Его худые, но твердые, как сталь, пальцы впились в запястье Мари. Сильви вступилась за дочь:

— Не надо, умоляю! Оставьте ее. Чего стоят слова раскаяния, произнесенные по принуждению? Мне больше хотелось бы узнать, откуда у Мари такие сведения о моей личной жизни.

— Слышала? Отвечай! — Рагнель уже не пытался вывернуть Мари руку, но не отпускал ее. Мари небрежно пожала плечами.

— Я не утверждаю, что моя мать по-прежнему близка с господином де Бофором, но раньше дело обстояло по-другому. Возможно, с тех пор минуло немало времени, но их любовь по-прежнему жива.

— Это не ответ на мой вопрос. Кого ты наслушалась?

Мари неопределенно махнула рукой.

— В Тюильри и Сен-Клу немало осведомленных людей. Они не видят в этом ничего дурного, наоборот, они восхищены…

— Кто?!

— Вы делаете мне больно!

— Будет еще больнее, что бы ни говорила твоя мать, если ты не ответишь толком! В последний раз спрашиваю, кто эти болтуны?

— Граф де Гиш… Шевалье де Лорен… Маркиз де Вард…

Персеваль издал смешок, не предвещавший ничего хорошего.

— Любовник Мадам, любимчик Месье и сообщник госпожи де Суассон в подлом деле подбрасывания подложного испанского письма! Хорошо же ты подбираешь себе Друзей! Поздравляю! Ты предпочитаешь прислушиваться к этому змеиному шипению, к этим злонамеренным шалопаям, которые запачкали свои родовые имена альковными приключениями… А я-то думал, что ты нас любишь…

Он выпустил ее и оттолкнул от себя. Мари упала в кресло, покинутое матерью, и разрыдалась.

Сильви протянула к дочери руку, глядя Персевалю в глаза и мысленно приказывая ему не шевелиться. Какое-то время она молча наблюдала, как дочь проливает слезы. Только когда Мари немного успокоилась, мать сказала Персевалю:

— Вас она любит по-прежнему, в этом нет никаких сомнений, у нее нет никаких причин на вас злиться. Я — Другое дело. Вам отлично известно, что она влюблена в господина де Бофора и считает меня своей соперницей.

Разве я ошибаюсь? — прошипела Мари сквозь слезы.

Я никогда ей не была и не буду. Мари! Мне известно о твоей любви к нему, известно даже больше, чем я подозревала раньше. Ты кажешься себе сильной, а я вспоминаю саму себя в пятнадцать лет, вспоминаю собственные увлечения…

— Когда такое сердце, как мое, отдано мужчине, я над ним уже не властна.

— Придется с этим согласиться. Но послушай, что я тебе скажу, если бы господин де Бофор попросил моей руки, я бы согласилась без тени сомнения.

— Ты отлично знаешь, что он этого никогда не сделает! — крикнула Мари и снова залилась слезами.

Сильви не успела ей ответить, во дворе раздался цокот конских копыт, и Пьеро доложил о приезде посланца королевы.

К огромному изумлению Сильви, перед ней преклонил колена Набо. Чтобы не вызывать удивление у прохожих, он накрылся конской попоной и сменил привычный тюрбан на черную шляпу с широкими полями, которую снял в дверях, обнажив короткие курчавые волосы.

— Королева больна и несчастна. Ей требуется ее верный друг, — сказал Набо по-испански. Он всегда обращался к Сильви на этом языке. Прежде чем подарить его Марии-Терезии, Бофор позаботился, чтобы он выучил испанский язык как родной. Это не мешало ему неплохо изъясняться и по-французски.

— Кто тебя послал?

— Госпожа де Мотвиль. Она приехала вечером…

— Где остальные? Где госпожа де Бетюн, госпожа де Монтазье?

— Бетюн устала и уехала спать. Другая ужинает у фаворитки…

— Кто дал тебе мой адрес?

— Мотвиль.

Деваться было некуда, приходилось возвращаться в Лувр без надежды вырваться оттуда в скором времени. Обреченно вздохнув, Сильви отослала молодого негра обратно, пообещав, что поедет за ним следом, велела Пьеро подготовить ее карету и только тогда повернулась к дочери.

— Если ты не должна возвращаться рано, оставайся здесь. Это пойдет тебе на пользу.

— Я никуда не тороплюсь. Мадам снова чудит, заперлась со своей подругой госпожой де Лафайет и принцессой Монако. Остальные фрейлины давно меня раздражают…

Под «остальными» Мари имела в виду не тех, чьей дружбы вопреки своему желанию лишилась, Монтале, изгнанную после истории с «испанским письмом» и снова наблюдавшую за спокойным течением родной Луары, и Тоней-Шарант, вышедшую замуж. После смерти жениха, маркиза де Нуармутье, погибшего на глупой дуэли вместе с герцогом д'Антеном, она полюбила брата герцога, маркиза де Монтеспана, мужественного воина, богатого предками, но не деньгами, и вышла за него, чтобы вести жизнь, полную страсти и трудностей.

— Постарайтесь задержать ее на ночь, крестный, — прошептала Сильви, обняв Персеваля. — Я не люблю, когда она выходит в город после наступления темноты. Даже карета — не спасение…

Он, желая успокоить, сжал ей руку, после чего Сильви ушла, ни разу больше не взглянув на дочь. Теперь она знала, чем объясняется ее странное поведение, и понимала, что всякая попытка сблизиться, покуда Мари не одумается, только ухудшит положение. Оставалось жить надеждой и уповать на мудрость Персеваля.

Ситуация в Лувре оказалась хуже, чем она предполагала. Сильви думала, что у Марии-Терезии очередное несварение желудка, вызванное, как водится, чрезмерным потреблением шоколада и неумеренной тягой к чесноку, и не ошиблась. Запах в спальне и служанки, чистящие ковры, подтвердили ее опасения, но этим дело не исчерпывалось. Королева возлежала с распущенными волосами, в слезах, и комкала простыни. Все говорило о нервном припадке, прекратить который не удавалось ни Молине, ни ее дочери.

Все тело несчастной, изуродованное огромным животом, корчилось в судорогах. Женщины, столпившиеся в спальне, наблюдали за ней с ужасом, крестились и бормотали молитвы. Что скажет король, если решит, что королева Франции одержима дьяволом? К ней даже боялись позвать врача.

Сильви вспомнила историю с роженицей, которую удалось успокоить фонсомскому костоправу. Она приказала Молине приготовить ванну теплой воды и послать к аптекарю за полынью, чтобы приготовить из нее отвар. Госпожа де Мотвиль, не отходившая от королевы и встретившая появление Сильви с огромным облегчением, должна была выгнать из спальни всех, кому там было нечего делать, и поставить к дверям караул.

Ночью кризис утих и королева забылась, а с ней и Сильви, для которой в одной из комнат поставили кровать, чтобы она могла с комфортом дождаться родов у королевы. Но стоило Сильви скрыться из виду, как королева стала издавать душераздирающие крики. В последующие дни ее ждали еще более страшные мучения.

На следующий день врачи, приглашенные королем, поставили диагноз «трехдневная лихорадка» — вывод, который мог бы сделать любой профан, потому что и слепой увидел бы, что у королевы жар; кроме этого, она жаловалась на боль в ногах. Эскулапы применили универсальный способ лечения — кровопускание, причем крови, как водится, не пожалели. За считанные дни из бедной Марии-Терезии выпустили немало ее благородной испанской крови. Скоро боли в ногах усилились, и акушер Франсуа Буше озабоченно сказал королю:

— Боюсь, королева разродится преждевременно, до Рождества.

Были немедленно приняты необходимые меры. По тогдашним правилам родильная койка, с самого начала беременности прикрепленная к потолку парадной спальни, была опущена, освобождена от чехлов, защищавших ее во время частых переездов, когда ее обязательно брали с собой, и помещена под своеобразный шатер, под которым можно было свободно перемещаться, не тревожа роженицу. Под другим шатром, поменьше, были разложены хирургические инструменты. В момент появления младенца на свет полы шатра раздвигались, чтобы принцы, принцессы и прочие знатные персоны, собравшиеся рядышком, ничего не упустили и в случае чего сами удостоверились, что ребенка не подменили.

Меры оказались своевременными. На рассвете 16 ноября у королевы, у которой уже несколько дней продолжались эпизодические слабые схватки, пошли схватки посерьезнее. Ее перенесли в парадную спальню, куда явился король; королева-мать и так почти все время проводила у постели невестки и, забыв про собственные страдания, пыталась ее утешить. Постепенно рядом с ними появились прочие члены семейства и знать королевства.

Наконец за полчаса до полудня Мария-Терезия, измученная и лишившаяся сил, издала протяжный крик и произвела на свет девочку, облик которой всех удивил. Она была меньше обычного новорожденного младенца, но странно было не это — ведь она родилась на месяц раньше срока, а цвет тельца — не красный, как полагается, а фиолетовый, почти черный. Король был поражен едва ли не больше всех остальных.

— Ребенок не дышит! — провозгласил д'Акен, главный врач короля. Забрав младенца в соседнюю комнату, где перед камином лежала подушечка для оказания первой помощи, он умелым движением пальца освободил носик и ротик от «густых и клейких жидкостей», препятствовавших дыханию, затем, взяв ребенка за ножки, стал шлепать его по попке, пока не добился первого крика. Однако, даже ожив, девочка не приобрела требуемого оттенка.

Ничего страшного, — сказал врач королю, следовавшему за ним по пятам. — Это последствия асфиксии. Кровь в которую не поступает воздух, застаивается и темнеет. Пройдет несколько дней — и все наладится.

— Хочу вам верить…

Как ни доверял король медицине, его тон был не очень воодушевленным, поэтому д'Акен отвел глаза, чтобы не встречаться с ним взглядом. Он, впрочем, не стал опровергать первого своего заключения, а Людовик предпочел не настаивать. К тому же оба не надеялись, что такой младенец выживет.

В тот же день кормилица в сопровождении крестного отца и матери — принца де Конде и Мадам — понесли девочку в церковь Сен-Жерман-л'Озеруа, королевский приход, где она была окрещена двойным именем — Мария-Анна. Никогда еще ни одно дитя на свете не принимало крещение так плотно запеленатым; кружевной чепчик почти полностью скрывал сморщенное личико, а церковный полумрак удачно препятствовал любопытным убедиться в темном цвете кожи малютки. Поговаривали уже о «черном лохматом чудовище»…