Зато Марии-Терезии было не до забав. Бедняжка недолго пребывала в неведении насчет супружеских измен короля и сильно горевала. Горе ее было до того заметным, что королева-мать не знала уже, как ее утешить. У госпожи де Фонсом тоже опускались руки, королева охотно делилась с ней своими бедами и как-то раз, завидев Лавальер, торопившуюся у нее на глазах на вечернюю трапезу к графине де Суассон, прошептала ей на ухо:

— Вот эту, с бриллиантовыми серьгами в ушах, любит король…

Привычная к полумраку испанского двора, где к монархам относились как к божествам, Мария-Терезия мучилась от вечных сквозняков французских жилых покоев, где шмыгали все, кому не лень…

Горе королевы удручало Сильви. Ей трудно было смириться с мыслью, что «христианнейший король», бывший некогда ее благодарным учеником, превратился, получив неограниченную власть, в восточного султана, окружившего себя гаремом и манящего платочком то одну, то другую наложницу, подчиняясь своим мимолетным фантазиям. Пребывание при дворе доставляло ей все меньше удовольствия, она уже задыхалась, не находя прежнего дружеского расположения, которое прежде так ценила.

Ее крайне удручало бесконечное судилище над Никола Фуке, настолько предвзятое, что даже простой люд, сначала проявлявший к бывшему министру финансов неприкрытую враждебность, все заметнее менял свое отношение и уже был готов видеть в Фуке мученика, а в Кольбере — палача, главного героя яростных пасквилей. Суд над Фуке лишил Сильви не только самого Никола, но и многих людей, которых она любила, жены подсудимого, госпожи дю Плесси-Бельер, детей и братьев министра, рассеявшихся по стране. Держалась только его мать, чрезвычайно суровая женщина, с которой Сильви виделась нечасто. Не хватало ей и д'Артаньяна, которого уже три года не видела не только она, но и его жена и подчиненные-мушкетеры, так как король именно ему повелел неусыпно сторожить подсудимого в башне Бастилии…

Кроме того — хотя какое это имело значение? — маршал Грамон, бывший до ареста Фуке одним из самых настойчивых ее поклонников, теперь, сталкиваясь с ней при дворе, делал вид, что не замечает ее. Став генерал-полковником, он старался сохранить высочайшее благоволение и сторонился Сильви, не скрывавшей своего сострадания к заключенному.

Как всегда, собирала свою жатву смерть. Она унесла Элизабет де Вандом, герцогиню де Немур, подругу детства, почти что сестру Сильви, погибшую от оспы как раз тогда, когда двор наслаждался в Версале «Забавами волшебного острова». Сильви было запрещено навещать умирающую из опасения распространения заразы. Только мать Элизабет, герцогиня де Вандом, не боявшаяся ничего, а уж смерти — подавно, до последней минуты хлопотала над несчастной. Под стать ей оказался молодой Пеглен, ставший после смерти своего отца графом де Лозеном, не обращая внимания на запреты, он приходил подбодрить умирающую, которую раньше прочил себе в тещи. Кончилось это жаром и длительным недугом, однако молодой граф не раскаивался, что отдал долг женщине, которую искренне уважал.

Тем временем о его женитьбе на какой-нибудь из «малышек Немур», сходивших прежде по нему с ума, больше не шло речи, старшая вышла замуж за герцога Савойского, а младшую сватали за короля Португалии, которого с решительностью, стоившей ей новой ссылки в Сен-Фаржо, отвергла Мадемуазель. Отъезд последней стал для Сильви еще одним ударом. Впрочем, хоть Лозену и пришлось отказаться от мечты жениться на Мари де Фонсом, лихость, с которой ее дочь отвергла этого жениха, вынудила Сильви его утешать, что стало началом приятельских, а зачастую забавных отношений между несостоявшимися тещей и зятем.

Наконец по весне Сильви пришлось отказаться от компании Сюзанны де Навай, которая лишилась места при дворе после смешной истории, поставившей под сомнение достоинство короля и позволившей лишний раз убедиться в его злопамятности.

Произошла эта история в замке Сен-Жермен, где, продолжая пылать страстью к Лавальер и усердствовать ночами на ложе своей жены, король умудрился возжелать еще и мадемуазель де Ла Мот-Уданкур, одну из самых красивых придворных Марии-Терезии. Он ухаживал за ней настолько неприкрыто, что госпожа де Навай в силу своих обязанностей при дворе сочла возможным слегка, совсем чуть-чуть, попенять молодому кавалеру, намекнув, что любовниц лучше подбирать не среди окружения жены. Людовик принял выговор как должное, но уже следующей ночью, вместо того чтобы проникнуть в спальню возлюбленной обычным путем, забрался, уподобившись мартовскому коту. на крышу замка, чтобы воспользоваться слуховым окном. Узнав об этом, герцогиня де Навай распорядилась установить на крыше решетки. С наступлением темноты король, попробовав повторить давешний подвиг, был вынужден вернуться не солоно хлебавши и в сильном раздражении. Не посмев дать волю своей ярости и покарать смелую женщину, Людовик затаил обиду и стал ждать подходящего случая для мести. Таковой вскоре представился.

Король перехватил поддельное письмо испанского короля, предназначенное для Марии-Терезии и описывавшее роман ее мужа с Лавальер. Сочинили письмо графиня де Суассон, ее любовник граф де Вард и граф де Гиш, любовник Мадам. Подброшено оно было так небрежно, что попало не к королеве, а к ее служанке Молине, а та, ничего не сказав госпоже, побежала прямиком к королю. Гнев того был тем сильнее, что найти виноватых не представлялось возможности. Поскольку история с решетками еще была свежа в памяти, госпожа де Суассон, верная своей змеиной натуре, нашептала своему бывшему возлюбленному, что вдохновительницей письма вполне могла стать главная фрейлина королевы…

Обрадовавшись подвернувшейся возможности отомстить, Людовик счел, что поиск виновных увенчался успехом. В тот же вечер супругам де Навай было велено удалиться в родной Беарн без надежды на скорое возвращение. Королева-мать встретила решение сына гневно.

— Вы уже караете за добропорядочность? — вскричала она.

С этого началась размолвка матери и сына, продлившаяся, впрочем, недолго, Людовик просил у матери прощения, даже всплакнул, хоть и настаивал, что «не властен над своими страстями» и что всем, в том числе матери, лучше с этим смириться.

Сильви проводила подругу, печалясь тем сильнее, что теперь главной фрейлиной становилась бывшая маркиза, ныне герцогиня де Монтазье (новый титул объяснялся военными подвигами ее мужа), которую она недолюбливала. Прежде герцогиня звалась Жюли д'Анжен; она была дочеръю не менее знаменитой маркизы де Рамбуйе, королевы жеманства; Монтазье удалось завоевать ее после многолетней осады и посвящения ей сборника иллюстрированных виршей собственного сочинения под названием «Гирлянда Жюли». Красавица вышла замуж только в тридцать восемь лет, побив все рекорды сохранения девственности. Этой неординарной особе король доверил дела «Детей Франции», в тот момент представленных одним дофином. В действительности в ее ведение входили и дела королевы. Герцогиня быстро проявила свои способности, попытавшись заставить королеву смириться с романом короля и Лавальер; бедняжка королева в ответ твердила одно:

— Я его люблю, люблю, люблю…

— Раз так, вы должны стремиться делать ему приятное и не возражать против его увлечений. Любовные приключения мужчины обычно скоротечны…

— Вольно вам так говорить, мадам, когда эта особа — больше королева, чем я сама! Взять хотя бы все эти праздники…

— Они устраиваются в честь вашего величества и королевы-матери.

— Кому вы это говорите? — вскричала Мария-Терезия, вовсе не бывшая, вопреки распространенному убеждению, дурочкой. — Поэты слагают в ее честь стихи, все намеки, все славословия посвящены ей одной, тогда как мы, королевы, вынуждены все это наблюдать… и смиряться.

— Напрасно ваше величество так расстраивается. Король не любит слез. Он с большей радостью вернется к вашему величеству, если вы будете излучать радость, даже кокетство, а на его избранниц взирать снисходительно. Поступайте согласно опыту, давно накопленному в мире!

Сильви не выдержала этих предательских речей и вмешалась:

— Королева не виновата, что страдает! И никакие доводы разума здесь не помогут…

Тут в покоях королевы появился король, и спор угас, не успев разгореться. Его неожиданный приход так разволновал Марию-Терезию, что у нее пошла носом кровь, что не понравилось королю.

— Кровь? Это ново, раньше, моя дорогая, вы радовали меня только слезами. Подумайте о ребенке, которого носите!

Сказав так, он удалился. Госпожа де Монтазье поспешила за ним следом и что-то зашептала на ухо. Сильви, Молине и юному Набо пришлось долго трудиться, чтобы успокоить королеву. Лучше остальных в этом деле преуспел Набо, он научился поднимать настроение госпожи пением, смехом и причитаниями на не понятном ей, но пленительном наречии. За три года Набо сильно изменился. Теперь это был пятнадцатилетний юноша, прекрасный, как бронзовая статуя. Королева, капризная, как и положено беременной, постоянно требовала его к себе, он стал ей так же необходим, как шоколад, который она поглощала в ужасающих количествах, портя себе зубы. Неудивительно, что его постоянное присутствие, как и присутствие карлицы, раздражало новую главную фрейлину.

— Дойдет до того, что королева произведет на свет какого-нибудь уродца, — твердила она всем, кто согласен был ее слушать. — Лучше убрать от нее все уродливое, способное плохо повлиять на ребенка.

Однако Мария-Терезия не соглашалась расставаться с людьми, напоминающими ей о детстве, проведенном в пропахшем ладаном безмолвии кастильских дворцов. Ее поддерживала в этом упорстве Анна Австрийская, пуская в ход остатки своего влияния.

Старая королева, страдавшая в свои шестьдесят три года от рака груди, сознавала, что близится тяжелое угасание, и готовилась к уходу в мир иной, проводя все больше времени в дорогом ей Валь-де-Грасе или у кармелитов на улице Булуа, куда нередко наведывалась и ее невестка. С королевой-матерью неизменно находилась верная Мотвиль, у нее ежедневно бывал исповедник, отец Монтегю, некогда, в миру, — лорд Монтегю, возлюбленный герцогини де Шеврез. Госпожа де Фонсом, жалевшая страдалицу всей душой, часто сопровождала ее; узы дружбы, связывавшие ее с госпожой де Мотвиль, только крепли. Больная королева с удовольствием принимала женщину, которую по-прежнему с улыбкой звала «моя кошечка».