— Я все поняла, но помощь мне не нужна.

— Это замечательно, что ты так уверена в себе, но я все-таки поговорю с…

— Не надо, мама. Я уже вижу себя в аудитории на семинаре по… английскому романтизму. Ты же знаешь, как я люблю Байрона и Шелли, мама.

— Послушай, этот Алик… какое он произвел на тебя впечатление?

Я насторожилась и тут же почувствовала, как сон словно рукой сняло.

— Он хороший, мама. Только очень несчастный.

— Брось. Помню, он показался мне неестественным. Шут гороховый, — неожиданно зло сказала мама.

— А когда ты его видела?

— Тебя еще на свете не было, котик. Твой отец от этого Алика просто балдел. Если бы я не знала его так хорошо, наверняка бы подумала, что они голубые. Возможно, Алик на самом деле…

— Нет, мама. Это исключено.

Я сказала это не терпящим возражений тоном.

— Надеюсь, котик, у тебя это несерьезно?

— Что, мама?

— Я пошутила. Уверена, твое сердечко цело и невредимо. Я сделала твоему отцу выговор за то, что он обременяет тебя своими алкашами.

— Зря, мама. Алик не алкаш.

— Помню, однажды они с твоим отцом допились до того, что выскочили в нижнем белье на балкон и изобразили что-то вроде шейка по-африкански. Потом этот тип перемыл всю квартиру и на коленях просил у меня прощения. В ту пору мне это показалось забавно и даже было весело. А сейчас противно вспомнить. Он давно уехал?

— Нет. Хотя я не знаю. Я спала. Понимаешь, я… мне снился такой странный сон.

— Все ясно, котик. Какой у тебя первый экзамен?

— История, черти бы ее взяли.

На какую-то долю секунды я увидела себя возле стола, за которым сидел мужчина в белой рубашке с коротким рукавом и выводил в экзаменационной ведомости «отлично». На мне было платье в полоску и белые босоножки. К слову, именно так я и оделась на свой первый экзамен, на котором каким-то чудом схлопотала пятерку.

Поговорив с мамой, я наполнила ванну и с наслаждением расслабилась в теплой душистой пене. Мое тело казалось мне необычным. Я словно видела миллионы светящихся частичек, которые находились в постоянном движении, отчего во мне рождались всевозможные эмоции. К тому же мое тело казалось мне прекрасным. Впервые в жизни. Впрочем, раньше я об этом всерьез не задумывалась. В тот момент я вдруг увидела себя со стороны чьими-то восторженными глазами.

Потом я попыталась вспомнить, какие у Алика глаза. Что-то все время мешало мне это сделать. В ушах звучал мамин голос: «Он показался таким неестественным. Шут гороховый».

Внезапно я выскочила из воды и, скользя мокрыми пятками по полу, бросилась в кухню. Дело в том, что мне вдруг захотелось получить вещественные доказательства того, что Алик был здесь во второй раз. Потому что мне начало казаться, будто это приснилось во сне.

Я распахнула холодильник. Привычный набор продуктов, вернее, их отсутствие, если не считать полиэтиленового пакета с мармеладом, апельсины и коробку шоколадных конфет. Все это купил вчера отец. Мне же казалось, что поднос, который принес из кухни Алик, ломился от сладостей и всевозможных фруктов. Выходит, это мне приснилось… Я заглянула в помойное ведро — пусто и чисто до неприличия. Потом вспомнила про ключ и резким движением выдвинула левый ящик стола. Ключ от входной двери лежал на своем привычном месте. На том самом, куда мы с отцом условились его класть. Я разочарованно вернулась в ванную и плюхнулась в воду. От нее воняло какой-то химией. Светящиеся частички моей плоти, всего каких-то пять минут назад наполнявшие меня кипучей энергией, погасли и замедлили свое движение, либо совсем его прекратили. Собственное тело показалось мне тяжелым, безжизненным, неповоротливым. Я с трудом сдерживала душившие меня рыдания.

…Экзамены я сдавала словно во сне. Читала какую-то литературу, которую подсовывала мама, рассеянно выслушивала информации о международном положении — их регулярно делал отец. Я была не в состоянии сосредоточить внимание ни на чем, в голове хороводили странные мысли типа «скорее бы все закончилось и слинять из Москвы» или «зачем я делаю то, к чему совершенно не лежит душа?..» Временами меня охватывала апатия, и я напоминала себе оболочку от лопнувшего воздушного шарика, потом вдруг чувствовала толчок изнутри, и мир преображался в каких-нибудь полсекунды. Мои состояния менялись раз по двадцать на дню, и к вечеру я обычно чувствовала себя без сил. Казалось, внутри меня сражались два противоположных начала. Я не могла вмешаться в эту борьбу и была лишь сторонним наблюдателем.

В тот день, когда моя фамилия появилась в списках будущих студентов, отец заехал за мной на такси и повез в «Березку» принарядить. Он щедро тратил свои чеки, которые, по его собственному выражению, нельзя было принимать всерьез, потому что они достались за репризы к пантомиме и вальсу дрессированных собачек. Отец всегда относился с некоторой долей иронии к своему творчеству. К жизни, похоже, тоже.

Я выбрала черно-белое бикини. Купальник словно состоял из двух противоположностей, как и моя душа. Потом мой взгляд задержался на легком шелковом платье дымчато-мшистого цвета, и отец немедленно его купил. Еще мне приглянулись сандалеты с ремешками, похожие на античные сандалии.

— Если ты проколешь уши, я куплю тебе золотые сережки, — сказал он, когда мы ехали домой.

— Я боюсь. — Я невольно представила себе этот, как мне тогда казалось, страшный процесс. — Ужасно боюсь, — добавила я и, вздрогнув всем телом, крепко зажала уши ладонями.

— Но я уже купил их. — Отец протянул мне коробочку. В ней лежали небольшие сережки в виде крестиков, усыпанных крохотными бриллиантиками. — Итак, Мурзик, вперед. Все неприятные ощущения беру на себя. Кстати, я слышал, это не больнее комариного укуса.

Так оно и оказалось. В конце нашего пути мы заехали за мамой, и отец повез нас обедать в «Прагу».

— Какие планы на ближайший месяц? — поинтересовался он, пригласив меня потанцевать.

— Если честно, хочу слинять. Но только не на дачу и не на моря с окиянами.

— Поезжай к Малышеву.

— А это кто? — не сразу догадалась я.

Отец весело подмигнул мне и шепнул на ухо:

— Мама будет против. Но ты у меня взрослая, верно?

Я рассеянно кивнула. Я вдруг увидела старый деревянный дом в густых зарослях сирени. Это случилось прежде, чем я успела сообразить, что Малышев — это Алик, Альберт. Но не в этом дело. Дело в том, что дом оказался точно таким, каким я его в тот момент увидала.

— Он меня не приглашал.

— Он постеснялся. Знаешь что?

Отец остановился и часто заморгал. Он делал так всегда, когда ему в голову приходила свежая идея.

— Не знаю, но жажду узнать.

— Я урву денечка три-четыре у своих мимов и дрессированных собачек и сам отвезу тебя в славный город Чернигов. — Его глаза блеснули. — Захочешь — останешься, нет — назад тоже дунем вдвоем.

— А что мы скажем маме?

Я уже понимала разумом, что приму это предложение. Как ни странно, подсознание на этот раз помалкивало.

— Господи, врать совсем не хочется. Но иначе Кира упрется, как железобетонная стена. Интересно, почему она так Альку невзлюбила? А ведь если бы не он, вполне возможно, что мы с тобой не смогли бы сейчас танцевать этот танец.

— Ты хочешь сказать, мама хотела от меня избавиться?

Отец тяжело вздохнул и опустил глаза.

— Да. Она сама впоследствии мне призналась. Она хотела сделать это тайком от меня.

— Но почему? Ведь вы, если не ошибаюсь, в ту пору еще очень любили друг друга.

— Да, Мурзик. Даже слишком. Твоя мама испугалась, что отныне любовь придется делить на троих. Это противоречило всем ее максималистским представлениям о жизни. Прости ее за это, Мурзилка.

— Я понимаю ее как никто, папа.

— Ты у меня умница. — Отец нагнулся и громко чмокнул меня в лоб. — Она исповедалась Альке. Он сказал ей какое-то волшебное слово. Я так до сих пор и не знаю, что за слово он ей сказал. С тех пор она с таким нетерпением ждала твоего появления, что настала моя очередь ревновать. — Отец потерся носом о мою щеку и осторожно откинул со лба выбившуюся прядку волос. — Ты, Мурзик, соединила нас с мамой на веки вечные. А то, что наши земные тропинки разошлись, уже не имеет значения. — Он тяжело вздохнул. — Итак, что же скажем мы нашей строгой и чрезвычайно справедливой Кире?

— Мы скажем ей, что едем в Чернигов.

— Ты права, детка. Но она обязательно спросит: почему именно туда?

— Если бы мы собрались в Коктебель, она бы тоже задала этот вопрос. Верно?

— Ты умница, Мурзик. — Отец облегченно вздохнул. — Ну, а дальше видно будет.

— Через три дня мама уедет отдыхать в Литву. Недели на две.

— Замечательно. Такое ощущение, словно на нашей стороне какие-то могущественные силы. Алька будет ужасно рад. Он смотрел на тебя с таким обожанием. Еще бы — ты ему как дочка, хотя он скорее сошел бы за твоего старшего брата. — Внезапно отец наклонился к моему уху и спросил шепотом: — Как ты думаешь, мама примет мое приглашение потанцевать?

Они были изумительной парой. Я с детства обожаю танго «Ревность» — у меня ощущение, будто я выросла под его звуки. На самом деле отец с мамой часто танцевали, когда я была маленькой. Отец ставил заезженную пластинку, которую привез из Бухареста, — музыка сороковых-начала пятидесятых. Наивная, сентиментальная, зовущая туда, где томно шелестят пальмы и медленно погружается в море утомленное собственным жаром солнце. Мне показалось на мгновение, будто я снова вернулась в детство. Танцуя, мои родители принадлежали друг другу — это было видно невооруженным глазом. Очевидно, у них было уж слишком много общего для того, чтобы жить под одной крышей.

Уже в такси мама сказала:

— Мурзик, я в восторге от твоего выбора. Благословенные Богом места. Старые монастыри, дремучие леса, богатырские заставы. Коля, ты помнишь ту гостиницу?