— Мы потеряли верного друга.

Было немедленно отдано повеление о трауре по чину члена семьи. Король много плакал в отличие от своей матери, которая не пролила ни слезинки. Спустя несколько часов он вернулся в Париж, где назавтра был созван Совет. После его отъезда Венсеннский замок опустел, как по волшебству, оставив усопшего в одиночестве, всегда окружающем тех, кому уже не на что надеяться.

На следующий день в семь утра в Лувре, в обычном месте, собрался Совет. Вокруг канцлера Сегье, еще более важного, чем обычно, толпились семеро министров и государственных секретарей. Сегье бросал высокомерные и насмешливые взгляды на суперинтенданта финансов, но тот открыто игнорировал. Фуке, как всегда элегантный и, невзирая на ранний час, одетый с иголочки, был, впрочем, несколько более рассеян, чем обычно, и поглядывал в окно, за которым текла затянутая туманом Сена; туман был настолько густым, что противоположный берег было невозможно разглядеть.

Появился король, одетый во все черное. Присутствовавшие, поприветствовав его, разошлись по своим привычным местам, король же остался стоять, вследствие чего никто в зале не смог сесть, Людовик XIV устремил взгляд на канцлера, и тот от его властного взгляда быстро лишился недавней напыщенности. Король заговорил, и все застыли, этот тон был им незнаком.

— Господа, — начал он, — я собрал здесь всех вас, своих министров и государственных секретарей, дабы объявить, что до сих пор я дозволял управлять моими делами ныне усопшему кардиналу. Теперь пришло время взять все в собственные руки. Вы будете помогать мне советами, когда таковые потребуются. Что касается печати, менять которую я не собираюсь, то я прошу и приказываю, господин канцлер, ничего не скреплять ею без моего повеления и не обсудив дела со мной, если кто-либо из государственных секретарей прежде не передаст вам мое решение на сей счет. Вам, мои государственные секретари, я повелеваю не подписывать никаких бумаг, включая охранные грамоты и паспорта, без моего повеления. Вас, господин суперинтендант, я прошу использовать Кольбера, порекомендованного мне господином кардиналом. Лионн может быть уверен в моей поддержке, его службой я доволен.

Эта короткая речь произвела эффект разорвавшейся бомбы. Семерка, собравшаяся вокруг длинного стола, не поверила своим ушам. Обходиться без премьер-министра! Совет, низведенный до роли советчика, «когда это потребуется». Скупая похвала в адрес Гута де Лионна, министра иностранных дел, наводила на мысль, что удовлетворение его трудами можно трактовать как недовольство усилиями остальных.

Канцлер Сегье даже занемог от расстройства и поспешил домой, в тепло, к книгам и обильному имуществу. Фуке побежал к королеве-матери и стал терпеливо ждать ее пробуждения, чтобы рассказать ей о происшедшем. Анна Австрийская встретила его рассказ смехом.

— Разыгрывает из себя всесильного, — сказала она, пожимая плечами. — Слишком привержен удовольствиям! Эта ревностность не продлится долго, ведь кардинала не стало, и теперь никто не будет защелкивать перед его носом кошелек…

Спорить с этим было невозможно. Фуке возвратился в Сен-Манде, испытывая облегчение.

5. СМЕРТЕЛЬНЫЙ ПРАЗДНИК

Венчание Филиппа Орлеанского и Генриетты Английской состоялось 30 марта в часовне Пале-Рояль, бывшего в то время резиденцией вдовы Карла I, матери новобрачной. Преподобный Коснак отслужил службу перед алтарем, украшенным белыми и серебряными розами, посаженными на рыбий клей, прославленными изделиями братьев-кудесников из Шайо. Со времени смерти Мазарини прошло всего три недели, однако свадьба получилась веселой. Мадам была восхитительна, Месье сиял, как солнце в небе, окруженный самыми видными придворными, которых затмевал, впрочем, ослепительный герцог Бекингем-младший. Обе королевы-матери улыбались счастливыми улыбками. Только Мария-Терезия безуспешно прятала заплаканные глаза, удрученная тем, что ее супруг не сводит взгляд с новобрачной. Молоденькие фрейлины тем временем в нетерпении ожидали, когда их представят новой госпоже.

Больше других волновалась Мари. В часовне было недостаточно места, поэтому наблюдать церемонию венчания им не довелось, но это ее не беспокоило. Ей достаточно было находиться рядом и ждать, когда раздвинется занавес и начнется жизнь, о которой она грезила.

При этом она с любопытством наблюдала за людьми, которым предстояло вместе с ней служить день за днем принцессе, и задавалась вопросом, с кем из них лучше было бы сдружиться, по примеру ее матери и госпожи де Отфор. Пока что ответить на этот вопрос было затруднительно, поскольку им еще не разрешили открыть рот. Суровая госпожа де Лафайет, близкая подруга королевы Генриетты-Марии, собрав их, довольствовалась перечислением имен. Из всего десятка Мари запомнила только четыре; остальные пока что не вызывали у нее интереса, ибо принадлежали к той категории общества, которую она непочтительно звала «баранами» перемещались исключительно отарой и были на одно лицо. Все в отаре были, разумеется, хорошенькими, зато выделенная Мари четверка как будто отличалась умом. Особенный интерес вызывала носительница наиболее звонкого имени — Атенаис де Рошшуар-Мортемар, или мадемуазель де Тоней-Шарант, высокая, ослепительная блондинка, со сверкающими, как голубые бриллианты, глазами, она поражала величественностью жестов, прекрасными манерами и живым умом, доказательством которого становилось каждое ее словечко.

Луиза де Ла Бом Леблан де Лавальер тоже была блондинкой, но в остальном выглядела противоположностью Атенаис. Она была нежна и бела, как луна, тонка и гибка, с глазами небесной голубизны и совсем светлыми, с серебряным оттенком, волосами. Бросалась в глаза ее робость.

Две другие девушки были брюнетками. У Авроры де Монтале была кожа оттенка слоновой кости и живые черные глазки; самая веселая из всех, Элизабет де Фьен, была скорее темной шатенкой с розовыми щечками и томными карими глазами. Поразмыслив, Мари решила, что ее больше устраивают Тоней-Шарант и Монтале, первая потому, что напоминала ее крестную, горделивую Отфор, вторая потому, что с ней вряд ли можно было заскучать. Лавальер слишком походила на агнца, готового к закланию, а Фьен, судя по всему, ничего вокруг не интересовало. Правильность выбора быстро подтвердилась, одна из двух улыбнулась Мари, другая подмигнула.

Представленные друг другу девушки собрались втроем.

— Не знаю, каким вам представляется наше будущее, — взяла слово Атенаис де Тоней-Шарант, оказавшаяся самой старшей, — но мне сдается, что состоять при Мадам, а не при королеве — большое везение…

— С ней нас ждет гораздо больше праздников! — подхватила Аврора де Монтале, радостно поглядывая на молодых людей, сгоравших от нетерпения с ними познакомиться. — Вы, Фонсом, наверняка разбираетесь в этом лучше остальных, не находит ли ваша матушка, все чаще подменяющая госпожу де Бетюн, свои обязанности чересчур тягостными? Все эти карлики, дуэньи, вымоченные в кропильницах, и бесконечные молитвы — и это когда весь двор рвется петь и плясать!

— Поделюсь с вами секретом, — ответила Мари со смехом. — Моя матушка способна смириться с любыми причудами, но что ей портит жизнь — так это шоколад! Она терпеть его не может, ее от него тошнит. А королева, как назло, пьет его по несколько чашек в день…

— По мне, это не беда. К этому куда проще привыкнуть, чем к молитвам.

— Мадемуазель! — прикрикнула Атенаис. — Не будем отвлекаться на глупости, лучше выберем тех, с кем хотим знаться, и договоримся друг другу помогать. Главное — не делать друг другу гадостей. Например, мне по вкусу маркиз де Нуармутье.

— Вот чудеса! — прыснула Монтале. — Говорят, он в вас влюблен и собирается просить вашей руки. Что до, меня, то я мечу выше. Если не Терцог Бекингем, который обязательно уедет, чтобы не вызывать ревность у Месье, так граф де Гиш — по-моему, он…

— Плохой выбор, дорогая! — перебила ее Атенаис. — Наследник маршала Грамона — близкий друг Месье.

— Вы так считаете?

— Уверена. Тем не менее не исключено, что он им не останется надолго, если будет продолжать смотреть на Мадам так, как он это делает уже десять дней. Провалиться мне на этом месте, если он в нее вот-вот не влюбится!

— В таком случае, — философски рассудила Аврора де Монтале, — мне придется поискать кого-то еще.

А вы? — обратилась она к Мари. — Кому отдано ваше сердечко?

Малышка — она была самой молодой в троице — густо покраснела.

— Ну, я… Меня не привлекают молодые люди. Мне нравятся настоящие мужчины, а не сосунки.

— Вас покорил какой-то старичок? — насмешливо спросила Атенаис. — Как жаль! Немедленно выкладывайте нам все! Ведь мы будем близки, как настоящие сестры.

Обе были милы, настроены по-товарищески и не собирались над ней подтрунивать, однако Мари не торопилась называть имя человека, не выходившего у нее из головы и из сердца. Оглянувшись, она нашлась с ответом:

— Это… д'Артаньян!

— Капитан мушкетеров?

Обе собеседницы не скрывали изумления. Мари задрала носик и отчаянно замахала веером.

— Почему бы и нет? Самый искусный клинок королевства! А какие зубы!..

Поняв, что их водят за. нос, Атенаис и Аврора от души расхохотались. Атенаис погладила пальчиком щеку Мари.

— Ваша правда, мы слишком любопытны. Храните свой секрет, маска! Одно ясно уже сейчас, вместе нам не будет скучно.

С того дня Сильви видела дочь только на религиозных церемониях, где собирался весь двор, вернее, все дворы, хотя было заметно, что двор Мадам превосходит остальные. Вся молодая, богатая, живая и жадная до веселья французская знать собиралась во дворце Тюильри или во дворце Сен-Клу, превращенном Месье в игрушку. Сам Месье обладал тонким вкусом, и если страсть к молодой жене утихла у него уже через две недели, то это только подстегнуло его желание находиться в центре элегантной парижской жизни и не выходить из моды.