ароматов духов, которыми обильно пользовалась фрейлина Мадам, была погружена во тьму, никто не позаботился раздвинуть плотные шторы из синего бархата. Не глядя на постель, Сильви подошла к окну и раздвинула шторы, впустив в комнату хилый свет зимнего дня.

— Вставай! — приказала она. — Иначе не успеешь попрощаться с братом и монсеньером герцогом…

Слова застыли у нее на устах. Оглянувшись, она увидела, что кровать так и осталась не разобранной. В подушке торчала длинная булавка с жемчужной головкой, удерживавшая свернутый листок бумаги. То было письмо, адресованное ей и Персевалю.

«Настало время попытать счастья, — написала Мари. — Пора ему перестать видеть во мне лишь тень моей матери. Я больше не маленькая девочка, и он должен это знать. Я вернусь герцогиней де Бофор или вообще не вернусь. Простите. Мари».

Удар был так жесток, что Сильви испугалась, как бы с ней не случился обморок, и ухватилась за столбик, поддерживающий балдахин над кроватью. Впрочем, жизнь приучила ее к ударам. Сейчас главное — не терять времени. Плеснув в стакан воды из графина, стоявшего на столике у изголовья кровати, она залпом выпила ее и, придя в себя, спрятала записку за корсаж и неверным шагом покинула комнату беглой дочери.

Пока что она не знала, как поступить. В голове теснились вопросы, на которые у нее не было ответа. Первым побуждением было сунуть записку под нос Франсуа, чей веселый голос доносился уже из прихожей. Представить, как он прореагирует, было нетрудно, рассмеется или, наоборот, рассвирепеет. В любом случае он поклялся бы отослать Мари домой под надежной охраной спустя минуту после того, как она перед ним предстанет. Но как быть с завершающими словами письма, «…или вообще не вернусь»? При одной мысли об этих словах материнское сердце пронзала боль.

Мари скоро исполнится девятнадцать лет. В том же самом возрасте мечтала о смерти и ее мать… Сильви явственно вспомнила, как брела к скале, с которой хотела броситься вниз. В жилах Мари текла та же нетерпеливая кровь, к которой примешивалось упорство Фонсомов. Но кто, собственно, взялся бы утверждать, что она не сумеет внушить к себе любовь? Некогда Сильви готова была поклясться, что Франсуа влюблен в королеву Анну. Затем последовали другие женщины, но в итоге он понял, что любит ее, Сильви. Перед ее мысленным взором появилось сияющее лицо Мари, полное молодости, броской красоты… Мать, достигшая возраста мудрости, не имела права противиться воле судьбы.

Она остановила слугу, спешившего на кухню.

— Передайте господину шевалье де Рагнелю, что я жду его здесь. Скорее!

Прошло всего несколько секунд, и Персеваль явился на зов.

— Вы что вытворяете? Они вот-вот уедут! Где Мари? Она протянула ему письмо. Пробежав глазами строчки, он пробурчал: